Шестьдесят второе лето

На этот раз пробуждение было спокойным, даже слишком. В доме не было ни единого звука, и вот тут Ленский начал волноваться. Обычно к его пробуждению минимум на кухне всё скворчало. Любовь просыпалась обычно часов в шесть утра, Вова же в восемь-девять – отсыпается за учебное время. Встав с кровати, парень сразу заметил темень, которая бывает перед дождём из-за туч. Так и не понять который час, в помощь только настенные часы – час дня. Отчего он так долго спал? Странно и ненормально. Вроде же и заснул не поздно, и спал спокойно. Возможно, организм отдувается за предыдущие бессонные ночи. Спустившись вниз, Ленский сразу же потопал на кухню – пусто. И стол пустой, и плита. Если бабушка уходила куда-то, то завтрак всегда оставляла. Это начинало настораживать. Как бы чего серьёзного не случилось. — Ба? – негромко позвал её Вова, начиная понемногу волноваться. — Я у себя, – послышался ответ, а за ним болезненное мычание. Парень сразу же кинулся к комнате. Любовь лежала на кровати и мягко улыбалась. Вова медленно подошёл к ней. — Всё хорошо? – тихо спрашивает, явно боясь потревожить покой, разбавить плотную тишину. — Да, просто голова разболелась, – спокойным тоном отвечает старушка, после чего чуть отодвигается от края кровати и хлопает по освободившемуся месту. Парнишка присаживается, – Сам завтрак приготовить сможешь? Ленский трясёт головой, мол, да-да, конечно. Не маленький в конце концов, дом не сожжёт. В их семье умели готовить все, без разбора. Родители его папы всегда настаивали на том, что мужчина должен уметь готовить и убирать вне зависимости от того, есть жена или нет. Да и женщину нельзя нагружать всей домашней работой – она замуж выходила, а не рабыней устраивалась. И Вову это чертовски радовало, ведь их семья не жила с глупыми «традиционными ценностями» – она действительно была слаженной, и они стояли друг за другом горой. Всё бы так и продолжалось, если бы три года назад его маму, Василису, не сбила машина. Летом, часов в девять утра, прямо на перекрёстке у дома. Это был август, день жаркий с самого утра, и они собирались пойти в парк к часу дня, а на завтрак мама решила купить свежих булок из пекарни на соседней улице. Не вернулась. Она была красивой, с мягкими чертами лица, рыжая и с веснушками (и у Вовы такие есть на носу, только почти совсем незаметные), а сама она была робкой и чуткой, всегда понимала людей и прекрасно знала, когда им хорошо и плохо. Она была солнцем в их маленьком мире. Без неё этот мир потускнел. Ленский медленно пошёл на кухню, словно в тумане, охваченный воспоминаниями о матери. Он не плакал из-за этого уже давно, привык, рана не расходится. Аппетит как-то даже пропал, мысли о еде отвращали. Единственное, чего хотелось – чая с мятой и сахаром, сладкого-сладкого. И, возможно, уйти к себе наверх, остаться в полном одиночестве. Но, обычно, хорошо это никогда не кончалось. За окном начал моросить дождь. Мелко, но уверенно. Вова решает просто заварить чай для них с бабушкой и немного посидеть с ней, возможно, получится поговорить. Не важно о чём и как, лишь бы одному не оставаться. Заходит в комнату Любви Ленский с двумя чашками и чуть не роняет их. В почти абсолютной тишине звучит громкое «блять», от чего старушка вздрагивает и испуганно смотрит на внука. Вова лепечет извинения и несёт чашки к тумбочке возле кровати. — Не против, если я посижу тут, с тобой? – робко спрашивает парнишка, не желая навязываться. Старушка кивает, снова уступая место внуку на кровати. Пару минут они молчали, пока Любовь не спросила: - Костя говорил, что ты завалил всю комнату книгами. Что ты сейчас читаешь? Ленский сначала удивлённо поднимает глаза на Любовь Николаевну, но тут же улыбается. — Пока ничего, – честно отвечает парень, – Но я хотел прочитать «Смерть в Венеции». Надеюсь, у меня получиться уговорить папу дать мне съездить в город к библиотеке. Бабушка понимающе кивает, а после хмуриться, но снова улыбается, вероятно, что-то вспомнив. — Помню, когда я была в классе втором, у нас в классе был библиотечный культ. Все так рьяно рвались в школьную библиотеку, чтобы записаться и взять себе что-нибудь, – начинает Любовь Николаевна и переводит взгляд к потолку, полностью отдаваясь воспоминаниям, – Я всё стояла и стояла в очереди к столу, но мне постоянно отказывали в записи, почему – я так и не поняла. Ленский хихикает с интонации, которой была произнесена это фраза - смесь почти искреннего удивления и наплевательского тона, он будто говорил «Есть, как есть. Пусть будет так». От этого становилось легче. — Так вот, – продолжает старушка свой рассказ, – Приглянулась мне там одна книга - вроде стихотворения чьи-то. И дома такой не было, жуть, как интересно было, но взять не могла. Поэтому я провернула целую операцию по незаконному вынесению книги из библиотеки. Вову это действительно удивляет. Казалось бы, маленькая девочка, СССР, а такое. Впрочем, от Любви такое вполне себе можно было ожидать – она была бунтаркой и от внука этого никогда не скрывала, напротив только призывала к такому. Ленский был таким же. Отличие состояло только в том, что он – парень, и общество гораздо спокойнее воспринимало его действия. — Только не говори, что у тебя были ещё сообщники, – смеётся Вова и берёт чашку, чтобы отпить немного чая, который уже подстыл. — Нет, сообщников не было. Но последователи – да. После меня много кто такое делал, – с гордостью отвечает Ленская. Всё-таки молодой дух до сих пор живёт в ней, – Я долго следила за библиотекарем. Она в основном сидела за своим столом и занималась своими делами, и только на уроках, а когда в помещении было больше двух-трёх людей, уже не вставала. И я подождала, пока на большой перемене наберутся люди и, засунув книгу себе под кофту, стала её выносить. Правда, пока по коридору к классу шла – упала, и книга выпала, но никто особо не обратил внимания. Любовь садится на кровати и берёт свою чашку. — Вовка, - восторженно говорит она. – У меня же в шкафу ириски лежат. Ну-ка неси сюда. Ленский чуть подсуетился и, немного неуклюже поставив чай, пошёл на кухню в поисках сладости. Искать долго не пришлось – ириски лежали на самой верхней полке настенного шкафа, пришлось встать на стул. Достал он их без происшествий и ничего не рассыпал, на удивление. По приходу в комнату сразу опустил вазочку к чашкам и потянулся за первой конфеткой. Любовь взяла сразу три. — Вот у меня подруга в университетские года была – Маринка, – снова начинает с улыбкой бабушка, разворачивая фантик, – Она жуть, как любила ириски. Помню, стояли мы экзамен сдавать, а я уже сдала и стою, жду её, а она выходит, радостная такая, чуть ли не в припрыжку идёт ко мне. Подходит и горячо так целует меня в губы. Видимо, от радости. И был у её губ вкус этих ирисок, это я так хорошо запомнила. Ну, мы посмеялись, обнялись и пошли такие счастливые ко мне домой. А Вова на неё смотрит совсем шокированный. Неужели и такое у его бабушки было? Чудо. — Ну и что ты на меня так смотришь? - смеётся Любовь, припевая сладость чаем, – И не такое было тогда. А у нас пацаны знаешь, как со скуки друг друга на руках носили? Да, а ещё девчонки их красили в целях тренировки. Хорошие были времена. Не то, что сейчас, - что не сделай, уже клеймить начинают. Ленский согласно кивает. Сейчас действительно так – общество полно стереотипов. И все хоть раз подвергались их влиянию. От этого становится иногда до жути противно. А за окном всё сильнее бьёт дождь и явно не собирается прекращать своё шоу. И парень так бы и сидел, думая о том, насколько всё плохо, под шум бьющихся о стекло окна капель, но старушка продолжает: — Я вот одного понять не могу, может ты мне объяснишь, Вов, – говорит она это с лёгкой ноткой отвращения и явным непониманием, – Почему кого-то должно волновать, кто с кем спит? Не наше же дело. Честно, мне было бы до фонаря, если бы мой сын пришёл и сказал, что у него есть мальчик. Клянусь тебе. Вова издаёт смешок. Ну, если бы его отец не встретил его маму, то не было бы его. Но бабушка не имела ничего такого, лишь показывала своё отношения к такому. — Не знаю, ба, – тянет Ленский, отворачиваясь к окну, – Не знаю. Так медленно, но верно проходит пятый день лета. У Вовы появляется чуть больше уверенности в завтрашнем дне, а на то, чтобы закрепить её, осталось восемьдесят семь дней шестьдесят второго лета.