Французская лилия

Томас сидит в конторе, глядя на пустое под вечер помещение через отливающий золотом виски в стеклянном стакане. Теперь, спустя годы, он не часто здесь появляется, решая совершенно иные вопросы в стенах парламента. Но сегодня мужчине резко захотелось спрятаться и наконец глубоко вдохнуть полной грудью, не чувствуя лишней ноши, кроме одной. Она не была важнее прочих, от неё не зависели десятки жизней и судеб, но над этим выбором Томас теперь размышлял каждую ночь, глядя в потолок над кроватью, когда алкоголь не помогал уснуть. Т/И. Он думал о ней чаще, чем должен был, но не мог остановить этот жужжащий рой в своей голове. Когда мужчина вернулся в Бирмингем после войны, оставшаяся в другой стране девушка была меньшей из проблем: едва державшаяся на усилиях Полли банда, семейные склоки, долги и чёртово постравматическое стрессовое расстройство. В то время Томми даже не знал, как называется его вечная тревога, кошмары, галлюцинации и почти ежедневное желание выстрелить себе в лицо, но боролся с этим, как умел, стиснув зубы и делая свою работу. Окружающие наперебой шептались, как сильно он изменился, думая, что их не слышат. Обсуждали, каким он ушёл почти 4 года назад, хоть и убитый горем из-за смерти любимой, но по-прежнему самим собой, и каким вернулся. Томас бы возмутился, запротестовал, посмеялся над их доводами, если бы сам, глядя в зеркало, хоть немного себя узнавал. — Я буду закрывать, Томми, — Финн останавливается в главном зале прямо напротив стола, за которым сидит брат, и ждёт ответа. — Иди, у меня свой ключ, — Томас небрежно махает рукой в пустоту, но младший Шелби не двигается с места. В воздухе висит незаданный вопрос, и Том чувствует, что Финн понимает — что-то не так. Парень собирается что-то сказать, но уверенный взгляд брата отбивает у него всякое желание спорить даже ради благой цели. Кивнув, Финн выходит за дверь, запирая её на замок. И вот Томас наконец делает вдох. Теперь он один. Его голова устало опускается на сложенные на столе руки, и мужчина несколько раз с силой вдыхает и выдыхает носом, заставляя голову слегка кружиться. Больше пить нельзя. Если продолжит, то разум снова помутнеет, а он всего лишь хотел как следует подумать, не преследуемый чужими разговорами и взглядами, но даже в своём доме Томаса окружали голоса. Что из себя представляли его чувства к Т/И? Сложно сказать, особенно спустя десять лет. Он был опустошён сначала смертью Греты, затем травмирован войной, и Томми боялся признать, что чувствовал себя так, будто большинство решений тогда принимал вовсе не он. Наверное, старые цыганки с большой вероятностью признали бы его одержимым, если бы узнали, что действительно таилось в его голове. Том не чувствовал какой-то бесконечной любви к Т/И, и трахал он не её одну, но почему-то именно эту девушку чаще всего сослуживцы могли увидеть рядом с ним спокойными вечерами. В свои восемнадцать она отличалась от своих подруг гордостью, сообразительностью и желанием чего-то большего, чем замужество и орава детей, вынуждая Шелби невольно думать, что заслуживает несколько иного отношения даже от простых солдат. Т/И была той, кто не просто заполнял собой пустое пространство — она заставляла его говорить. Какие-то слова и жесты словно открывали ей дорогу в его мысли, которые давно стали местом жутким и тёмным даже для него самого. А что может быть лучше для душевно раненого мужчины, чем прийти к той, кто наконец-то разложит его терзания по полочкам? Это было от природы, какой-то необыкновенный дар, дающий понимать свойства человеческой натуры. И пусть Т/И плохо говорила по-английский, а Томми мало что знал по-французски, это не мешало ему, выкуривая очередную сигарету после встречи с ней, отпускать вместе с дымом что-то незримое, облегчая тяжесть на сердце. Томас знал, что тогда она была только с ним. Не было других мужчин, которые могли бы похвастаться историей, как имели «девчонку Шелби», и от этого в нём просыпалась какая-то странная нежность к девушке, с которой он был знаком не больше полугода. Его, сержанта-майора, уважали, и не без причины, поэтому хватало пары взглядов, чтобы показать, что к Т/И с грязными помыслами лучше не приближаться. Присвоив её себе, как присваивают фронтовых жён старшие офицерские чины, Томас своим авторитетом оградил девушку от посягательств. И, кажется, она этого даже не понимала, скидывая всё то на нравственность солдат, которая у мужчин, прошедших все четыре года войны, чаще всего отмирала напрочь, то на удачу, то на свою неприглядность, что было в корне неверно. Т/И была красива, привлекала внимание, но не слышала даже половины тех сальных шуток, которые пускали в её сторону рядовые. Офицеры, лично знакомые с Шелби, придерживали при нём свои языки, но кто знает, что плели, когда его не было поблизости. А потом война прошла, и всех их отправили домой с медалями и почётом. Только вот что толку от этих отдарков, когда ты два месяца после приезда не оборачиваешься, потому что каждый раз видишь фигуры во вражеской форме, в которых копошатся черви? Что толку, если видишь на своих руках кровь таких же пешек, как и ты сам, которых послали сражаться за чужие амбиции? Томас устал корить себя за это, поэтому рвался оставить прошлое в прошлом. Войну — во Франции; страх — в тоннелях; Т/И — в небольшом двухэтажном доме с каменной кладкой, который всегда видел только издалека, и куда девушка возвращалась после каждой их встречи. Но Том не учёл одного: Т/И — человек, который продолжит жить, даже если о нём забыть. Столько вопросов вертелось на языке, столько хотелось узнать, но всё, что он заслужил две недели назад — пара шуток, поучение и очередной выбор. И это было справедливо. Томас хватается за голову, когда понимает, что пытается оценить его отношения с Т/И с точки зрения бизнеса. Нет, так быть не должно, решение нужно принять совершенно иначе, не так. Она не ресурс, не чёртова лошадь. Мужчина закрывает лицо руками, выпрямившись и поставив локти на стол. Теперь люди воюют за него. Теперь он тот самый вышестоящий с амбициями, который решает, кому жить, а кому умереть, отдаёт приказы. Но изменилась ли Т/И за всё это время? Вдруг она сможет изгнать его тьму, как делала это раньше? Может только поэтому Томас не стал таким, как Барни Томпсон и Дэнни Пуля? Не спятил, не остался навечно в окопах? Но был и другой вопрос: нуждается ли Т/И в нём так же, как и он в ней? В голове всплыл образ Мэй Карлтон — одинокой скучающей вдовы, запертой одновременно в своём поместье и в себе. Та Т/И, которую Томми знал раньше, вряд ли бы могла иметь с ней что-то общее, но… он ведь не видел её десять лет. Единственное, что Шелби успел заметить за короткое общение — она повзрослела. Скрывалась ли всё ещё за мадам та мадемуазель, которая гладила его по взмокшим волосам, когда он внезапно не мог сдержать порыв обнять после того, как брал всё, что она могла ему дать — себя? Томас вспомнил, что они никогда не раздевались полностью — не было времени. Замершая на перекур война могла продолжиться в любой момент, а умереть они все могли уже спустя пару часов после того, как застегнут штаны. Томас смотрит на часы — полчетвёртого ночи. Пустая бутылка, которую он всё же осушил до дна в какой-то момент, опрокинулась набок, почти скатившись со стола. Мужчина вытирает ладонью лоб, вытаскивает из кармана портсигар, поджигает сигарету, как делает это уже много лет ежедневно. Он не помнит, когда отключился, но то, что ему снилось нагоняло болезненное чувство тоски. И подталкивало к телефону.