Water and wind

      Он не появится на следующую ночь. И через одну. И еще.       Ты привыкнешь приходить туда на закате и забираться на склоненное дерево, в молчании проводя ночи между ветвей, не выдавая себя ни звуком, ни движением до самого рассвета и лишь вслушиваясь в тишину — ведь здесь никогда не поют птицы.       Ты не попробуешь уйти, даже когда дождь снова заморосит в ночи. Тебя не пугают дожди — они обтекают твое тело и устремляются дальше, не оставляя следа, и на холодной ладони не чувствуется влаги даже спустя часы. Ты хотел бы почувствовать…       Но ты слышишь всплеск и невольно улыбаешься, забывая об этом глупом желании.       Русал оглядывается по сторонам, с затаенной грустью не находя твоей фигуры. Что бы ни шептал он тебе, что бы ни говорил, он боится, что ты уйдешь. И боится, что ты оставишь его.       Может ли он предположить, чего тебе стоили эти встречи?       Ты не можешь быть уверен. Но ты уверен, что он знает тебя. И пусть большинство его знаний — ложь.       Мысли заставляют тебя остаться меж ветвей дерева под дождем, не спускаясь к светлой фигуре. Ты снова видишь на нем раны — более глубокие и уродливые, но в этот раз затянувшиеся. Его движения сковывают эти травмы, и он с трудом садится на вашу ветвь, неловко цепляясь тонкими пальцами — ты видишь, как подрагивают напряженные руки русала, но молчишь. Ты видишь, как он опускает голову вниз под дождевыми струями, и видишь, как отблескивают дорожки слез в свете убывающей луны, но не двигаешься.       И он начинает петь.       Его голос струится с горечью и болью, но ты узнаешь эти слова. О, ты узнал бы их из тысячи, ведь некогда ты напевал эту мелодию сам, хоть на языке змей она звучит и совсем иначе… Хоть на их языке все, что остается — слова и чувства.       Ты любишь песни змей. Без мелодии, но с десятками шипящих пересвистов, их песня напоминает сухую боль, что ложится в слова историями, которые нельзя рассказать иначе — и где-то среди них лежит и твоя история.       Он поет о темном духе, что правит этими землями. Он поет о выборе, что не должен был совершать — и что не мог не совершить. Он поет о боли, сводящей с ума, и о яде, что не исцелить даже руке волшебника. Даже мальчику, который смог выжить, сойдясь в битве с темным духом.       Ты можешь лишь горько усмехнуться между ветвей. Ведь ты не тот, кем он считает тебя. Ведь ты не волшебник.       Когда змеиный шепот замолкает, и лишь бледные плечи подрагивают под холодными струями, ты медленно соскальзываешь из ветвей и подходишь ближе. Он замечает тебя, но в этот раз не бежит — лишь смотрит неверяще и тоскливо. Ты садишься рядом, а после тихо вздыхаешь и касаешься его ран руками, ласково обводя их, но не исцеляя.       — Тебе будут причинять боль, если я не вылечу тебя? — спрашиваешь ты как всегда на человеческом, и грустно улыбаешься, когда русал опускает взгляд. Даже если бы ты не вмешивался, ничего бы не изменилось. И потому ты разделяешь с ним эту боль, привычно бормоча странные глупые фразы с отрешенным видом:       — Знаешь, твоя речь и песни всегда так печальны… Я не могу их понять, но я чувствую их так ярко. Словно все они обо мне. И словно все они о трагедии.       Русал вздрагивает, но твои руки успокаивают его, избавляя от очередного уродливого пореза. Где-то под сердцем раскручивается шипастый комок чужой боли, но ты привык терпеть, и потому лишь глаза выдают твои чувства — но он прячет взгляд, и потому просто знает.       — Не бойся, — Вдруг произносишь ты с улыбкой, и он резко вскидывает лицо, — Я защищу тебя.       Отчаяние зарождается в серебристых глазах, стекая по щекам предательскими струйками. И он, несомненно, сказал бы, что все это — просто дождь, но небо прояснилось… А ты не думаешь, что ему нужно оправдываться за слезы. И ты аккуратно стираешь их холодными пальцами, не говоря ни о чем. Ветерок скользит по бледной коже, принося слабое облегчение, и он подается вперед, утыкаясь лицом тебе в плечо.       «Ты не должен защищать меня, идиот,» — шепчет он горько, — «Ты должен был убежать…»       Но ты не из тех, кто убегает, и вы оба знаете это.       В молчании вы дожидаетесь рассвета, не ощущая прикосновений друг к другу, но разделяя тревоги и горечь того, что ждет впереди. И лишь напоследок ты тихо шепчешь ему:       — Пожалуйста, приходи, что бы с тобой не сделали. Я не буду задавать тебе вопросов, но я не хочу, чтобы ты переживал все в одиночку.       Русал лишь качает головой, а после с всплеском исчезает в глубине воды.       Но он приходит. Он старается приходить каждую ночь, но вы видитесь реже — ведь иногда, всплывая на поверхность спустя сутки или двое после исчезновения, он изранен настолько, что еле может шевелиться. Даже спустя столько времени.       Ты не задаешь вопросов, как и обещал. Ты молча помогаешь ему приблизиться, с каждым разом заходя все глубже в воду. Ты исцеляешь его раны, разделяя с ним боль и редкие, тщетно сдерживаемые слезы. Ты поешь ему колыбельные, когда паника в его глазах горит столь сильно, что он движется по-звериному дёргано, и ласково гладишь по волосам, пытаясь поделиться теплом, которого сам никогда не знал.       Вы оба знаете, что это не может продолжаться вечно, но ты обещал ему, и ты держишь слово, пролеживая дни в доме друзей и корчась от накапливаемой боли, чтобы ночью снова отправиться к берегам лесного омута.       Сожалеешь ли ты?       Нет.       В ночь перед новолунием русал впервые приходит без ран, но что-то в фигуре его неумолимо и болезненно меняется. Ты сидишь на ветви, на самом дальнем ее конце, а он лежит головой на твоих коленях, выводя бледной рукой на твоем бедре точки знакомых, хоть и позабытых созвездий. А потом поднимает глаза на тебя, и ты понимаешь, что изменилось.       Ведь его взгляд абсолютно пустой, и даже искры надежды в нем не осталось. И ты знаешь, что это значит.       «Почему именно ты?..» — шепчет он по-змеиному, и в его голосе нет ничего, кроме горечи. Он встряхивает головой, будто пытаясь стряхнуть будущее, но лишь пускает брызги, что блестят в полосах лунного света. А после вдруг подается вперед и приникает к твоим губам.       Ты чувствуешь привкус пресной воды и легкий оттенок трав, но он не может понять твоего, целуя с отчаянным рвением и жадностью, чуть ли не кусая и в то же время вздрагивая — ты чувствуешь его дрожь через ладони, взметнувшиеся вверх и обхватившие твой затылок в самом начале. Волна его чувств оглушает, и на несколько секунд ты замираешь, и он, не почувствовав отдачи, почти сразу отпускает руки и отстраняется, вновь пытаясь сбежать, оттолкнуть — но ты перехватываешь его руки, притягиваешь ближе и наклоняешься сам, снова целуя своего серебристого «монстра».       Ты не торопишься, касаясь его губ целомудренно-медленно, аккуратно подхватывая ладонью чужой подбородок и осторожно поглаживая другой костяшки его пальцев. И он принимает правила этой игры, позволяя тебе действовать, раскрываясь и несмело потянувшись в ответ — ты все еще чувствуешь его дрожь, но и она медленно утихает. Только чувствительные кончики раздвоенного языка, осторожно оплетающего твой, трепещут, как крылья мотылька, не выдерживая этих ощущений. Ты видишь его неверие, ты видишь его смятение — и видишь нечто другое, что режет вас обоих осколками некогда разбитых стен.       И когда ты отстраняешься, замирая и стараясь запомнить и сохранить этот момент и вкус навечно, ты слышишь его надломленный, наполненный острой тоской голос:       «Ну и что мне теперь делать с этим, скажи, проклятый Поттер?..» — Но ты молчишь. И он продолжает, с иронично-горькой усмешкой смотря прямо в твои глаза: — «Я все-таки полюбил тебя… Я люблю тебя, чертов волшебник, так скажи мне, как я должен… как я должен…» — Он срывается с тихим всхлипом и опускает лицо, шепча едва различимо и вздрагивая острыми плечами в накрывающей безнадежной истерике.       «Как я должен убить тебя?..»       Все, что ты можешь — молчать.       Все, что ты можешь — держать его руку в своей, с нежностью проводя по сбитым бледным костяшкам.       Рассветное солнце кажется неизмеримо крупным, медленно выплывая из-за алых облаков и разрезая их своими лучами. Ты молчишь со слабой горькой улыбкой, и слова его, уроненные на змеином языке в предрассветную тишину, совсем тебя не пугают.       Ведь ты знал об этом еще в тот день, когда бледно-зеленый хвост блеснул в темных водах омута.       Но сожалеешь ли ты?       Нет.