Первые несколько дней после возвращения с Раксагадама навсегда останутся одними из худших в жизни Тадеуша: его ждёт объяснение с Сабриной, и он плохо представляет себе, как оно пройдёт, учитывая, что новости о том, что он провёл ночь в королевском особняке, уже обсосали во всех газетах и на всех каналах. Сабрина, конечно, тоже уже знает об этом. Знает и молчит — не звонит. А Тадеуш не решается заговорить с ней во Дворце Советов или в министерстве. Ему нравится Сабрина, она хорошая подруга, с ней интересно, и потом, они знакомы уже пятнадцать лет, и он, разумеется, не хочет её ранить, но… но он так счастлив оттого, что у них с Астори всё наконец наладилось, что летает как на крыльях и не может держать себя в руках. Разумеется, пора разрешить это скандальное недоразумение с помолвкой. Сабрине будет больно… жёлтая пресса получит материал для новых сплетен… но это всё равно.
Зато Астори его любит. Тадеушу кажется, что он помолодел на десять лет.
Через две недели после фестиваля он собирается с духом и приглашает Сабрину на чай. Её ледяной голос в трубке яснее всяких слов говорит, что дружеской беседы ждать нечего, но Тадеуш на всякий случай заваривает её любимый «Ша верд» с бергамотом и вытаскивает кексы под розовой глазурью. Он волнуется. Ему хочется, чтобы они расстались друзьями.
Сабрина появляется ровно в семь, отстранённая, с подведёнными губами и недобрыми искрами в тёмных глазах. Тадеуш не осмеливается поцеловать её в щеку и сразу предлагает сесть: она устраивается на стуле с таким надменным видом, словно делает одолжение. Повисает неловкое молчание.
— Эм… тебе с сахаром? — запинаясь спрашивает Тадеуш. Сабрина холодно смотрит на него: точно скальпелем вскрывает душу.
— Зачем ты позвал меня, Барти?
Он цокает языком, виновато потупив взгляд, и засовывает руки в карманы. Откашливается.
— Ты сразу к делу…
— Да, Барти. Сразу. Так зачем?
Тадеуш набирает побольше воздуха в грудь. Похоже, беседа будет непростой… гораздо более непростой, чем он надеялся. Он ковыряет ковёр мыском ботинка.
— Мы… Слушай, я… то есть… давай расторгнем помолвку?
Сабрина выжидающе изгибает левую бровь. Не удивлена. Или удивлена, но достаточно хорошо владеет собой, чтобы не показать своего разочарования и изумления.
— Я… — Тадеуш глубоко вдыхает, — я всю жизнь по-настоящему любил только одну женщину, и эта женщина… не ты. Мы не сможем быть счастливы. Мне бесконечно жаль, что я обманул тебя, я знаю, это было подло и низко, я вёл себя, как последняя сволочь, но… надо остановиться сейчас, пока не стало хуже. Я не хочу обманывать тебя ещё больше. Не хочу портить жизнь тебе… да и себе тоже. Пожалуйста, Сабрина… прости меня.
Она грациозно поднимается с кресла, и в электрическом свете ламп видно, как дрожат её плотно поджатые губы и веки; Сабрина с достоинством шествует по комнате, часто моргая, приближается к обмершему Тадеушу, останавливается на минуту, с презрением оглядывая его с головы до ног… и влепляет ему отточенную звонкую пощёчину. А затем вторую. Тадеуш морщится и трёт покрасневшую щеку.
— Что ж… я заслужил.
— Да, — цедит Сабрина. — Заслужил.
Она разворачивается на каблуках и уходит. Навсегда.
За исключением эпизода с разрывом и молчаливой ссорой, конец лета и осень проходят восхитительно: возобновляются поздние встречи в Серебряном дворце, Тадеуш и Астори вновь сидят рядом в зале совещаний, и он по-прежнему кладёт ладонь ей на колено, когда она беспокоится, или шепчет: «Успокойся, родная, и не забывай о каплях», а потом они обедают за одним столиком внизу, а ещё иногда катаются верхом в королевском парке, и весь их возобновившийся роман, выставленный напоказ, доставляет обоим столько нежной радости, сколько не доставлял ни разу в былые годы.
— Я больше не хочу прятаться, Тед, — говорит Астори как-то вечером и снимает очки, массируя переносицу. — Я устала… мы годами хранили наши отношения в тайне, и… довольно с нас секретов. Любовь — не преступление. Ты не женат, я не замужем… зачем нам скрываться?
Тадеуш откладывает газету и мягко сжимает запястье Астори.
— Но как же твои дети? Тебе придётся сказать им. Представь, каково будет им узнать…
— А каково будет им жить всю жизнь с несчастливой матерью? — тихо спрашивает Астори и целует ему руку. — Я поговорю с ними. Ты им нравишься, они уже взрослые… они поймут. А я больше не могу так… вот так.
Тадеуш понимает, что она имеет в виду далеко не только их отношения. Он придвигается ближе.
— О чём ты, радость моя?
— Я… — Астори передёргивает плечами, пока его пальцы ласково выводят узоры на её ладони, склоняет голову набок и обречённо выдаёт:
— Я больше не хочу быть королевой.
Тадеушу кажется, что над ним разверзлись небеса. Она же это… несерьёзно, правда? Правда? Он давится словами, непонимающе глядит на сникшую обессиленную Астори и упавшим голосом произносит:
— Но… почему?
— Я не справляюсь. — Она в отчаянии зарывается пальцами свободной руки в волосы, посеребрённые сединой. — Я… не хочу и не могу тянуть это лямку дальше. С меня хватит. Разве ты не видишь, какой хаос я навела в Эглерте? Едва не развязала гражданскую войну, Тед! Эглерт не любит меня и никогда уже не полюбит по-настоящему.
— Но я тебя люблю, Астори, — возражает Тадеуш. Он целует её в ладонь, и Астори гладит его по щеке.
— Я тоже люблю тебя. Но… ведь ты не станешь переизбираться на третий срок?
Тадеуш качает головой.
— Нет… Но тебе нет нужды уходить из-за этого, родная, ты обойдёшься и без меня. Я был нужен десять лет назад — теперь ты справишься сама, и даже лучше меня. Нас, политиков, учат, как прийти к власти и закрепить её, а чему не учат, но что не менее важно и что должен уметь каждый, — это достойно с властью расстаться. Политик, как актёр, обязан уметь вовремя уходить со сцены — до конца спектакля. Я не нужен тебе, моя радость. Это ты мне нужна.
Астори перебирает его волосы.
— Ты тоже мне нужен, мой дорогой. И я… я не хочу быть королевой, если мой премьер — не ты. Это не имеет смысла. Я не вытяну одна. И я… я всё продумала, послушай: я стану регентом. Не принимаю решения, не обязана безвыездно находиться в стране… это отличный вариант.
— Если ты так хочешь, — вздыхает Тадеуш. — Хорошо, любовь моя. Мы это устроим. Но прошу тебя: давай отложим твою идею и сначала разберёмся с северной конституцией. Уолриш и «жёлтые» опять поднимают голову, референдум на носу… пожалуйста. Сейчас Эглерту требуется королева.
Астори смотрит ему в глаза с минуту, покорно вздыхает и, привстав и перегнувшись через стол, целует Тадеуша в нос, задевая губами очки.
— Как скажешь. — Она вновь усаживается в кресле и щёлкает ручкой. — Да, представь себе, я говорила на днях с отцом… он связался с братом. Моим дядей, ага. Вэй Лун… он живёт в Эльдевейсе, отец как-то достучался до него, и… словом, он приезжает сюда в следующем месяце. Встретится со мной, с папой… с детьми пока не стоит, я им даже о папе пока не рассказала… уф. Потом они с папой на пару месяцев уедут в Эльдевейс. Папе нужно это. Я жутко волнуюсь, знаешь… из-за этого всего.
— О, я уверен, всё пройдёт чудесно, — произносит Тадеуш, открывая папку. — Не переживай, родная. Я с тобой. И кстати, о встречах… я давно хочу тебя кое с кем познакомить.
Астори заинтересованно подпирает подбородок кулаком.
— С кем же?
— С моей сестрой. Той самой… знакомой.
Астори приподнимает брови, открывает рот и кашляяет. Её глаза округляются, губы подёргивает нервная усмешка.
— З-знакомая?.. Та сам-мая?..
— Да, — кивает Тадеуш, не понимая, что с ней происходит. — А что?
Астори роняет голову в руки и смеётся. Плечи прыгают.
— Да я же… я же… о Тед, я ревновала тебя к ней все эти годы! Думала, это… думала, она твоя любовница!..
Тадеуш застывает на минуту, а потом запрокидывает голову и тоже начинает солнечно и заливисто смеяться. На глазах выступают слёзы. О, какая глупость! И как Астори только в голову пришло, что… Его подбрасывает в кресле от хохота. Честное слово, Астори никогда не перестанет его удивлять, а он никогда не перестнет любить её за это.
***
— Проходите, Ваше Величество, — кивает Тадеуш, пропуская Астори внутрь, запирает дверь и быстро целует королеву в висок. — Привет, родная. Ты не голодна? Чай, кофе, торик? Пойдём наверх, там печенья и Эйсли. Она ждёт тебя.
Он галантно помогает Астори снять лёгкое белое пальто, берёт её под руку и отводит на второй этаж, в скромно обставленную гостиную. Им навстречу с дивана поднимается Эйсли в голубых бриджах и такой же футболке и замирает в книксене. Астори улыбается, бегло оглядывает её: да, похожа на брата, те же зелёные глаза, мягкая улыбка и уютная плавность в движениях. Они рассаживаются за низким лакированным столиком. Тадеуш разливает чай.
— Кстати, родная, — как ни в чём не бывало обращается он к Астори, — ты не видела мои очки? Уже обыскался их, весь дом перевернул, нигде не могу найти.
Астори невольно подхватывает его домашний будничный тон, не обращая внимания на хрустящую печеньями Эйсли:
— Конечно, видела: ты забыл их у меня.
— Не мог я их у тебя забыть!
— Мог-мог, — уверяет Астори, — позавчера, на комоде. Ты вечно всё забываешь.
Тадеуш морщится.
— Ну вот это-то уж точно неправда. Раз всего потерял…
— Единственное, что у тебя вечно под рукой, — твоя папка. — Астори помешивает сахар. — Ты о ней заботишься больше, чем о…
Тадеуш не позволяет ей договорить: притягивает к себе и целует. Эйсли фыркает.
— Им нужно пожениться, — бормочет она.
Они неспешно беседуют о том о сём: Эйсли рассказывает об учёбе — она в этом году заканчивает университет — Тадеуш щебечет о вездесущей северной констиуции, Астори вспоминает старые эльдевейсийские анекдоты. Время летит незаметно. У дверей, пока Тадеуш придерживает ей пальто и протягивает берет, Астори шепчет, что ей очень нравится Эйсли.
И это правда. Она благодарна сестре Тадеуша хотя бы за то, что та не оказалась его любовницей. Эйсли живая, задорная и сообразительная — она напоминает Астори её саму в далёкой беззаботной молодости, и от этого на душе становится тоскливо и тепло.
***
Астори кусает губы и терзает тонкую перчатку на правой руке. По спине крадутся мурашки. Стоящий рядом Гермион неловко похлопывает её по плечу, стараясь успокоить, но напрасно: Астори колотит мелкая лихорадочная дрожь, трясутся руки и ноги. Во рту сухо. С минуты на минуту должен прибыть дядя — он звонил из аэропорта, говорил, что скоро приедет — и Астори тревожно. Она готовилась к этой встрече последний месяц и всё равно, всё равно… Ей очень страшно. Вдруг она ему не понравится? Вдруг он не понравится ей? Она столько лет мечтала о семье, и теперь, когда жизнь наконец стала налаживаться… Астори не переживёт, если что-то пойдёт не так.
Учитывая её больное сердце… возможно, буквально не переживёт.
— Солнышко, всё будет хорошо, — произносит отец, приобнимая её. Он волнуется не меньше, а то и больше: не шутка — тридцать лет не видеть брата. Астори опускает голову Гермиону на плечо и через силу кивает.
— Да, папа… конечно.
Её по-прежнему потряхивает. Минуты растягиваются тысячелетиями, и в каждой секунде кроется бездонная вечность умирающих и рождающихся цивилизаций. История словно отматывается назад в замедленной съёмке. Один круг, второй, третий… От изобретения атомной бомбы к открытию пороха, от первой напечатанной книги к первому топору. От заката к рассвету и дальше — в бездонную ночь. Астори прикрывает глаза. Как долго…
Вдруг — топот шагов на лестнице и робкий стук. Покашливание. Астори и Гермион переглядываются и одновременно сглатывают: пришёл. Они неподвижно стоят несколько секунд, затем Гермион неуверенными шагами приближается к двери: Астори слышно, как он отпирает её.
— Гермион…
— Вэй…
Тихо, горько, на грани выдоха. Что-то шуршит и падает; Астори пробирается вперёд и видит, как отец отчаянно обнимает незнакомца, цепляясь за него, как утопающий за соломинку, и пряча голову у него на плече. Незнакомец обнимает Гермиона так же крепко. Доносится невнятное всхлипывающее мычание. Астори застывает, не зная, уйти ей незамеченной или остаться: она чувствует себя лишней, ненужной, неуместной. Пока она размышляет, братья размыкают объятия и обмениваются энергичным рукопожатием, неверяще ощупывая друг друга. Гермион замечает Астори и подзывает к себе.
— Брат… вот, это… это наша с Эсси девочка. Твоя племянница. Астори.
Смущённая Астори приближается к дяде и с любопытством рассматривает его: длинная белая борода, щегольской гостюм серого с голубиным отливом цвета, такая же шляпа, изящная трость с резной рукояткой, пенсне на золотой цепочке… её дядя очевидно франт, да ещё какой. Смуглое сморщенное лицо напоминает грецкий орех; серо-голубые луковые глаза улыбаются. Вэй младше Гермиона, ему около пятидесяти пяти, но сохранился он плохо: кажется, что ему все семьдесят.
— Астори, милая… здравствуй, — тепло кивает он. Астори кивает в ответ.
— Здравствуй… дядя.
Новое непривычное слово жжёт язык. Улыбка щекочет губы.
У неё есть семья.
