Шестьдесят второе лето

Проснуться было легко, встать с кровати – нет. Всё тело неприятно ломило, голова болела. Знак ли это свыше или просто издевательство со стороны жизни - Вова не знал. Единственное, чего хотелось – сжечь к чертям будильник с этим его омерзительным писком (уж лучше старый совковый звон, чем новое электрическое пищание). Ленский бы и остался в кровати, только отец буквально стащил его с кровати. Так и живём. С болью в голове помогла справится ледяная вода – коммунальщики опять обрубили тёплую. А ломка в теле начала медленно сходить на нет вместе с сонливостью. Оделся он достаточно быстро, потому успел съесть побольше бутербродов с сыром и маслом. Не успел, правда, чай допить, но то неважно. Дальше только в дорогу. Ехать до деревни пару часов, нудных и ужасных пару часов. Ленский страдал от морской болезни, поэтому взять книгу или хотя бы телефон он не мог; оставалось только смотреть в окно, слушать радио и думать. Отец Вовы, Константин Александрович, всю дорогу рассказывал старые, но весьма забавные анекдоты своей молодости. Владимир всегда любил такие моменты: лёгкая семейная обстановка, тихий смех и шум за приоткрытым окном. Было уютнее, когда рядом сидела мама, но такого нет уже как три года, так что Ленские уже не чувствуют разницы. Всё было хорошо. Подъехав к дому Любви Николаевны, Вова сразу заприметил проходивших рядом Сергея и Владимира. Ленский сразу выбежал из машины к ним навстречу. Бежал так, что спотыкался и пыль поднимал – остановился только перед их носами, протягивая руку. — Здравствуйте! – бодро поздоровался Вова, тяжело дыша и широко улыбаясь. Счастливый. Первым из ступора выходит Есенин – отвечает такой же улыбкой, и, хватая за руку, тянет на себя, в объятия. — Вовка! – на радостях восклицает Сергей и наконец отпускает парнишку из рук, – Надолго к нам? Мужчина треплет Ленского по волосам, а тот жмурится и, смеясь, отвечает: — Я тоже Вас рад видеть, дядь Серёж. Папа говорит на недельку-другую. Тут же поворачивается в сторону Маяковского и протягивает руку, тот пожимает её. — И Вас я тоже рад видеть, дядя Володя. Владимир Владимирович только открывает рот, чтобы ответит, как Сергей успешно перебивает его. — Подрос как! – особенно весело говорит Есенин, – Лет-то теперь сколько? Вова отвечает, что ему уже целых четырнадцать, но, услышав недовольный вздох Маяковского, сразу же обращается к нему. - А Вы написали замёрзшее озеро, как я просил? Улыбнувшись собственной победе над Серёжей за внимание Ленского, Володя отвечает: — Конечно. Ещё есть несколько набросков с осени, – смотрит на улыбающегося Ленского, а затем переводит укоризненный взгляд на Есенина и продолжает, – Еле спас от Серёжиных сигарет. На что тот лишь показывает язык. Ленскому становится даже по-особенному смешно от этой сцены. Ей-богу, как старые супруги. Маяковский и Есенин, вообще не понятно по каким причинам, жили вместе. То ли вместе было проще участок купить, то ли ещё непонятно что. Вова знал одно точно – дружили они почти столько же, сколько ему лет. Он бы постоял ещё пару минут, но со стороны бабушкиного дома послышался крик отца. Парень поспешил к дому, попрощавшись с мужчинами. Сразу за калиткой его встретила бабушка. С распростёртыми объятиями, как говорится. Ленский честно думал, что умрёт от удушья. — Как ты, Вовочка? – тихо спрашивает Любовь Николаевна и ведёт внука к дому, – Подругу-то себе нашёл? — Не, ба. Мне четырнадцать – время будет ещё. Любовь Николаевна была чудесной бабушкой, матерью и женой. Казалось, она попробовала всё в этой жизни – что не спроси, на всё ответ найдёт. Она была добродушной и простой, отзывчивой, но обидчику всегда могла дать в глаз или сказать что-то особо колкое. Бабушка была именно тем самым человеком-кумиром для Вовы. - А Аркаша с Женей приехали уже? – спрашивает Ленский, быстро разуваясь у порога. Старушка тяжело вздыхает, наверняка думая о том, что внук взрослый, а интересуется одними друзьями. О будущем совсем не думает. — Нет. Кирсановых ещё нет. А Женя есть, только Онегин, – расставляя чашки на стол, отвечает Любовь, – Кость, достань сахар из шкафчика. Ленский старший копошится в другой части кухни, а младший мысленно соболезнует самому себе – собеседника на ближайшие дни у него не будет. — Ну, я пойду уже, – говорит Константин Александрович и ставит сахарницу на стол, – Завтра на работу – выходные закончились. Да и ехать ночью – не ахти. Старушка спешит уже начать упрашивать сына остаться хотя бы на чай, но тот кладёт на её плечо руку и смотрит почти что умоляюще. Та в свою очередь кладёт руку на его щёку и понимающе кивает. Отец Вовы уходит, помахав на прощание. Любовь Николаевна и Ленский остаются вдвоём, чинно попивая чай с сахаром и сушками. Позже Владимир поднимается на второй этаж обустраиваться. Комната была не такой уж и большой, но довольно уютной. Это была даже не комната, а уже чердак, что добавляло какой-то особой романтики, о которой пишут в приключенческих повестях с тайными дверьми, загадочными чердаками и подвалами. До самого вечера Ленский гонял балду, переставлял вещи, менял книги местами и лишь иногда спускался вниз к бабушке. Любовь Николаевна не тормошила его: будет у них ещё время посидеть вместе и поговорить. Перед сном Вова думал лишь о том, как он будет коротать дни без Аркадия и Жени. Конечно, он будет помогать бабуле, сидеть с ней, но не всё же время. А тем временем заканчивалось второе июня и на то, чтобы поменять эту жизнь, у Ленского оставалось ещё девяносто дней шестьдесят второго лета.