Отпусти меня

      Оказалось, что, отключившись в раздевалке, я проспал около двух дней, и Мёрфи был вынужден из-за меня снова пропускать работу. Он вызывал врача, но тот только посоветовал дать мне отоспаться и позже обратиться к нему, если такое продолжится.       — Кстати, тебе Элиот вчера звонил. Я ответил, но ты не переживай: я всего-то напомнил ему, что ты мой, а ещё сказал, чтобы удалил твой номер, — бросил Дарен и хитро хихикнул, спускаясь по лестнице на первый этаж, дабы принять душ перед рабочим днём.       — Какого ты творишь, Мёрфи?! — кричу я вслед; кидаю подушку в его сторону и, судя по недовольным нецензурным выражениям, не промахиваюсь. Проигнорировав обиженное «ты дурак!» и обратный полёт подушки, принимаюсь искать смартфон.       Спустя несколько минут казалось бы уже безнадёжных поисков, нахожу его на полу под кроватью. В глаза тут же бросается длинная трещина и несколько сколов на защитном стекле, которых ранее не было. Телефон мог вывалиться, когда, судя по рассказу Дарена, Джек и ещё один парень принесли меня домой (никогда не забуду как Мёрфи описал Клиффорда: «Побитый узкоглазый чёрт с торчащими как у ехидны волосами» и, покривлявшись, попытался изобразить моего бывшего спарринг-партнёра). Но, подумав, понимаю, что скорее всего Дарен закинул его под кровать, закончив разговаривать с Элиотом на явно не самой тёплой и дружелюбной ноте.       Заряда остаётся мало, и я, с трудом отыскав зарядник в куче различных проводов, ставлю смартфон заряжаться; открываю журнал вызовов, чтобы перезвонить Лайту, но взгляд цепляется за иконку сообщения в верхней части экрана.       Ту-дум.       Оповещение о том, что на электронную почту пришло сообщение. Ответное письмо. Сердце моментально ускорило свой ритм, ведь я ждал его несколько дней, всё гадал о том, что же могут сказать родители (если бы они вообще ответили своему бестолковому сыну).       Решившись не медлить, ведь я так или иначе прочту его, открываю электронную почту и письмо, находящееся первым в списке — оно пришло с электронного ящика мамы вчера в восемь часов вечера; сейчас уже утро, семь часов.       Сглотнув подступивший к горлу ком, начинаю читать: «Здравствуй, любимый сынок, Мы с Филиппом рады, что ты нам написал, ведь сами мы не решались, так как боялись помешать твоему с Дареном счастью. Ты думаешь, что мы на тебя до сих пор злимся, но это не так. Разве мы можем так долго обижаться? Ведь ты наш сын, Жерар, мы любим тебя. Знаешь, даже хорошо, что я тогда уволилась с работы. Мы переехали к твоему дедушке во Францию и теперь работаем на их ферме, здесь прекрасно! В сотню раз лучше, чем в Порт-Толботе: столько животных, растительности, а, главное, море тоже не так далеко. Если ты действительно надумаешь к нам приехать, то мы будем только рады. Кстати, ты ведь не знаешь, что спустя несколько дней после моего увольнения неизвестный, но, судя по всему, очень богатый человек пожертвовал в благотворительный фонд для твоего отца целое состояние, и теперь у Филлипа есть протез! Он уже освоился с ним, а в первые дни он радовался как ребёнок: «Эмильда, смотри, я хожу!», «Эмильда, я могу бегать!», «Эмильда, теперь у меня снова две ноги!». Он очень ждёт дня, когда сможет самостоятельно, без костылей и коляски, прогуляться с тобой. Обязательно прилетайте с Дареном к нам во Францию, мы скучаем по вам обоим. Ну, не будем долго тебя задерживать; ты, наверное, очень занят на работе. Спасибо, что написал нам. С любовью, Мама и папа».       Слёзы сами по себе льются градом, но на этот раз не из-за невыносимой боли, а от самого настоящего и искреннего счастья. Я бесконечно рад: начиная от того, что они в порядке, нашли время ответить, не держат зла, и приглашают во Францию, и заканчивая тем, что мой отец-инвалид, дослужившийся в своё время до офицерского звания, потерявший ногу в ходе боевых действий в другой стране, наконец-то может ходить. Уж не знаю кто этот благодетель, но я признателен ему за то, что он подарил моему старику такую возможность. Если бы папа сидел все эти годы в инвалидном кресле, а не передвигался на костылях, сейчас бы он не смог привыкнуть к протезу.       Неужели это конец моим страданиям? Я помирился с супругом, узнал несколько замечательных новостей о своих родителях — разве я правда заслужил это? А может я ещё не пришёл в себя и сплю?       Невероятно. Счастливая улыбка не сходит с моего лица. Хочется скорее рассказать Мёрфи об этом, но тот всё ещё плещется в душе, поэтому я решаю переждать и перезвонить Элиоту пока нахожусь в приподнятом настроении.       — Алло? — раздаётся равнодушный голос спустя несколько гудков.       — Привет, Элиот. Ты звонил? Извини, я неважно себя чувствовал, не мог взять трубку, — говорю слишком весёлым тоном, но я никак не могу это контролировать.       — А, да, звонил и даже поговорил с Вашим мужем, — теперь Элиот говорит не так холодно, как в начале звонка. — Он очень грубый — обвинил меня в том, что Вы плохо себя чувствуете; сказал больше никогда не звонить и забыть о Вас. Я не знаю, что он имел ввиду, и поэтому хочу спросить лично у Вас. Вы свободны сегодня?       Свободен ли я? Лично? Как? Он же уехал жить к родителям, неужели…       — Ты что, приедешь в Лондон? — с ноткой беспокойства интересуюсь я.       — Я уже приехал и снял квартиру. Я вспомнил, почему всё это время не переезжал к семье — они чересчур меня опекают, так что я не выдержал и сбежал в первый же день, — он смеётся, и я тоже не сдерживаю улыбки. Знакомая для меня ситуация — побег был причиной, по которой я приехал в Брайтон.       Если так, если он уже здесь… Часть меня просит этого не делать, так как испытывает стыд за недавние плохие мысли об этом парне, и тревогу за возможность вновь встретиться с его мёртвым возлюбленным, но тем не менее соглашаюсь и договариваюсь встретиться в кафе недалеко от места, где зимой благодаря мне Элиота не сбила машина.       Закончив разговор, прислушиваюсь — вода в ванной до сих пор включена, и мне остаётся дожидаться супруга из душа. В который раз проклинаю его за чрезмерную брезгливость и беспокойство за чистоту своего тела, а ещё за то, что он, имея достаточно денег, приобрёл дом с одной ванной комнатой. Да, коттедж красивый, просторный и светлый, выглядит богато, и особенно мне нравится, что на втором этаже находится всего одна комната — наша спальня, гардеробная и терраса, а остальная часть второго этажа отсутствует. Фактически, стоя на первом этаже, крыша играет роль потолка. Внизу есть тренажерный зал, находящийся как раз под спальней и террасой; кухня, гостиная и прихожая совмещены и составляют оно большое помещение. На заднем дворе имеется бассейн, крохотный сад из нескольких фруктовых деревьев и цветов. Но, чёрт возьми, всего одна ванная! Никогда не привыкну и не пойму эти странные замашки богатых.

***

      Мёрфи, уезжая на работу, казался непривычно нервным и неразговорчивым, о чём говорил его обеспокоенный голос и суетливые движения, когда он выбирал костюм и искал новые перчатки; Дарен объяснил своё поведение волнением за то количество работы, что ему придётся разгребать и как объяснить заместителю, что его не было несколько дней. Я не стал выпрашивать подробности, так как всё равно ничего не понимаю в его бизнесе, поэтому просто желаю удачи и даже целую на прощание.       Пока время близится к назначенному, я стараюсь всячески себя занять, чтобы не позволять погружаться в мысли: иду в душ и сбриваю отросшую щетину, возвращая себе молодой вид; заказываю на завтрак японскую кухню, а именно омлет с рисом и курицей и рамен, а в качестве сладости добавляю к заказу тайяки (это печенье я попробовал в Японии и с тех пор часто его покупаю). Около двух часов я трачу на тренировку в нашем тренажёрном зале, позабыв о просьбе супруга отдыхать и не нагружать тело; купаюсь в бассейне, несмотря на пасмурную погоду и низкую температуру воздуха. Даже если это может плохо сказаться на организме, мне хотелось остудить тело и сонную после тренировки голову. Выйдя из бассейна, снова греюсь в тёплом душе и заказываю всю ту же японскую кухню, но теперь уже на обед. Если бы однажды я не побывал в Японии вместе с Дареном, никогда бы не понял, что от еды можно получать удовольствие, и в качестве объекта любимой кухни предпочёл блюда этой страны.       Старательно отгоняю различные плохие мысли, представляя себе полёт во Францию к семье. Мне уже не терпится увидеть ферму дедушки: я навещал его ещё в далёком детстве, кода мне было от пяти до десяти лет, а потом мой отец потерял ногу, и все деньги стали уходить на его лечение.       Мысли о примирении с супругом приятно греют сердце, от чего счастливая улыбка никак не сходит с лица. После работы за ужином он обещал рассказать о причине своих измен, но чем ближе подкрадывался вечер, тем меньше мне хотелось это знать — лишь детское любопытство подогревало мысль.       В кафе прихожу уже уставшим, с ноющими от тренировки мышцами. Несмотря на это мне отлично получилось отвлечься — больше я не видел посторонних в доме и не задыхался во время панической атаки. Всё начинает налаживаться.       Элиот ждёт за одним из столиков, и я неосознанно возвращаюсь в свой первый день в Брайтоне, когда мы встретились во второй раз. Первое изменение с того дня — искренняя улыбка, появившаяся на лице парня в тот момент, когда он замечает меня. Стоило мне сесть к нему за столик в прошлый раз, он бесцеремонно грубил и даже не пытался скрыть свою неприязнь.       — Ого, это Вы с мужем так подрались? — удивляется Лайт, когда я сажусь напротив.       Я и вовсе забыл про то, что помимо синяков на теле, у меня есть несколько ссадин на лице — в том числе разбитая губа, боль от которой я уже не чувствую. Машинально касаюсь лица в тех местах, где должны быть синяки и задумчиво отвечаю, вспомнив недавний бой.       — Я ходил на тренировку, и решил оценить свои способности спустя долгое время. Как видишь, вышло не очень, — рассеянно чешу затылок и смущённо улыбаюсь.       И только сейчас я обращаю внимание на его короткие волосы; они ещё длинноваты — чёлка спадает на карие глаза, — но с этой причёской он выглядит опрятнее и моложе.       — Ну как Вам? — игриво спрашивает он, перебирая пальцами прядь волос у лица.       Театрально нахмурив брови и поджав губы, провожу по нему оценивающим взглядом, и без утайки, но не сдержав улыбку, отвечаю:       — Тебе идёт, короткие волосы делают тебя ещё на пару лет моложе.       Элиот смеётся, и, подперев голову ладонью, склоняет её на бок:       — Ваш муж тоже заметил, что я похож на ребёнка.       Мой муж и не такое скажет, а уж о чём подумает — страшно даже представить, не то что услышать; но этого я Элиоту не скажу: мне не хочется порочить Мёрфи, но всё же говорю первое, что приходит на ум:       — Не злись на него, он просто богатенький и ревнивый собственник.       Кажется, я не хотел выставлять Мёрфи в дурном свете? Не получилось, ну и ладно — я ведь не пытаюсь их свести, и мне не обязательно, чтобы они дружили и общались; главное, чтобы у меня ни с кем не испортились отношения из-за их взаимного враждебного настроя.       — Я не обращаю внимание на таких людей, так что не волнуйтесь, — мурлычет Лайт, снова одарив меня дружелюбной улыбкой и взглядом по-детски больших и милых глаз. Он поправляет капюшон толстовки, и я успеваю заметить, как пусть и слабо, но розовеют его щёки: — Знаете, Жерар, я так рад, что Вы пришли.       Наступает моя очередь смущённо краснеть; отвожу от него взгляд и беру в руки меню, но буквы расплываются, не позволяя сосредоточиться на тексте. Никак не получается скрыть свою девчачью реакцию.       — Я тоже рад, что ты меня позвал, — только и могу выдавить я.       Мы заказываем еду, и пока ждём своих заказов, я рассказываю другу про письмо от родителей, так как не могу больше таить эту новость в себе — уж очень сильно меня переполняет радость.       — О, у моих тоже есть ферма! — удивляется Лайт. — Правда, она в Брайтоне, и небольшая, но там есть овцы. Они такие мягкие и забавные, — он потупляет взгляд, видимо, задумавшись о мягкости овечьей шерсти.       Мы ещё немного обсуждаем овец; я не перестаю смеяться, а наш разговор выглядит настолько глупо и непринужденно, что становится неловко — мне двадцать пять лет, а я сижу и говорю о том, как часто можно обнимать «мохнатые кудрявые облака» — именно так их называет Лайт. Случайно напоминаю Элиоту, что Дарен тоже кудрявый, из-за чего наша беседа уходит в совершенно бредовое направление.       Но, кажется, теперь я правда могу расслабиться?       Мне боязно спугнуть эту «белую полосу», но я позволяю себе забыть о недавних бедах, и вдоволь насладиться радостью и непринуждённостью этих коротких моментов.       Никто ведь не знает, когда вернётся тьма?       — Кстати, Жерар, я тут Вас ещё хотел поблагодарить, — Элиот отпивает кофе, обхватывает чашку рукой и прижимает её к щеке, не сводя с меня пристального взгляда, к которому за вечер я успел привыкнуть. — Когда я увидел Вас в кондитерской, Вы мне показались таким похожим на меня до смерти Марка. Я хочу сказать, что когда его не стало, я впал в затяжную депрессию, похудел и не было ни дня без слёз; я не заметил, как стал чёрствым и неразговорчивым, мог грубить людям… — он грустно вздыхает, но потом вновь улыбается: — а когда увидел Вас, такого весёлого, во мне словно снова загорелось желание жить. И поэтому Вы стали первым человеком, с которым я смог говорить без страха и волнения спустя почти полгода. И ещё я могу теперь спокойно обсуждать его смерть. За это я хотел сказать Вам спасибо.       Слова Элиота снова мне льстят, но я вижу, что говорит он совершенно искренне. И всё же мне становится стыдно: он видит меня дружелюбным, добрым и весёлым, но какой я на самом деле?       — Эгоист, садист и лицемер, — дополняет мою мысль Марк.       Снова это уже знакомое необъяснимое чувство страха, когда скорость сердечных сокращений увеличивается словно в геометрической прогрессии; мысли путаются, и кажется, что я не должен быть там, где нахожусь: хочу сбежать, но ноги скованы невидимыми кандалами.       Инстинктивно оборачиваюсь назад, на его голос, который всё чаще приводит меня в животный ужас, и в эту секунду всё тело охватывает паралич. Всё такой же пугающе красивый Марк Такер стоит за моей спиной, но теперь небесный цвет глаз потерял свой насыщенный цвет — в них читаются чистая злоба и ненависть; он тянет руку к моей шее, обхватив её — его ладони больше и шире, а потому ему не составляет никакого труда сдавить её.       Жадно хватая ртом воздух, пытаюсь зацепиться за его руку и сбросить её, но удаётся не более чем поцарапать шею и продолжать судорожно задыхаться и кашлять.       Конечности немеют, силуэты перед глазами расплываются, и тьма начинает их поглощать.       Мне страшно, мне не хочется умирать.       Но ведь все было так хорошо, почему он снова здесь? Почему он снова приносит это чувство обречённости и безысходности? Зачем он делает это мной?       — «Зачем», спрашиваешь? Потому что ты не достоин быть с Элиотом, — яростно шипит Марк и тиски на моей шее становятся туже — теперь он сжимает её двумя руками.       Я ведь не собирался с ним встречаться, причинять какую-либо боль и обижать: всего лишь хочу помочь Лайту, дабы Марк Такер наконец отпустил его — это то, о чём мечтает сейчас рыжий, напуганный и беззащитный юноша, который чувствует себя в безопасности только в моём присутствии. Элиот нуждается в поддержке и защите, а любовь и привязанность к Марку не позволяет ему до конца забыть прошлую жизнь и отпустить его — получается замкнутый круг. Они держат друг друга, а я нахожусь в самом центре, и выходит так, что основной удар приходится по мне.       Марку нужно позволить Элиоту забыть и оставить себя в прошлом, уйти и раствориться, а Лайту следует перестать притворяться и дать волю чувствам; отпустить возлюбленного и начать новою жизнь уже без него.       Но почему это понимаю только я — посторонний человек?       — Марк, пожалуйста, прекрати его мучить, — доносится до меня сквозь поднявшийся в ушах гул голос Лайта. Кажется, хватка действительно немного ослабевает; пытаюсь разглядеть юношу сквозь пелену слёз, но безуспешно. — Я не уверен, что это делаешь ты, но если это действительно так — хватит! Жерар ни в чём не виноват! Он помогает мне, а ты делаешь лишь хуже. Я больше не люблю тебя. Уходи! Уходи! Уходи!       Из-за того, что сознание готово вот-вот меня покинуть, кажется, что эти слова звучат только в моей голове, но главное то, что они помогают: сдавливающие шею тиски пропадают, и я снова могу вдохнуть полной грудью, но кашлять не перестаю. Я не заметил, как упал со стула и собрал возле себя толпу обеспокоенных посетителей и официантов, в панике пытающихся выяснить причину моего резко изменившегося состояния и удушья.       Вечер безнадежно испорчен.       Слышу, как Элиот уверяет их в том, что это был всего лишь приступ панической атаки, ничего серьёзного нет и врач мне не требуется. Он это говорит так уверенно, и мне кажется, словно те слова и вовсе не были сказаны им.       «Ты явно болен, да?»       Так, выходит, это правда? Что тогда у меня? Шизофрения, как и сказал Марк Такер, или нечто другое? Что со мной не так? Почему я должен мучиться и позориться на людях?       Я не помню, как прощался с Элиотом — что говорю, делаю и как пытаюсь объяснить свой внезапный приступ; в себя прихожу когда сажусь в такси. Дрожащими пальцами набираю номер, жду несколько секунд, и, когда заканчиваются гудки, резко выпаливаю, чем не намеренно пугаю водителя:       — Дарен, запиши меня к какому-нибудь психологу, я так больше не могу! — срываюсь на плач; меня начинает лихорадить. — Всё хуже и хуже, это становится опасно — я снова чувствовал как немеют руки и ноги, и был готов вот-вот отключиться!       Свободной рукой растираю слёзы по лицу, но успокоиться никак не могу — грудная клетка сжимается часто и резко, словно охваченая судорогой; то и делаю, что прерываюсь на всхлипы.       — Да, обязательно, — быстро отвечает он, и обеспокоено спрашивает: — только скажи мне, где ты сейчас?       Его голос сбивается о частого дыхания и хрипа; видимо, я отвлёк Мёрфи от какого-то напряжённого дела или ему снова приходилось с кем-то яростно спорить.       Я не хотел говорить Дарену сразу, но вынужденно признаюсь в том, что еду в его офис, объяснив тем, что боюсь оставаться в одиночестве, а если ещё раз начну задыхаться, и никто мне не поможет, то я точно не отделаюсь испугом.       — Да я не против, конечно, только вот я задерживаюсь сегодня; не думаю, что ты готов допоздна сидеть здесь и слушать, как я ругаюсь, — он издаёт нервный смешок, а затем я слышу женский голос, но не могу разобрать сказанную фразу, и Мёрфи её тоже игнорирует.       Видимо, моё сознание настолько сильно возбуждено случившимся, до сих пор помня старую обиду на мужа, что способно легко подвергнуться глупым мыслям: ощутив знакомую неприятную острую боль в районе сердца, равнодушно спрашиваю:       — А ты точно на работе задерживаешься? Что-то ты начинаешь повторяться.       Обычно Мёрфи отшучивается, но поскольку сейчас он в состоянии «на взводе», то на моё резкое предположение отвечает не менее грубо:       — Естественно на работе, чёрт возьми! Я не всё могу свалить на своего заместителя, и из-за тебя у меня скопилось достаточно работы. И может я ещё не заслужил твоего полного доверия, но сейчас ты мог бы воздержаться от подобных слов! Всё, мне некогда с тобой говорить, я занят.       Звонок завершается, несколько коротких гудков болезненно отдают голову.       Снова невольно заливаюсь слезами, прошу водителя остановиться и, оплатив проезд, выхожу из такси. Разгорячённое тело обдувает прохладным ветром, капли моросящего дождя отсужают кожу, и также действуют на голову. На удивление быстро перестаю плакать, и оглядываюсь в попытке узнать место, в котором я, в порыве эмоций, вышел на улицу. Уже вечереет и из-за туч тьма сгущается быстрее, но недостаточно для того, чтобы загорелись уличные фонари. Замечаю знакомый бизнес-центр в нескольких кварталах от меня, верхние этажи которого скрываются за густым туманом, таким привычным для Лондона, но не для летнего дня. Отец Дарена выбрал отличное здание для офиса их компании — этот и другие стоящие рядом небоскрёбы заметны почти с любой точки города.       Когда мысли наконец проясняются, я снова набираю номер, однако первый и второй звонок оказываются сброшенными, а последующие пять проигнорированными. На седьмой попытке Мёрфи наконец поднимает трубку, но я не успеваю ничего сказать — он опережает меня, и его дыхание до сих пор сбивчивое, а голос хриплый.       — Я же сказал тебе, что занят и буду поздно. Хватит мне мешать, Жерар, а не то я…       На этот раз звонок завершается не по его вине, и я на секунду пугаюсь, что случайно нажал на кнопку сброса, лишив себя возможности дослушать, однако голос оператора, оповещающий о потери связи, несколько успокаивает меня.       Спокойствие длится недолго.       До меня вдруг доносятся громкие хлопки, и я в панике начинаю оглядываться. Обнаружив причину шума, застываю в немом потрясении:       Этаж за этажом, яркие огненные вспышки охватывают небоскрёб снизу вверх, создавая те самые хлопки, и поднимая клубы дыма; крошка разбивающихся окон падает вниз. Вместе с этим я замечаю пару человеческих силуэтов, летящих из окон охваченного пламенем здания вслед за осколками. Грохот усиливается, когда то же самое повторяется со стоящим рядом высотным зданием; хлопки превращаются в настоящие взрывы, а на улице поднимается гомон испуганных людей. Когда шум от взрывов переходит на грохот от обваливающихся зданий, прохожие «оживают» и бросаются бежать как можно дальше от эпицентра разрушений.       Но я не могу сдвинуться с места.       — Что за?.. Почему это происходит? Там ведь мой муж! — зажимая рот ладонью, вопит стоящая передо мной женщина и падает на колени; кто-то подбегает к ней и пытается помочь подняться, но та лишь брыкается и продолжает кричать. Каждый её вопль гулом отражается в моей голове.       Я не замечаю, как все пять чувств покидают меня, оставляя лишь одно — такое знакомое, ставшее уже родным ощущение обречённости и нехватки кислорода. Я снова хватаюсь за горло.       Там и мой муж тоже.