***
Клаус смотрит на неё, когда она переводит слова Ивушкину. Эти двое уставились друг на друга, забыв совсем где находятся. Ягер видит, как она смотрит на танкиста, сверлит взглядом, чувствуя подступающую злость на обоих. Аня не чувствует взгляда, глаз не отводит от русского, забывает как дышать под прицелом серо-голубых глаз. А Клаус стучит по столу карандашом, поворачивает голову в сторону, спрашивает раздражённо: — Ты внимательно меня слушаешь? Аня возвращается в реальность. Взгляд сразу резкий и напуганный, как у щенка, выброшенного на улицу в мороз. Смотрит на Колю испуганно, боится, что тот все прослушал. Мнёт выглаженное платье в руках, нервничает, пытается успокоиться. Не выходит. Ивушкин рот кривит, не знает что говорить, всё реально прослушал, и Ягер бесится, раздражается, на стол карандаш кидает. Аня сразу на него глаза поднимает. Боится. А Клаус лишь смеряет её своим взглядом: "Не бойся, я не обижу. Это же я!" Странная русская. И Клаус странный, потому что всё до нельзя запуталось и кажется уже не распутается никогда. Отвратительно. Но тем не менее Ягер хочет её рядом, полностью, чтобы принадлежала только ему. Потребность в женском тепле, которого так не хватает. И та самая так близко, что может быть лучше?! Да что же такое, нельзя так! Ягер совсем пропал. Зачем она появилась в его жизни? Как ему теперь жить? После того поцелуя они больше не разговаривали. Ярцева старательно избегала штандартенфюрера, а тот в свою очередь места себе не находил. Возможно не достоин он её. Не достойна она быть рядом с таким, как он, Ярцева слишком чиста для этого серого, пропахшего дымом мира, для этой войны. Не место ей здесь. А чувствует Клаус тогда что? Знает ведь прекрасно, что не проживет и дня без синей косынки и любимого имени, с которым засыпает на устах. Никак не может забыть это чудо. Худая талия. Узкие плечи. Мягкая кожа на скулах. Поцеловал бы, будь она неладна. Защитил бы от каждого, ото всех...***
В тот день была сильная гроза и ливень. В штабе тихо, поздний вечер, но только не с ними, только не сейчас. Анна прижата к кровати, обездвижена и абсолютно беззащитна. От этой мысли становилось и жарко и холодно одновременно. Ещё никого Ягер не желал так сильно, как русскую переводчицу. И почти сделал это. Чувствуя удушающую боль от отвращения к самому себе. Становился монстром в её глазах. Прижимал такие хрупкие тонкие запястья к кровати, искал в темноте пряжку ремня, покрывал шею мокрыми поцелуями, и думал о том, что не хочет причинить боль той, кого впервые в жизни так любит, но ничего не мог с собой сделать. А Аня порвала ногтями простынь, вырывалась и сорвала голос до хрипа. Плакала долго, просила остановиться. «Отпустите, герр Ягер. Отпустите». — Не могу, любовь моя... не могу... В его кабинете шумоизоляция ни к черту, Ягер зажимает ей рот ладонью. Так хочет и так желает, а потом ослабляет хватку; она пулей вылетает из комнаты и бежит к себе. Она обеспокоена. Очень. Не меньше его, но Ягер уверяет себя, что всё с ней будет в порядке, а через пять минут идёт к ней и слышит всхлипы по другую сторону двери её комнаты. И сам задыхается. Помнит, долго извинялся за произошедшее. Выловил её в коридорах штаба и мигом к себе. А она потом сама упала в его объятия, болезненно сжалась и Клаус почувствовал влагу на шее и нежные, красивые руки на затылке. Аня отстранилась и посмотрела в его тёплые голубые глаза. А он не выдержал и воплотилось наконец. Прижимал к себе крепко и целовал, целовал, целовал. Так, как мечтал, так, как желал всё время. Провёл ладонью по впалой щеке. — Прости, моя маленькая. — тихо говорит, укрывая её одеялом. Аня кладёт русую макушку ему на плечо, ищет защиты от него же. Не выйдет, и она это знает. Она это видела и чувствовала. Но нет у неё никого ближе теперь. Кому она нужна ещё кроме него... Нельзя любить так, и она это знает. Но прощает. Глупая и такая маленькая девочка...