***
Его квартира находится на самом верхнем этаже, на чердаке; проще говоря — мансарда¹. Всего одна комната с одной стороны крыши; кухня, соединённая с коридором на противоположной части от входа, ванная комната слева от неё — лишь стена разделяет ванну от спальни. Белые стены — как в доме Дарена — но окон намного меньше. Лайт словно живёт не один. Это чувство… Оно так похоже на то, что я испытал в отеле не так давно — ужас, сковывающий тело и разум. Не может быть. Он точно снимает эту квартиру самостоятельно, у него не соседа, ведь так Лайт и сказал. — Я хотел пойти в душ, когда услышал, что Вы меня зовёте, — сняв ботинки, Элиот уходит в другую часть коридора, где находятся ванная и кухня. — Подождёте меня? Я лишь киваю, не решаясь ответить вслух: за мной словно кто-то наблюдает, и это чувство не даёт мне издать ни звука. Элиот закрывается, а я на ватных ногах ухожу в комнату, дверь в которую не заперта. Обстановка несколько расслабляет своим уютом и большим количеством цветов в горшках. Ближе к окну, под наклонным потолком стоит незаправленная кровать; вдоль «стены» — художественный мольберт, зеркало в полный рост и журнальный столик, где нет свободного места, так как всё заставлено растениями. Также в самом дальнем углу есть шкаф, а также комод, установленный напротив спального места и рядом с дверным проёмом. Даже негде сесть, кроме как на ковёр или кровать. Подхожу к незашторенному окну — вид из него открывается на пустынную улицу. Не самый людный район. Окно не пластиковое, а деревянное; белая краска уже начинает потихоньку отшелушиваться. Этот дом один из старых, поэтому даже не имеет смысла что-либо менять. Из ванной доносится звук включённой воды. Он заставляет меня вздрогнуть: ощущение, что помимо нас здесь есть кто-то ещё не покидает меня, оттого и боюсь любого звука. Любопытство подталкивает меня подойти к мольберту: где-то заметны следы от уже высохшей и покрытой толстым слоем пыли краски. Им явно давно не пользовались. Вспоминаю, что заметил картину на одной из стен и оглядываюсь — она висит прямо напротив мольберта. Неуверенно подхожу ближе — на ней изображено беспокойное море, галька и местами белые пятна — должно быть, это снег. Но самое интересное в ней не это, а человек, стоящий спиной к «зрителю»: рыжий затылок, клетчатый чёрно-белый шарф, подлетающий на ветру, тёплая зимняя куртка; руки спрятаны в карманах. — Это я нарисовал. Тот самый пляж, где мы с тобой встретились. Голос Марка раздаётся очень близко, буквально за спиной, а кожу моей шеи обдаёт слабо уловимый… Вздох?! Это нельзя назвать простым словом «ужас» — это смесь страха, безысходности и безнадёжности. Его вес ложится на тело невыносимо тяжёлым грузом; ноги предательски подкашиваются, и я падаю. Слёзы сами по себе льются градом, меня трясёт. Он и правда здесь всё ещё живёт. Что происходит? Или я действительно схожу с ума? Головная боль неприятно сдавливает виски, горло вновь саднит. Забиваюсь в кашле, и с ужасом понимаю, что не могу вдохнуть — словно что-то вновь давит на мою грудную клетку… Или сдавливает шею, не пропуская воздух. Нет, нет, нет. Я же не умру? Почему я не могу вдохнуть? Так страшно. Голова идёт кругом. Дарен, пожалуйста, спаси меня. Зачем я пришёл сюда? Зачем я уехал от тебя? Я готов смириться с твоей изменой, сделать всё, чтобы больше не бояться и иметь возможность вдохнуть кислород. Но Мёрфи не спасает меня и не спасёт никогда. Поэтому это делает Элиот — он хватает меня за плечи и непривычно для себя кричит: — Дышите носом! Успокойтесь, пожалуйста, Жерар! Чёрт! Ну же, давайте, дышите через нос! Он сильно трясёт меня, бьёт по щеке и вновь просит дышать иначе. С трудом слушаюсь его — у меня получается сделать небольшой вдох через нос, повторяю это несколько раз и с облегчением понимаю, что могу снова дышать, пусть и не глубоко. Я дрожу как на холоде, поджимаю ноги к себе и обхватываю их руками. Всё ещё кажется, что он здесь. Фокусирую взгляд на своём спасителе и тут же стыдливо отворачиваюсь: на нём нет ничего кроме обмотанного вокруг бёдер полотенца. Влага с волос капает, оставляя мокрые пятна на моих брюках и полу. — Всё? — обеспокоено спрашивает Лайт. — Легче? Дышать ещё трудно, но я больше не кашляю и не задыхаюсь. Киваю, но не поворачиваюсь в его сторону. — Спасибо, — хриплю я, прочищаю горло и снова повторяю: — Спасибо, что помог. И извини, что… Напугал и заставил выбежать из душа. Моё лицо вспыхивает розовым от смущения; видимо, Элиот это замечает и снова бормочет, запинаясь: — Д-да, извините, что я в таком виде. Я… Я боюсь, когда кто-то начинает кашлять, поэтому не мог не прибежать. Но ведь это помогло? Снова получив ответ в виде кивка, он уходит в ванную, а я остаюсь сидеть на полу. Паника почти покинула меня после странного приступа удушья, коего со мной ранее не случалось. Что же это было? То же самое едва не началось в гостиничном номере; если бы Элиот случайно, но очень вовремя не отвлёк меня, я бы так и задохнулся? Через несколько минут Элиот возвращается уже одетый в домашние вещи; он вытирает мокрые волосы полотенцем. — Думаю, у Вас была паническая атака, которая вызвала гипервентиляцию, — задумчиво заключает он, увидев моё растерянное выражение лица. Я до сих пор сижу на полу и не решаюсь подняться. — У меня такое бывало зимой. Сначала я подумал, что Вы подавились, но Вы же ничего не ели и не пили. Знаете, что это значит? — Нет. Элиот не спрашивает, почему я не встаю, почему не сажусь на кровать; он садится напротив, сложив ноги по-турецки и объясняет, словно младший из нас — я: — Паническая атака — это когда человек, в нашем случае Вы, чувствуете страх и тревогу, не обязательно даже чем-то вызванную, но чаще всего из-за стресса или… Испуга? — он бросает на меня вопросительный взгляд. Я лишь пожимаю плечами: не хочу говорить ему о том, что произошло — неизвестно, как он отреагирует. — А гипервентиляция случается, если Вы часто дышите через рот, в крови мало углекислого газа и Вам кажется, что Вы задыхаетесь. — Ты так много знаешь. — Не могу сдержать удивлённый комментарий. Он слабо улыбается. — Пришлось узнать. До зимы я и сам никогда с таким не сталкивался, — Элиот понуро отворачивается. Проследив за его взглядом, я вновь натыкаюсь на картину. — Если быть честным, за сегодняшний день с Вами я говорил больше, чем за этот год. Что? Что он пытается этим сказать? Это своеобразный комплимент такой? Он мне, конечно, здорово льстит сегодня. — Приятно слышать, — вежливо улыбаюсь. Тревога отступила, и дыхание окончательно выровнялось; я даже отдалённо понимаю, что хочу есть. Почему-то когда этот ребёнок рядом мне спокойнее. — Это, конечно, не моё дело, но… Что случилось? Что заставило Вас так волноваться? — он говорит аккуратно, внимательно следит за моей реакцией, чтобы случайно не задеть «больное место», как сделал это я с ним несколькими часами ранее. Не могу сказать ему правду — это точно сделает ещё хуже. Потеря близкого человека для Лайта самая глубокая и до сих пор кровоточащая рана. Если я скажу, что видел Марка своими глазами, услышал его голос несколько минут назад — что он будет делать? Не хочу видеть его слёз, не хочу чувствовать себя виноватым. Я рассказываю про своего супруга: о нашем разговоре пару дней назад, о моём «побеге». Говорю даже о своём прошлом — про бокс; про то, что бросил спорт после заключения брака лишь по просьбе Дарена. В потоке нахлынувших эмоций, словно на исповеди, рассказываю про ситуацию с родителями, и о том, что не имею ни малейшего представления о том, чем они занимаются и живы ли ещё. Элиот ни разу не перебивает; слушает, ничем не выдавая свои мысли, а я же едва сдерживаю слёзы. Сам вскрыл свою рану, и теперь она отдаёт пульсирующей болью в груди. — Я приготовлю поесть, — Лайт внезапно поднимается на ноги, — что Вы хотите? Бросаю на него удивлённый взгляд: вижу Элиота сквозь пелену стоящей в глазах влаги, рукой вытираю её и несколько раз моргаю. — Что приготовишь, то и буду, — отвечаю и тоже встаю. Ноги затекли от долго сидения, поэтому едва не падаю, но Элиот успевает подхватить меня; его сил едва хватает устоять. Я не сдерживаю смех, это и правда выглядит довольно забавно: болезненно худой и невысокий ростом юноша пытается удержать высокого и крепкого телосложением мужчину. Мне кажется, что мы знакомы уже целую вечность. Возможно, так нас сплотили наши проблемы и переживания. Отвлекаясь на мысли о Марке, я всё меньше думаю о Мёрфи. Конечно, цена этого — несколько седых волос и потрёпанные нервы, но всё лучше чем бесконечное самокопание. — Я ещё хотел кое-что у Вас спросить, — Элиот открывает холодильник, а я сажусь за обеденный стол на кухне, что стоит под наклонным потолком; едва не ударяюсь головой в низком месте и немного отодвигаюсь. — Когда Вы сюда приехали, что Вы собирались сделать? И правда, что? Я ехал, будучи уверенным, что Элиот в беде — значит хотел ему помочь. Если бы он не отделался украденным мобильником, и я успел встретить его обидчиков — не исключено, что в порыве тех эмоций мог бы отправить их в больницу. Но Элиоту я так не скажу. — Я бы… Ну, защитил бы тебя, — это звучит откровеннее, чем хочется, и я вновь заливаюсь краской. Нужно сменить тему: — У тебя вообще-то украли телефон, ты не собираешься идти в полицию? Держа в зубах ложку, Элиот молча мотает головой. Он включает плиту, поставив на неё кастрюлю с водой; достаёт с полки спагетти и кладёт на столешницу рядом. Наконец вынимает ложку и слишком непринужденно говорит: — Это не поможет, я уже пробовал. Полиция не найдёт ни этих людей, ни тем более мой телефон. Раньше, когда со мной жил Марк, они не докучали нас, а сейчас я для них как банкомат. — Почему ты не переедешь? Лайт замирает и напрягается. Кажется, я снова сболтнул лишнего. — Не могу, — бросает он и замолкает, а я больше не поднимаю эту тему.***
Элиот приготовил спагетти с курицей в соевом соусе — одно из моих любимых блюд, но этого он не мог знать заранее. У него вышло очень вкусно; может даже сравниться с ресторанным уровнем. Первая нормальная еда, съеденная мной за эти дни, вплоть до последней макаронины. Пока он готовил, мы почти не говорили, и ели тоже в тишине. Время доходит уже к полуночи, и мне следует уже ехать в гостиницу, чтобы Элиот лёг спать, но осознавая, что вновь останусь один, мне становится не по себе. И, стоит озвучить факт того, что мне пора уезжать, Элиот вздрагивает. Он ставит наши тарелки в раковину и, не поворачиваясь, тихо просит: — Может Вы останетесь? Уже поздно, чего будете разъезжать туда-сюда. Я невольно и слишком радостно соглашаюсь, но, остепенившись, уже спокойно интересуюсь: — А где я лягу спать? — Со мной на кровати, — не задумываясь отвечает Лайт. — У меня есть только запасное одеяло, то есть плед. Не могу же я заставить Вас спать на полу, да и сам не хочу. Издаю нервный смешок: не прошло и недели, а я уже окажусь в постели с другим парнем. Пусть и не в том смысле, от мысли о котором мне тут же становится стыдно, но тем не менее… …Это неправильно. Элиот устраивается у стены, а я у самого края, укрываясь мягким пледом, который Лайт достал для меня из закромов своего шкафа. Тишина и темнота окутывают комнату — слышно лишь наше дыхание и моё постепенно учащающееся сердцебиение. — Спите? — шепчет Элиот; он лежит спиной ко мне, как и я. — Нет. На самом деле, как только я лёг, у меня пропал весь сон по нескольким причинам: во-первых, мне стало тревожно находиться в этой квартире без света; во-вторых, я не могу отойти от мысли, что в полуметре от меня в одном белье лежит парень (он сказал, что обычно спит вообще без одежды, но легче мне от этого признания не стало); в третьих, я никак не могу отделаться от мысли, что поступаю неверно. — Сколько Вам лет? — Что за вопрос такой! — хорошо, что он не видит моего лица сейчас и не умеет слышать чужие мысли, — двадцать пять. А тебе? — Двадцать. — Мелкий ещё. Элиот смеётся в подушку; слышу, как он переворачивается на другой бок. — Просто Вы старый, — его весёлый голос выдаёт улыбку на лице. От грубого парня, с которым я познакомился днём, не осталось и следа. Мы ещё долго разговариваем, до самого рассвета; я узнаю́, что Марк хоть и был сыном богатой семьи, но работал в продуктовом, чтобы не было скучно ждать возвращения Элиота после его работы в кофейне (а до магазина он работал помощником художника-иллюстратора, но был уволен за драку). Элиот уже без проблем рассказывает, что Марк был художником, и даже рисовал на заказ. Они учились в одном университете, где и познакомились, когда Элиот был ещё на первом курсе. Ему больше не так больно говорить о смерти возлюбленного и об их совместной жизни — он сам это признаёт, что несказанно радует меня. Всё ещё не понимаю до конца: как за один день мы сумели так сильно втреться друг к другу в доверие? Я и сам замечаю, что за болтовнёй забываю о своих проблемах. Это так странно, но после разговоров с этим парнем мне стало… Легче? Мы оба «отключаемся» во время разговора. Я наконец-то засыпаю без чувства тревоги и дурных мыслей.***
Для меня обычно и не ново просыпаться от храпа или громкого сопения Мёрфи, от ненавистного будильника, от того, что выпил слишком много воды перед сном и меня будила сильная нужда. Но вскакивать от чужих криков и случайных ударов локтём под рёбра — это для меня впервые.