— Ну же, открой дверь, Да-аре-е-н, — ноет Лео, не переставая стучать в дверь. — Это, вообще-то, наша общая комната-а!
— Погоди ещё несколько секунд! — обещаю я, заканчивая нарезать скотч.
Кусочками клейкой ленты фиксирую подарочную упаковку на скорую руку, это заметно; вышло слишком небрежно, но у меня нет времени всё исправлять. Осталось лишь приклеить бант.
Делаю уверенный вдох и медленный выдох, предвкушая реакцию брата на подарок. И всё-таки дарить приятнее, чем получать — особенно если это любимый человек.
— Скоро мама с работы придёт, — не унимается старший. Слышу как он раздражённо топает ногами. — Ну-у-у, Да-аре-е-н.
Прячу коробочку за спину, придерживая её одной рукой; другой отпираю замок и позволяю брату открыть дверь.
— Ура, — выдыхает он, но увидев меня, стоящего у дверного проёма, хмурится. — Ты что, меня и пускать не будешь?
— Нет, — мотаю головой, не в состоянии сдержать глупую улыбку.
— Тогда пропусти меня, — теперь он щурит глаза, но, когда его взгляд падает на мою спрятанную за спиной руку, заговорщически улыбается и не сдерживает любопытство. — Что ты там прячешь, а?
Леонард уже хочет потянуться ко мне, но я резко делаю шаг назад, чем ещё больше интригую и раззадориваю брата. Теперь его цель не зайти в нашу комнату, а узнать, что же я прячу за спиной.
— Что? У тебя какие-то тайны от меня? — попытка поймать меня вновь оказывается неудачной.
— Нет, — смеюсь я, ловко уворачиваясь от брата. Прыгаю на кровать, но это оказывается для меня роковой ошибкой: я буквально загоняю себя в угол и отрезаю путь к отступлению. На самом деле, я и не хочу скрывать подарок от Лео, но эта игра в кошки-мышки знатно меня веселит, а потому я и не позволяю старшему забрать принадлежащую ему вещь.
«Ты попался», — говорит взгляд карих глаз.
Но я решаю действовать первым. Быстрым рывком вытягиваю перед собой руку, в которой зажата та самая коробка, неаккуратно упакованная в подарочную бумагу.
— С четырнадцатым днём рождения! — выпаливаю я.
И дальше все идёт точно по моему плану: Лео шокировано замирает, и, пока он глупо хлопает глазами, я, не дожидаясь дальнейшей реакции, прыгаю на него, обхватывая руками шею, а ногами талию. Он быстро приходит в себя; всем телом чувствую, как он напрягается, и тут же рефлекторно хватает меня, крепко прижимая к себе.
— Тебе уже десять лет! — жалобно напоминает он. — Ты уже не маленький, чтобы так набрасываться!
— Ну и что? Ты же выше и старше меня.
Я заливаюсь громким хохотом и крепче обнимаю Лео; немного замешкавшись, он всё же повторяет за мной и начинает звонко смеяться, а я невольно ослабляю хватку, когда чувствую как сильно брат сдавливает моё тело в крепких объятиях.
— А-а, раздавишь меня, — наигранно хриплю я.
Лео ставит меня на ноги и забирает коробку из рук; замечаю блеск в карих глазах, когда он аккуратно распаковывает подарок. Брат удивлённо ахает, стоит ему разглядеть наполовину распакованный предмет.
— Это же… — сдавленно шепчет Лео. — Это… От… Откуда она у тебя, Дарен?!
На лице старшего целая буря эмоций, но нужно быть слепым, чтобы не понять как он счастлив. Я довольно улыбаюсь и гордо отвечаю:
— Помнишь, отец прислал нам деньги на мой день рождения? Я свои не потратил и решил купить тебе эту видеоигру.
Лео уже хочет что-то сказать, но нас отвлекает громкий хлопок закрывшейся входной двери. Момент, и мы, толкаясь, выбегаем из комнаты и бежим к вернувшейся с работы маме.
— Как у вас шумно, — устало вздыхает она, и если бы не её милая, излучающая искреннюю доброту, улыбка, можно было подумать, что мама чем-то расстроена.
Сегодня она снова собрала свои светлые, волнистые и длинные волосы в высокий хвост, что тут же меня огорчило — мне всегда нравилось играть с ними, прятаться в густых локонах — они всегда вкусно пахнут. Я замечаю торт в её руках.
И он — последнее, что остаётся в моей памяти до того, как я просыпаюсь.
Солнце неприятно слепит глаза, поэтому я, не желая полностью просыпаться, накрываюсь одеялом с головой и переворачиваюсь на спину. Нежная и тёплая ткань постельного белья приятно соприкасается с кожей, а мягкий матрас не желает отпускать; я и не рвусь вставать.
Давненько я не спал на этой кровати.
И тут до меня наконец доходит —
я не в больнице. Я вспомнил маму и брата так, словно никогда и не забывал. Образы так крепко засели в голове, что теперь я не могу допустить и мысли о том, что вообще когда-либо забывал
их — самых дорогих мне, с самого рождения, людей.
Моей семьи уже нет со мной, а я даже не помню как её потерял.
Мне приходится приложить немало усилий, чтобы частично вспомнить вчерашний день, я помню его лишь обрывками. Они больше похожи на кусочки сна, которые постепенно забываются.
И вдруг я понимаю, что нахожусь в абсолютном одиночестве. Тишина, словно в вакууме, давит на сознание и голову, вызывая неприятный писк в ушах.
Неохотно выныриваю из своего укрытия и оглядываюсь по сторонам — никого нет.
Так неприятно быть одному.
Это начинает не на шутку меня напрягать, и я, дабы убедиться в наличии у себя слуха, хлопаю рукой по ноге. Услышав характерный шлепок облегчённо выдыхаю. В ситуации, когда теряешь руку, оказываешься покрыт ожогами и не видишь одним глазом — потеря слуха для меня скорее необычная, чем вгоняющая в панику ситуация.
Полежав ещё несколько минут, и не имея возможности вновь уснуть из-за большого потока мыслей, я поднимаюсь с кровати; шаркая по мягкому ковру, вновь иду к террасе, которую сейчас заливает светом яркое зимнее солнце. Ночью я не мог разглядеть предметы за стеклянной дверью, но сейчас они так и стоят там, на улице, ярко освещённые и заснеженные, даже в такое время года. Плетёные качели с навесом, несколько цветочных горшков без цветов или с торчащими из них сухими палочками; диван, два кресла и журнальный столик перед ними.
От разглядывания покрытых снегом предметов (и мысленного негодования по этому поводу) меня отвлекает звон разбившегося стекла и чья-то
знакомая громкая ругань.
В одном белье и спальной футболке подбегаю к лестнице и, наклонившись над перилами, пытаюсь разглядеть кого-нибудь в общей комнате или на кухне; недалеко от входной двери замечаю его. Одетый в куртку, Жерар сидит на корточках и что-то делает на полу — видать, собирает разбитое стекло.
— Помочь? — интересуюсь я.
Он заметно пугается и оглядывается на голос.
— Я сам. А ты подожди меня, я скоро поднимусь и
помогу тебе.
Проигнорировав просьбу, спускаюсь по холодной лестнице и быстрым шагом иду к мужчине. Похоже, он разбил стеклянную бутылку с каким-то напитком с довольно характерным запахом… Не могу вспомнить слово, которым обычно называют все похожие на этот напитки; оно так и вертится в моей голове, но никак не может закрепиться, как бы я не напрягался.
— Это у нас семейное — разбивать дорогой виски, — раздосадованно вздыхает Эскофье.
Алкоголь. Вспомнил.
— Уже с утра пьёшь? — я не сдерживаю игривую улыбку.
Он обиженно фыркает и отворачивается.
— На будущее купил, — бормочет Жерар. Я уже хочу сказать: «Это твоё будущее настало уже сейчас?», но мужчина меня опережает: — Сегодня вечером мы
втроём кое-куда поедем.
— Куда?
С кем?
Плечи Жерара заметно опускаются, обозначая открытое нежелание отвечать.
—
С Элиотом. А куда — узнаешь вечером, а сейчас пойдём в душ, и потом я приготовлю нам завтрак.
Кто такой Элиот? Это… Тот рыжий мальчик? Не могу вспомнить его образ полностью, помню только цвет волос и детское лицо. Это младший брат Жерара?
— А кто это? Кто такой Элиот?
Эскофье резко оборачивается на меня с округлившимися от удивления глазами. Он открывает рот, но тут же закрывает, и его взгляд быстро перемещается то на меня, то на гостиную.
— Ты так быстро его забыл, — рассеянно шепчет он. — Это мой друг, временно живёт у нас. А ночью вы катались на машине, он мне утром рассказал. Не помнишь?
Отрицательно мотаю головой. Поездку на машине я слабо, но помню, но почему-то мне казалось, что водителем был Жерар. Мужчина заметно расстраивается, но ничего не говорит. Он снимает с себя верхнюю одежду и просит меня подождать, а сам занимается уборкой стекла с пола. Я же никуда не тороплюсь: увлечённо слежу за движением его рук, под кожей которых вздулись вены; наблюдаю за тем, как мускулы изящно движутся на его плечах, предплечьях, на спине под футболкой. Его атлетичное сложение в корне отличается от моего — похудевшего на диетическом питании больницы.
Пока он заканчивает, ухожу в ванную и начинаю раздеваться. Делать это одной рукой очень неудобно, и приноровиться я не успел — каждый так и лезет помочь, не давая мне возможности научиться справляться самостоятельно. И даже сейчас, по лицу вошедшего в ванную комнату Жерара, всё стало понятно ещё до того, как он потянул руки к моей футболке.
— Давай я, — предлагает он. Нет, скорее, не оставляет мне выбора. Я не сопротивляюсь, всё равно позволяю ему раздеть меня. Пусть и хочу научиться быть более самостоятельным, делаю это лишь потому что в такой момент Жерар максимально часто прикасается ко мне, и, не подозревая того, вызывает приятное покалывание в животе и мурашки по коже.
— Зачем ты раздеваешься? — спрашиваю я, когда уже стою под струёй льющейся сверху воды; бросив взгляд за стеклянную перегородку, вижу как Жерар быстро стягивает с себя всю одежду.
— Я тоже пойду в душ, — невозмутимо отвечает он, и, зайдя за стеклянную стенку, закрывает её. Подтолкнув меня бедром, встаёт под поток воды.
Я не медлю и толкаю его в ответ.
— Эй, подвинься, — возмущается Жерар и бросает на меня обиженный взгляд.
— Не буду. Чего лезешь ко мне? Ты, вообще-то, голый, — хитро улыбаюсь в ожидании его реакции.
Он слабо хмурится и, быстро осмотрев меня с ног до головы — делает он это для придания своим словам дополнительного эффекта — отвечает, не скрывая ухмылки:
— Ты тоже.
В ответ показываю язык и отворачиваюсь. Я и сам не рад тому факту, что я, весь в шрамах, предстаю перед кем-то без одежды, но выбора нет. Выгонять уже поздно, да и Жерара мой вид ничуть не смущает — так я понял. По правде говоря, сам я тоже не справлюсь.
Вздрагиваю, когда мозолистой рукой Жерар касается моей талии справа — там, где из-за шрама от ожога моя чувствительность изменилась… По крайней мере, так я думал. Стоило Эскофье дотронуться до повреждённой кожи, как я вновь ощутил это покалывание и тянущее чувство в животе.
Он не убирает руку и не собирается прекращать: Жерар пододвигается ближе, а его крепкая рука обхватывает меня полностью, после чего он обнимает меня и второй. Эскофье прижимается всем телом, и лицом утыкается в мою шею (я всего на пол-головы ниже брюнета). В конечном счёте Жерар победил: под струёй воды стоит он, но я чувствую, как тёплая вода скапливается между нашими телами где-то в области лопаток и стекает по бокам.
Надеюсь, что он не слышит моё сердцебиение и не чувствует эту мелкую дрожь по всему телу; хотя, если признаться, не могу быть уверен, что это испытываю только я. Слышу, что он что-то бормочет, но не могу разобрать, поэтому переспрашиваю:
— Что? Что ты говоришь? — почему мой голос звучит выше и дрожит?
— Ничего, — коротко отвечает Жерар, но обнимает меня ещё крепче, а после отпускает и отходит на шаг.
С трудом заставляю себя промолчать и не попросить его постоять вот так ещё несколько минут; когда он отходит, меня охватывает странное, колющее где-то в груди чувство некого… Опустошения? Словно что-то у меня забрали.
— Давай, разворачивайся, и вставай под душ, — уже привычно приказывает Жерар, и я послушно выполняю его просьбу, чтобы он вновь помог вымыться, ведь так
он будет ко мне прикасаться.
***
— А где этот Элиот? Ты же сказал, что мы поедем с ним, — интересуюсь я, подойдя к готовящему завтрак Жерару.
Пахнет очень вкусно, и я, нехотя, перевожу взгляд со сосредоточенного мужчины, волосы которого лезут на глаза и вынуждают часто их поправлять, на готовящуюся еду. На одной сковороде жарятся несколько куриных яиц, а на другой шипит бекон.
— Он работает. Заедем за ним перед поездкой, — не отвлекаясь, отвечает Эскофье, и, заметив мой голодный взгляд, еле заметно улыбается.
Киваю и отхожу к столу. Спустя пару минут Жерар приносит сначала мой завтрак, а затем рядом с ним ставит кружку с водой и баночки с какими-то таблетками.
— Врачи сказали тебе их принимать, — говорит мужчина в ответ на мой недоверчивый взгляд.
Но моё недоверие относится не к своим, а к
его лекарствам, которые он поштучно высыпает из баночек на руку и закидывает в рот, а после запивает целым стаканом воды.
«Что ты принимаешь?» — хочу спросить я, но вдруг осекаюсь благодаря вовремя всплывшим в памяти словам, что уберегают меня от неприятных последствий раньше, чем я успеваю открыть рот:
«Он странно реагирует на этот факт, и я бы не хотел, чтобы он снова начал злиться».
Не помню кто это сказал, но и не горю желанием проверять достоверность этих слов; почему-то меня нисколько не интересует возможность пронаблюдать
эту сторону Жерара.
— Приятного аппетита, — негромко желаю я.
***
Оказалось, что друг Жерара — Элиот Лайт — работает в популярной сети кофеен; то, что она довольно известная, я понял по большому количеству людей в помещении. Оно довольно просторное, с высокими потолками; тёмно-красные кирпичные стены украшены минималистичными картинами с изображением городов, а также эмблемами этого небезызвестного заведения.
Здесь я впервые ощутил множество взглядов, прикованных к себе, и понял что всё-таки сильно отличаюсь от большинства людей. Пусть на мне шапка, а тёплый и большой шарф скрывает половину лица, украшающие меня шрамы скрыть полностью довольно трудно. И завёрнутый по плечо рукав куртки тоже выглядит необычно.
Никто не старается пялиться в открытую; стоит мне посмотреть на кого-то, как он тут же отводит взгляд. Нельзя сказать, что мне некомфортно, просто я не привык, наверное?
— О, привет, — весело улыбается рыжий парень, когда мы наконец отстояли очередь до его кассы. — У меня смена закончится через десять минут. Я переоденусь и выйду к вам.
Теперь его образ полностью сочетается в голове со вчерашними, почти забытыми, воспоминаниями. Это точно не ребёнок, и даже не подросток. Передние пряди его волос убраны назад и закреплены розовой заколкой, отчего открыт его широкий лоб. Именно лоб и большие карие глаза — то, что делает Элиота значительно моложе. На нём форменная одежда: чёрная рубашка-поло и зелёный фартук.
— Тогда, пока мы будем ждать, сделай мне двойной эспрессо, — заказывает Жерар. — А Дарену… — брюнет смотрит на меня, но я лишь пожимаю плечами, как бы говоря: «Я не понимаю, и не при делах». Он хмурится, задумывается, и всё же выдаёт: — Ему латте с ореховым сиропом.
Элиот снова одаривает нас вежливой улыбкой:
— Хорошо.
— Звучит вкусно, — вдруг проговариваюсь я вслух.
Мужчины одновременно устремляют на меня свои озадаченные взгляды, словно я сказал что-то на другом языке и быстро переглядываются.
— Ты раньше часто его пил, — доносится до меня почти безэмоциональный шёпот Жерара.
Пока Элиот уходит готовить наш заказ, а на его место встаёт девушка, одетая в ту же форму, мы отходим в сторону и в полном молчании следим за работой рыжего. Его движения максимально уверенные, ловкие и быстрые; он не теряет ни секунды времени, пока готовит оба напитка.
— Давно он тут работает? — я решаю нарушить молчание.
— Именно здесь не так давно, может, три месяца, — Жерар тоже не отводит взгляд от общего знакомого. — Когда Элиот жил в Брайтоне, он работал в обычной кофейне, а, когда решил переехать, не мог найти работу. Потом мы узнали, что семья его бывшего парня открывает кафе ещё и в Лондоне. Они сразу приняли его к себе, но потом ему пришлось уволиться, и теперь он работает здесь. Насколько я знаю, Элиоту не нравится тут работать, но платят хорошо и, что главное, вовремя.
«Вот о ком о ком, а о нём ты, похоже, согласен говорить без остановки», — хочу ответить я, но решаю придержать колкое замечание при себе.
Не знаю почему, но мне теперь кажется, что когда речь заходит об этом парне, Жерар вдруг меняется, смягчается? Ещё утром я заметил это, но в тот раз списал всё на то, что он переживает из-за моей плохой памяти. Возможно, я преувеличиваю, но чувство, которое вызывают эти мысли, мне не нравится. Оно словно заставляет органы внутри меня сжиматься и холодеть, а руки непроизвольно сжимаются в кулаки; сердце гулко отдаёт быстрым ритмом в груди.
Кажется, оно называется «ревность»?
***
Когда я только очнулся, не помнил ничего, что случилось со мной в течение последних двадцати лет. Пусть очень мало запоминаю, но короткие воспоминания о тех днях и чувствах, что выпали на мою долю два года назад, не исчезнут никогда. Леденящий ужас, заставляющий меня истошно кричать день за днём навсегда будет сопровождать меня в самых страшных снах. Быть ребёнком в теле взрослого, потерявшего всё, что было ему дорого — это то, чего не пожелаешь никому.
Поначалу моя память страдала настолько, я что я забывал новую информацию в течение нескольких минут; сейчас же отдалённо могу вспомнить вчерашний день и то, кем мне приходится какой-либо человек, но не всегда. И чем раньше я познакомился с кем-то, тем больше шанс, что я его вспомню и не забуду. Но те люди, что были со мной в возрасте десяти лет уже давным-давно покинули меня, и поэтому единственный, самый близкий, кого я мог слабо, но вспомнить — Жерар Эскофье. Он для меня сейчас тот, кто является каким-то якорем, сохраняющим мою психику в нормальном состоянии одним лишь своим присутствием.
Не помню, что было между нами до, но сейчас я в нём нуждаюсь как никогда раньше.
Сейчас я сижу рядом с ним, Эскофье ведёт машину, и пытаюсь отгадать куда же везут меня эти двое. Элиот уже давно тихо посапывает, разлёгшись сзади на спине и согнув ноги в коленях.
— Больница? — спрашиваю я, использовавав уже, наверное, сотую попытку из изначально предложенных трёх.
— Я уже сказал: нет, — с нотками раздражения отвечает Эскофье.
— Аэропорт?
— Нет.
— Порт? Вокзал?
— Мы никуда не уезжаем
пока.
— Дом твоих родителей?
— Близко, но нет, — Жерар обгоняет идущий впереди грузовик и добавляет: — мы уже почти приехали, так что можешь оставить попытки и просто подождать.
Театрально вздыхаю, откидываюсь на спинку и отворачиваюсь к окну. Тёмный пейзаж за окном расплывается из-за большой скорости движущейся по трассе машины, поэтому я даже не трачу время на то, чтобы что-то разглядеть. Иногда замечаю частично заснеженные поля, а иногда пугающий своим зимним видом лес. Едем мы не так давно, но чем ближе мы к тому месту, тем тревожнее мне становится.
И не зря, как оказалось.
— Элиот, просыпайся, — зовёт парня Жерар. Он останавливает автомобиль, отключает двигатель и фары прежде, чем я успеваю разглядеть то, куда мы приехали.
Рыжий просыпается довольно быстро, но сумбурно: подскакивает и оказывается запутанным в свой длинный клетчатый чёрно-белый шарф; видимо, много крутился во сне, пытаясь лечь поудобнее.
— Извините за ожидание, — смущённо улыбается он, когда наконец распутывает его и завязывает по-новому.
Наконец мы выходим из машины, и мне требуется всего несколько секунд, чтобы пожалеть о своём приезде.
Высокие ажурные ворота уже заметно заржавели без должного ухода; тяжёлый и надёжный замок нависает них, и, казалось бы, для него никогда не найдётся ключа. Как бы я хотел, чтобы это так и было.
Трёхэтажный особняк, окутанный мраком не только ночи, но и забвения, виднеется за старым металлом ворот. Его крыша завалена снегом, который никто не трогал целую зиму, а в чёрных окнах, кажется, вот-вот покажется чей-нибудь силуэт.
— Я подумал, что дом твоего отца станет хорошей возможностью вспомнить прошлое, ты ведь прожил здесь несколько лет? — доносится до меня голос Жерара.
«Лучше бы ты этого не делал», — хочу сказать я, но не могу — захвативший моё тело ужас не позволяет сделать и вдоха.
Я осознаю, что никак не могу вспомнить этот дом, но почему-то… Почему-то мне кажется, что ничего хорошего я здесь точно не вспомню. Всё моё леденеющее нутро и так и кричит: «Вали, пока не поздно!»
