Королевский премьер

      Тадеуш останавливается в дверях, сжимая папку. Астори не видно. Он в недоумении медлит, оглядывает знакомый кабинет: истоптанный от бесконечного нервного хождения ковёр; задёрнутые шторы на окнах, два кресла (пониже и пошире — для королевы, повыше и поуже — для него); карта Эглерта на стене; стол, заваленный бумагами, карандашами, ручками и самодельными сувенирами, явно изготовленными детскими руками… Тадеуш задумчиво скользит взглядом по лепнине на потолке. Поправляет рукава пиджака. Они с Астори четвёртый год встречаются в этом кабинете… памятна каждая ворсинка на ковре и каждая завитушка на обоях. Вот здесь Астори стояла, когда они встретились впервые, бледная, вытянутая и испуганная, готовая нападать и защищаться… там она цеплялась за гардины, падая ему в объятия в тот день, когда бастовали на площади… а там он целовал её в прошлый четверг…       — Господин премьер-министр?       Тадеуш вскидывает голову — из гостиной выходит Астори с сыном и дочерью. Луана и Джоэль повзрослели: яснее обозначились плавные черты Джея в похожих как две капли воды лицах, Луане уже заплетают волосы в тугую, хоть пока и куцую кичку, а Джоэль стал ещё тише и серьёзнее. Астори кивает Тадеушу, гладит детей по головам.       — Идите поздоровайтесь.       Они уже близко знакомы — часто пересекаются по вечерам. Принц и принцесса понемногу привыкли к нему, осмелели, перестали прятаться за матерью и смущённо молчать: за спиной у Астори Тадеуш заключил с ними соглашение о том, что постарается забирать их маму как можно реже и сделает так, чтобы у неё оставалось больше времени играть с ними. Ему нравятся дети Астори, и не только потому, что он в неё влюблён. Тадеуш вообще охотно возится с детьми. Когда ему было тринадцать или четырнадцать, он подолгу присматривал за маленькой Эйсли в особняке отца, если тот отпускал няню или уезжал по делам с Луменой.       — Дядя Тадеуш! — нестройным хором голосят Луана с Джоэлем и бросаются к нему. Астори останавливает их на полдороге:       — Подождите! Котята, как я учила вас? Господин Бартон должен поклониться первым.       Тадеуш с улыбкой отвешивает чинно замершим детям поклон и затем опускается на корточки. Уши слегка двигаются, в уголках глаз расползается паутинка весёлых морщинок.       — Здравствуйте, Ваши Высочества. Как поживаете? Слушаетесь маму?       Астори наблюдает за Тадеушем и сыном с дочкой, которые вьются вокруг него, смеются и что-то жизнерадостно щебечут. Выдыхает. Она долго боялась, что они его не примут и ей придётся ещё больше разрываться между семьёй и работой, но, кажется, буря миновала. Они подружились. И Астори начинает думать, что, пожалуй, даже чересчур подружились. Детям следует помнить, что у них есть отец… был. Менее всего Астори желает услышать в один прекрасный день: «Мам, а дядя Тадеуш — наш новый папа?»       Потому что: «Мам, а дядя Тадеуш будет жить с нами?» она уже услышала.       Астори считает, что детям необходимы отец и мать. Иначе — неправильно, неестественно. В нормальной семье — а она всегда мечтала именно о нормальной — присутствуют оба родителя. И Луана с Джоэлем видят такие семьи. К ним приходят играть отпрыски лордов и герцогов, они смотрят мультфильмы, им читают на ночь книги, и везде, повсюду, куда ни глянь — любящие мама и папа. А у них, принца и принцессы, самых обожаемых и боготворимых детей королевства, которых холят и балуют, у которых есть две комнаты с игрушками, бассейн и пони — у них нет папы.       «Где папа, мама? Он правда на небе? А почему? А как он туда попал? По лестнице? А нам можно к нему? А он спустится на выходные, чтобы мы поехали кататься?»       У Астори не было ни матери, ни отца с детства, и ей легче — она рано осознала, что есть мальчики и девочки с семьёй и домом, а есть такие, как она — с воспитательницей, нянями и директрисой приюта. Это не плохо. Это просто есть. И ты ничего не можешь поделать, только думать, а каково это — жить с папой и мамой и почему именно ты живёшь без них, а не та вот девочка, и что, наверно, ты была недостаточно хорошей и они поэтому тебя оставили и, если стараться сильнее и лучше, они, может быть, за тобой вернутся и увезут в красивый дом с садом и светлыми комнатами.       Луану и Джоэля забирает гувернантка. Астори целует их на прощание, выпрямляется и подходит к Тадеушу.       — Вы не особенно долго ждали?       — Нет. — Он щурится, склоняет голову и внезапно проводит большим пальцем по виску Астори. — Прошу прощения, у вас там… краска…       — Ах… спасибо… рисовала с детьми… спасибо.       Она неловко оттирает ладонью акварель, улыбается с извиняющейся нерешительностью и жестом приглашает Тадеуша сесть.       — Что там с Уолришем и «жёлтыми»?       — Пока молчат. — Тадеуш елозит в кресле, закидывая ногу на ногу, и оттягивает галстук. Расстёгивает папку. Пожимает угловатыми плечами. — Он затаился после бунта и вряд ли высунется до конца зимы, а вот в марте или начале апреля стоит ждать очередной подлости.       — У меня есть идеи, как с ним справиться, — говорит Астори, хмурясь. — Поглядим. Если понадобится… мы наконец поставим его на место. Он заслужил.       Она вздыхает.       — Что-то ещё срочное есть?       Тадеуш облизывает губы, бросает на Астори беглый тревожный взгляд исподтишка.       — Да… есть. — Он набирает воздух в грудь. — Как вы и просили, я… пробил по федеральным каналам… вашу фамилию, дату и место. И кое-что… я нашёл информацию о ваших предполагаемых родителях.       У Астори перехватывает сердце; она судорожно подаётся вперёд, стиснув кулаки, и дышит всем телом. Тадеуш лихорадочно частит:       — В-вернее, я почти полностью уверен, что это и есть ваши родители, потому что совпадений…       — Что? — вырывается у Астори. Она с трудом сглатывает вязкую слюну. Не двигается. Слух, зрение, обоняние — всё обратилось в единый страшный вопрос, в изматывающее ожидание. Тадеуш не решается тянуть дольше.       — Ваша мать… мертва.       Кровь глухо стучит в ушах, и Астори словно в полусне кивает. Да. Хорошо. Мать… её мать. Горло сдавливает железным обручем.       — А… отец?       Тадеуш мнётся, вытаскивает из папки бумагу.       — Он… тут… есть две новости. Хорошая — он жив, здоров, и мы даже точно знаем его место пребывания.       У Астори будто заново открываются лёгкие; она расслабляет напряжённые до боли плечи и спину, проводит языком по сухим слипшимся губам. Глотает ртом воздух.       — Но откуда?       Тадеуш опускает глаза. Отвечает не сразу.       — А вот это… плохая новость. — Он протягивает ей бумагу. — Засветился в криминальных хрониках.       Астори выхватывает лист конвульсивным дёрганым движением, быстро и нервно читает его и не понимает ни слова. Перечитывает. Вглядывается в мелкие скачущие буквы. Молнией вспыхивает в мозгу осознание — оно ослепляет, бьёт по жилам, переворачивает внутренности. Астори в отчаянии трясёт головой: нет, нет, нет…       — Семеро убиты, шестеро ранены… несовместимые с жизнью… чистосердечное признание… пожизненно с частичной конфискацией имущества… это чушь какая-то! — Она отбрасывает бумагу, растерянно глядит на Тадеуша. — Нет, я отказываюсь в это верить! Должно быть, произошла ошибка…       — Увы, нет. — Он качает головой. — Гермион Лун двадцать семь лет назад был осуждён судом присяжных округа Харлей, Эльдевейс, за убийство, причинение тяжкого вреда здоровью и порчу имущества на сумму более полумиллиона нобелей. До недавнего времени отбывал наказание в городской тюрьме Аркада.       — До неда… почему?       Тадеуш утомлённо трёт лоб.       — Помните ту программу перевода заключённых, начатую ещё при господине ди Мульниче? Эглерт принимает часть заключённых Эльдевейса — у вас на родине вечно не хватает места в тюрьмах — в обмен на беспошлинный перевоз газа и нефти по трубопроводам по территории Эльдевейса. Договор о вечной дружбе… тому подобное… припоминаете?       — Ну… — Астори моргает. — Ну допустим. Смутно. И?..       — Ваш… ваш отец попал под обмен. Он уже восемь лет содержится в Аштонской тюрьме к северо-западу от Метерлинка. Три часа на машине.       Астори молчит, смотрит немигающими глазами в пол и впивается пальцами в колени. Переводит онемевшими плечами. И думает.       Её отец — убийца.       — Ваше Величество, — робко произносит Тадеуш, — может быть, вам не стоит…       — Стоит, — обрывает Астори. Прикусывает изнутри щеку. — Я навещу его — раз, всего один раз… и только.       Её отец — преступник.       — Завтра. Поеду с утра… предупредите начальника Аштона.       Что она скажет, когда увидит его глаза? «Я искала не такого отца»? «Как так вышло?» «Почему именно я?»       Астори не имеет понятия. Но она едет, и Тадеушу не удаётся её отговорить: слишком долго и упорно она ждала этой встречи, чтобы отказаться от неё. Астори отыскивает свою карточку, дающую ей пропуск в государственные учреждения любого уровня секретности, обнимает на прощание детей и садится в личный автомобиль. Тарахтит мотор, скрипят колёса по асфальту. Астори барабанит по стеклу, прижимая к бедру дамскую сумочку, глядит на опустевшие зимние поля и прохладно-голубое небо и всё пытается понять, почему она не остановилась. Ведь это так просто — сказать себе «стоп». И… сдаться почти у финиша? Узнать, что она дочь убийцы, и спокойно жить с этим дальше? Никогда. То, что ведёт её сейчас к отцу, сильнее, чем здравый смысл, логика и рассудок. Это жажда найти ответ, которая не утихает двадцать семь лет подряд.       Она не спросит, зачем он в упор расстреливал людей. Она спросит, зачем он бросил родную дочь.       Начальник тюрьмы, полноватый и лысый, почтительно проводит ей краткую экскурсию (официальная цель визита — желание королевы удостовериться в надлежащих условиях содержания заключённых-иностранцев) и препровождает к комнате встреч. Астори по телефону сама заранее настояла на отсутствии стекла, наручников и охранника в камере. Королева желает поговорить со случайным заключённым с глазу на глаз. Если вдруг понадобится помощь, она нажмёт на сигнальную кнопку особого браслета, и к ней ворвётся отряд полицейских.       Астори надеется, что до этого не дойдёт.       — Как он… вообще? — осторожно интересуется она.       — Смирный. В драках не замечен. С другими почти не общается ни на прогулках, ни на занятиях, ни на обедах… Пожаловаться не на что. — Начальник тюрьмы открывает перед Астори дверь. — Прошу.       Они оказываются в полутёмном узком помещении; впереди — стол с большой кнопкой и стекло на полстены, а за ним — белая камера: стерильно-белоснежные стены, столик и два стула. Астори подходит ближе, щурится и чувствует, как подкашиваются колени. В левом углу камеры стоит охранник и высокий сутуловатый мужчина: густые волосы с проседью, широкие плечи, прямой нос и стальные, упрямые глаза. Астори смотрит не отрываясь, почти не слыша, что говорит начальник об особенном стекле и переговорном устройстве. Она выискивает хоть малейшее сходство между собой и тем, кого она почти назвала отцом; не находит их, ощущает болезненное облегчение — вдруг ошиблись? вдруг она вовсе не его дочь? Лучше бы её отец был мёртв… ей бы не пришлось мучиться от стыда и презрения пополам со страхом.       — Так вы… — роняет она, не отводя взгляда. — Значит, с той стороны через стекло не видно… а с этой — да?       Начальник кивает.       — Хорошо. Теперь оставьте меня с ним наедине. Отпустите своего человека и выйдите сами… я не желаю, чтобы кто-либо наблюдал за мной со стороны. Когда мы закончим, я вызову вас через браслет. И, полагаю, вы понимаете, что это должно остаться только между нами. Государственная тайная проверка…       — Разумеется, Ваше Величество.       Начальник тюрьмы нажимает кнопку, коротко отдаёт приказ охраннику, и тот, сняв с Гермиона наручники, покидает камеру и вместе со своим шефом выходит в коридор. Астори стоит, нервно сцепив пальцы и слушая надрывное биение сердца. Кусает губы. Не может решиться войти.       Гермион тем временем разминает затёкшие от наручников запястья и смотрит на дверь. Он тоже в белом — обыкновенная форма заключённых в Эглерте. От звенящей белизны за стеклом начинает рябить в глазах; Астори моргает, вздрагивая, мотает головой и рывком открывает дверь. Входит. Они с отцом встречаются взглядами, и по коже бегут неприятные липкие мурашки.       Молчание.       Астори стоит, как должна стоять королева перед преступником — гордо, с идеально выпрямленной спиной, уверенно расправленными плечами и чуть откинутой головой. Гермион осматривает её с лёгким любопытством, но без вызова и излишней робости. Потирает ладони — в камере прохладно.       — Ваше Величество, — наконец заговаривает он хрипло, — мне сказали, вы хотели меня видеть… если я сделал что-то не так или… словом… я всегда следую правилам, можете спросить кого угодно, все подтвердят, что…       — Господин Гермион Лун? — перебивает Астори, сама удивляясь, что её голос не дрожит. Отец неуверенно кивает — впрочем, отец ли? Нос, губы, уши, подбородок, фигура… всё не то. А вдруг и правда ошибка?       Но что-то внутри подсказывает: нет.       Пора бы предложить сесть, но Астори не торопится. Рот кривит невольная горькая улыбка. Она хмыкает.       — У вас есть семья?       Гермион хмурится от неожиданности, мучительно сглатывает и напрягается.       — Бы… была, — выдавливает он. — Жена… и…       — И? — безжалостно переспрашивает Астори.       — И дочь. Но они обе погибли.       Тадеуш не говорил, что дочь Гермиона (которую зовут Астори Лун, вот совпадение-то!) погибла. Он говорил, она пропала без вести.       — Вы так уверены в этом? Я имею в виду, что дочь тоже… мертва?       Гермион поднимает на неё осуждающий тяжёлый взгляд.       — Конечно. Зачем вы… интересуетесь? Какое отношение это имеет к…       Астори жестом останавливает его. По телу разливается лихорадочный озноб.       — Просто… просто представьте, что ваша дочь… теоретически… что она жива и вы встретились спустя годы… как бы вы её узнали?       Гермион замирает и внезапно — таким отточено-знакомым, въевшимся в кровь, её собственным движением — склоняет голову набок. Сердце Астори падает. Сомнений не остаётся.       — У неё… — Он прикрывает глаза. — У неё родинка за ухом… правым… или левым… нет, правым, правым…       У Астори стучат зубы, становится трудно дышать, и земля уплывает из-под ног; она резко отводит кудрявые пряди с шеи и поворачивает голову:       — Вот такая?       Тадеуш очень любит целовать эту родинку.       Гермион отступает назад, цепляется побелевшими пальцами за спинку стула и неверяще моргает, разглядывая Астори так, словно она только что съела человека.       — Но это… ты… значит, ты…       — Я твоя дочь, — холодно говорит она и одёргивает рукава пиджака. Сейчас, когда убеждать себя в обратном нет смысла, ядовитая злость отравляет ей душу. Она ненавидит отца за то, что он её отец. Именно её. За то, что ей, а не кому другому, достался жребий быть дочерью преступника. Убийцы. Она, королева, олицетворяющая закон, — и он, тот, кто этот закон нарушил. Она блюдёт право на жизнь (или старается по мере сил) — он отнял это право у семерых людей. Что может быть более ироничным?       Гермион делает шаг к ней.       — Астори…       — Молчать. — Она меряет его равнодушно-ледяным взглядом и произносит чётко, по слогам:       — Стой на месте. Если ты попробуешь приблизиться ко мне или подумаешь приблизиться, или мне хотя бы покажется, что ты подумал, я вызову охрану. Теперь медленно сядь и положи руки на стол так, чтобы я их видела. Выполняй.       Гермион в растерянности глядит на неё.       — Но… Астори…       — Выполняй. Сейчас же.       Он послушно садится; Астори усаживается на свой стул и в упор смотрит на отца, поджав губы. Тишина разрядами тока прошивает кожу. Молчат. Астори забывает, о чём хотела спросить его, — она жалеет, что решила приехать, что Тадеуш её не отговорил, что она открыла отцу правду и теперь придётся разбираться с последствиями. Никто не должен узнать, кто её родители. Если самопровозглашённую королеву-сироту ещё могут принять, то королеву-дочь-убийцы… ни за что. Уолриш будет торжествовать.       Гермион осторожно тянется к её запястью.       — Доченька…       — Руки! — огрызается Астори, отдёргивая ладонь. — Я сказала, не смей касаться меня! Никогда, тебе ясно?       — Но пожалуйста… давай просто поговорим, как отец и…       Астори фыркает.       — Отец? Я не считаю тебя отцом — ты искалечил мне детство! Из-за тебя я росла в приюте и интернате… из-за тебя! Как ты можешь… Как ты вообще…       Гермион в бессильном отчаянии вскидывает брови:       — Милая, я знаю, ты мне не поверишь, это прозвучит глупо, но я всегда… я любил тебя и твою мать и всё ещё люблю…       — Любил? — выкрикивает Астори, ударяя по столу ребром ладони, и рывком поднимается на ноги. Её трясёт. — Любил — и ты говоришь это после того, как бросил меня? Полугодовалого ребёнка? Бросил и пошёл убивать людей, да? Это твоя любовь?       Гермион встаёт вслед за ней.       — Успокойся, родная…       — Руки! — Астори пошатывается, фокусирует взгляд. Капли в сумочке. — Я сказала, руки! Не трогай меня!       Он тревожно следит за ней, порывается взять за локоть, но сдерживается. Их разделяет стол — и двадцать семь лет разлуки. Обработанный кусок дерева — и семь трупов. Астори не позволяет себе ни на миг забыть об этом.       — Ты мне не отец! Слышишь? — Она хватается за голову. — Ошибкой было приехать сюда, ошибкой… ты — самая большая ошибка в моей жизни! Зачем, зачем, зачем?!       Капли. Надо выпить капли, а во дворце — успокоительное.       — Милая, милая, я очень прошу тебя, не надо, дай мне шанс…       — Не смей говорить о шансах! — Астори нащупывает кнопку браслета. — Ты не дал мне шанс на семью, ты убийца, убийца, и я не желаю иметь с тобой ничего общего!       Она глядит в стальные глаза, в которых едва теплится мольба и слабая надежда, и сквозь зубы добивает:       — Спасибо, что тебя не было в моём детстве. Я ненавижу тебя.       И нажимает на кнопку.