Королевский премьер

      Эйсли любит сюрпризы. Чёрт побери, Тадеушу давно стоит это понять, но он до сих пор не может привыкнуть к выходкам его любимой младшей сестрёнки: она непредсказуема и безнадёжна. И он порой её побаивается. Эйсли — энергичный радужный фонтанчик, искрящийся весельем и юношеским задором; она постоянно в движении, ни минуты не сидит на месте, болтает, смеётся, переписывается, танцует, поёт, и у Тадеуша порой голова идёт кругом от того жизнерадостного бардака, который Эйсли наводит в квартире. Но, в конечном счёте, именно сестра делает апартаменты на Ореховой — домом, а не очередным холостяцким пристанищем. И Тадеуш за прошедшие годы научился уживаться с Эйсли.       Конечно, иногда он ворчит с показным недовольством, что она отвлекает его и мешает работать, но ворчит невсерьёз. И Эйсли знает это. Порой он журит её за то, что она не убирается в спальне или поздно приходит с вечеринок, но ведь он любит её и тревожится о ней, и желание защитить и уберечь от беды вполне нормально. Эйсли знает и это тоже и пытается быть терпимей к отеческой сверхзаботливости Тадеуша.       Эйсли любит сюрпризы, и они бывают очень неожиданными. Тадеуш честно старается помнить об этом. Но к чему он никак, никогда, ни при каких условиях не сумел бы подготовиться, так это к тому, что за обычным пятничным завтраком Эйсли задумчиво отложит кружку зелёного чая и, моргнув, произнесёт:       — Знаешь, мы с Беном женимся.       Тадеуш попёрхивается кофе и сплёвывает его прямо на свежую газету. Кашляяет. Очень долго и выразительно кашляет. Затем снимает очки и отупело глядит на невозмутимую сестру. В горле и носу першит.       — Ты… вы… что, прости?       — Мы с Беном женимся, — терпеливо повторяет Эйсли и чмокает жвачкой. — Прости, Тедди, мы давно хотели тебе сказать, но подходящего момента…       — Давно — это сколько? — подозрительно спрашивает Тадеуш. Сестра пожимает плечами.       — Около месяца.       Он протяжно стонет, потирая пальцами виски. Новость свалилась неожиданно и придавила его своим весом.       — Я убью Бена. Мы каждый чёртов день видимся в министерстве, и он молчал, подлец…       — Тедди… — Эйсли шмыгает носом. — Говорю же, подходящий момент…       — Подходящий момент для такого никогда не наступит, детка. — Тадеуш качает головой, улыбается и треплет её по волосам. — Но я рад за тебя, Эйс, и за Бена. Это… это очень здорово. Лумена знает?       — Уже месяц, — изрекает Эйсли. Тадеуш опять стонет.       — Ты рассказала всем, кроме меня, да?       Она неопределённо приподнимает брови, и Тадеушу ничего не остаётся, кроме как вернуться к завтраку. Он… не взволнован. Ни капли. Вернее… ну то есть… да, да, да, чёрт побери, он взволнован, он совершенно не готов к тому, что его маленькая, маленькая, о Мастер, ещё такая маленькая сестрёнка станет женой, а потом, возможно, и матерью, а он… дядей? Тадеуш сглатывает. Когда жизнь успела так кардинально измениться? Словно он въехал в крутой поворот и не заметил этого. Тадеушу страшно и самую малость завидно. Эйсли младше его на одиннадцать лет, и у неё уже совсем скоро будет семья, а он… он… Ему тридцать семь. Не слишком ли поздно мечтать о жене и детях?       Наверно… или нет. Он не знает, он… он ни в чём не уверен. Тадеуш размазывает овсяную кашу по тарелке. У него уже есть так много: у него есть Астори, живая, открытая, любящая, и он чувствует себя умиротворённым — но не совсем, не полностью, потому что есть ещё чуть-чуть… всегда есть чуть-чуть. Пульсирующая болезненная нехватка. Как-то, во время одно из их полубессмысленных поздних разговоров в спальне, Астори сонно уткнулась в его плечо и что-то сказала о стремлении человека к абсолюту. И сейчас Тадеуш ощущает в себе это стремление как никогда сильно.       Он ощущает желание — очень человеческое и очень собственническое. И оно ему нравится.       — Хочешь, Тедди?       Тадеуш вскидывает голову: Эйсли о чём-то оживлённо щебечет, а он всё пропустил мимо ушей.       — Да, детка? — кивает он, силясь вспомнить, о чём же шла речь. — Эм… к-кольцо?       — Угу. Бен купил. Он такой, мол, ещё рано, не надо, а ему: «Брось молоть чепуху». И вот… я покажу сейчас.       Эйсли выскальзывает из-за стола и, пританцовывая, поднимается наверх. Тадеуш провожает её взглядом. Думает. Мысль, пришедшая нежданно и непрошенно, пугает и привлекает его: он примеряет её так и эдак, прислушивается к звучанию, пробует на вкус, вдыхает, поглощает, впитывает… она нова и стара одновременна. Запретна и доступна. Два в одном, горячее и холодное, далёкое и близкое, королева и её премьер. То, о чём он не мог размышлять, но размышлял последние десять лет.       И даже намного, намного раньше…       Он не получил в ответ «нет», потому что не спрашивал. Не хватало духа. Это казалось невозможным и противоестественным, всё равно что поймать руками ветер или прыгнуть в огонь — в лихорадочное пламя по имени «Астори», которое он почти приручил. Или не почти. Или не приручил вовсе. Тадеуш не знает, он ничего не знает, когда дело доходит до Астори: она слишком хорошо умеет сводить его с ума. Он принимал те рамки, которые она устанавливала, он ловил её слова, угадывал её желания и — да, о да, это то, чего он хочет, что делает его счастливым, но Астори, которая смотрит в глаза и говорит: «Это имеет значение. Твои чувства всегда имели значение», Астори, которая просит его сказать, как ему нравится… такая Астори изумительна вдвойне.       Они вместе уже долго. Они через многое прошли. И Тадеуш надеется, что через многое пройдут в будущем. И что самое, самое, о, самое прекрасное — у него есть право надеяться, Астори дала ему это право.       И, разумеется, ничего страшного не случится, если он задаст один — всего один — тот самый вопрос… вопрос, который делает из мужчины и женщины андрогина, который сливает двоих в одно, который так давно вертится на языке Тадеуша и не смеет с него сорваться. Мысль, не облечённая в слова. Трепещущая призрачная мечта.       Пожалуйста, разреши мне спросить тебя.       Эйсли возвращается с кольцом: оно простенькое, серебряное, с двумя маленькими изумрудами. Тадеуш хвалит его, и довольная Эйсли вспыхивает.       — Скажи, детка, где вы купили его?       — Да на углу Лебединой улицы, около книжного, есть магазинчик… не особенно дорогой, но нам его девчонки посоветовали…       Тадеуш кивает и готовится записывать адрес.

***

      Астори приезжает сюда уже в третий раз, и это не кажется ей странным. Наверно, должно. Но не кажется: в последнее время она научилась не удивляться ни себе, ни окружающим, и на душе стало гораздо спокойнее. Астори спешивается, хлопает Изюминку по белой морде и позволяет кобыле жевать мягкими тёплыми губами край рукава. Покой. Хорошее слово. Настолько хорошее, что почти нереально — этот мир очень не любит простые и понятные категории, он превращает их в запутанное и туманное нечто, распыляет в теологических догматах и философских трактатах, а люди слишком ленивы, чтобы выуживать их оттуда. Мир любит водить людей за нос. Астори поняла это совсем недавно, но ей всё равно.       Она ступает по припорошенной снегом траве и ведёт Изюминку под узцы. Снег поскрипывает под сапогами и копытами. За стеной бело-зелёного леса возвышается стена бело-серых скалистых гор Эрко-Ас-Малларас; пахнет свежестью и влажной корой, морозный воздух режет ноздри, и дышится свободно. Вот ещё одно хорошее слово — свобода. Астори улыбается Иарам, вышедшей их встречать на крыльцо намины.       — Здравствуй, святая мать.       — Добрый день, дочь моя, — кивает Иарам, щурясь, и плотнее закутывается в шаль. — Входи.       Внутри пристройки тесно и тепло; сладко пахнет воском. Астори без приглашения усаживается за стол, пока Иарам достаёт чашки. Болтает ногами. Осматривается. Да, она была здесь трижды, но каждый раз — в новинку.       — Что ж, — произносит Иарам, поставив чайник, — а теперь говорите, дочь моя: чем я могу вам помочь?       Астори мотает головой с радостной и пугливой улыбкой.       — Я надеюсь, ничем.       Иарам флегматично изибает бровь.       — Вот как?       — Да, я… я надеюсь, что вы уже помогли. Я… — Она беспомощно и счастливо разводит руками. — Я нашла.       Иарам понимает. Её лицо озаряет подбадривающая улыбка.       — Это звучит обнадёживающе, особенно учитывая, что в прошлый раз вы вовсе не знали, что искать. Я рада, что вывела вас на истинный путь, дочь моя. Вы приехали, только чтобы рассказать мне об этом?       — Ну я… ну да. — Астори пожимает плечами. — Понимаете, я… я как будто заново научилась дышать. Жить. Видеть. И я… чувствую такую свободу… абсолютную.       — Неужели? — Иарам разливает по кружкам чай. — Берите конфеты, дочь моя. Абсолютная свобода, вы говорите? О, её не существует. Уж поверьте. Людская свобода весьма относительна, как и большинство вещей в этом мире. Мы свободны лишь в определённых вопросах, и список их невелик.       Астори откусывает большой кусок шоколадки и задумчиво засовывает его за щеку.       — Например?       — Свобода выбора — самое очевидное, — поясняет Иарам, открыв сахарницу. — Вам сколько ложек? Три? Но абсолютная свобода включает в себя свободу духовную и физическую. Вторая невозможна по сути, а первая… свобода от выбора? От зла и добра? Та самая третья сторона, о которой мы говорили? Это пустота. Природа не терпит пустоты, дочь моя. А человек… человек — тем более: чем сильнее в нём стремление к недосягаемой полноте и совершеству, тем сильнее и боязнь пустоты. Это та же крайность. А люди — посередине. Не там и не здесь.       — Это звучит… странно.       — Всякая правда странна, — смеётся Иарам. Астори скептически хмурится, но сейчас ей гораздо интереснее поглощать молочный шоколад с фундуком, чем спорить о вечном. Хотя последний вариант, конечно, тоже заманчив.       — Это в Эноскадэ написано?       — Не знаю, — простодушно сознаётся Иарам. — На проповеди я читаю одни и те же страницы — там точно ничего такого нет, но я ни за что не ручаюсь.       Астори округляет глаза, забыв даже пережёвывать шоколад.       — Т-то есть… в-вы… сами это выдумываете?       — Не выдумываю, а домысливаю, — поправляет Иарам. — Объясняю. Не столь важно, что написано в Эноскадэ… её создавали четыре тысячи лет назад таспасийские жрецы, она безнадёжно устарела! Стареет мораль, дочь моя, и истины, и законы, но люди… они вечно обновляются — как змея, которая сбрасывает кожу и тем не менее остаётся собой. И есть человеческая память. И человеческая мудрость. Я верю в них.       Астори молчит и комкает обёртку от конфеты. Иарам отпивает свой чай.       — Пейте, дочь моя, а то остынет. Он вкусный.       С улицы доносится храп и ржание Изюминки; Астори со вздохом берётся за чашку, грея пальцы.       — И всё-таки я не понимаю, — безнадёжно тянет она. Иарам сжимает ей запястье.       — Всё хорошо, дочь моя: не понимать — это в порядке вещей. Это в человеческой природе. Ибо абсолютное знание, как и всё абсолютное, недоступно людям, а значит, мир непостижим, а значит, всегда останется место и время для вопросов… потому что спрашивать — тоже отличительная особенность людей.       Астори облизывает губы.       — Но если… если то, что внутри меня, не… не свобода, то… что это?       Иарам блаженно откидывается на спинку стула. Улыбается.       — Я полагаю, любовь: это величайшая из небесных истин и сладчайшее из земных наслаждений, и только она одна может дать иллюзию полноты и абсолюта. Ешьте мармелад, дочь моя. Попробуйте апельсиновый, я в восторге от него.