Королевский премьер

      Тадеуш знает: Астори солёная. И горячая. Она на вкус как вскипевшее море, необузданная, отчаянная, сумасшедшая, и в ней всего слишком, но этого не хватает и хочется больше и больше, хочется осушить это море до самого дна или захлебнуться в волнах. Астори словно горная лавина. Словно цунами. Словно разбуженный вулкан. Тадеушу кажется, что если он коснётся неё, то расплавится или рассыпется горсткой пепла — это же всё равно что поцеловать огонь или поймать губами порывистый океанский бриз. Она ускользающая и обжигающая. И он обожает её. Тадеуш знает, как расширяются её зрачки, когда она приходит в ярость, как горят тёмно-карие глаза — словно два кинжала — как напряжённо и часто она дышит, как торопливо облизывает губы, как сжимает до хруста кулаки… Астори вся — обнажённая сталь. Она пугает и притягивает.       Тадеуш расходится трещинками, точно стекло, когда она берёт его лицо в ладони и целует. Астори непокорная и горячая — но умеет быть покладистой и тёплой, если ему так нравится. Она спрашивает, как имено ему нравится, чего именно ему хочется. Тадеушу хочется изучать её губами и языком: изгиб упрямого рта, линию челюсти, чувствительную родинку за ухом, подбородок — всю, всю целиком от макушки до пяток, такую желанную и невозможную. Такую… принадлежащую ему. Это непривычно, от этой мысли, прежде запретной и пугающей, мурашки бегут между лопаток.       Его королева. Во всех смыслах — его.       Астори знает, как он млеет рядом с ней, — разумеется, знает, это сложно не заметить. Он кладёт голову ей на колени, пока она читает перед сном, и Астори гладит его по плечам, зарывается пальцами в тёмные с проседью волосы и ерошит кудряшки на виске. Её пальцы нежные и аккуратные. Конечно, они могут быть цепкими и настойчивыми, эти смуглые пальцы, но не сейчас и не здесь.       — Ты спишь, милый?       Тадеушу приходится мямлить что-то невразумительное в полудрёме, чтобы доказать, что он всё ещё бодрствует. Астори пахнет магнолией и лотосом. Он выучил этот запах наизусть, пока собирал его губами с её шеи, затылка и ключиц: сухой хрупкий аромат с ноткой ласкового азарта. О да, он знает такую Астори, похожую на мартовский прохладный рассвет. Тадеушу кажется, что он вообще слишком хорошо её знает, настолько хорошо, что мог бы вслепую нарисовать звёздную карту её тела.       — Как прошла свадьба Эйсли?       Она прошла отлично, Тадеуш был одновременно провожатым и свидетелем: сначала вёл Эйсли к алтарю, а затем вместе с Луменой и родителями Бена заверял таинство брака. Свадьба была нетрадиционной: никаких священников — только нотариус, никакого мёда, риса, голубей и роз. Впрочем, шорты невесты никого не смутили. Мастер знает, сколько Тадеуш воевал за нормальное свадебное платье, но Эйсли оказалась упорнее оппонентов в Совете: переспорить её так и не удалось. Но он не жалеет об этом. В конце концов, его сестрёнка счастлива, и Тадеушу точно известно, что уж кто-кто, а Бен, его старый приятель со времён Академии, позаботится об Эйсли — а это самое важное.       Конечно, ему… несколько одиноко. Эйсли окончательно поселилась у Бена, звонит по вечерам и изредка приезжает, но это… не то. На Ореховой пусто и тоскливо. Никто не разбрасывает вещи, не поёт часами в душе, не переводит месячные запасы сахара за неделю, и от этого так… скучно. Тадеуш отвык жить совсем без Эйсли. Она всегда ощущалась где-то рядом.       И от того он ещё охотнее проводит время с Астори во время их полуофициальных аудиенций по вторникам и пятницам. Они обсуждают референдум, сроки которого то и дело сдвигаются, но который обязательно должны провести не позже сентября, обсуждают неизменный кризис на Востоке, грядущий приезд дипломатов из Эльдевейса, запуск сверхскоростного поезда, а потом открывается бутылка, затем вторая, и неожиданно оказывается, что на часах уже полдесятого и они ничего не обсуждают, потому что говорить и целоваться одновременно жутко неудобно.       — Папа и дядя улетают завтра, — медленно говорит Астори, почёсывая его за ухом и снимая очки. — Я звонила им утром… ох. Это пойдёт папе на пользу.       Вместо ответа Тадеуш целует её колено. От Астори исходит привычный жар — она всегда такая, раскалённая, как печка… южанка. На её родине, в краю гор и моря, даже солнце светит в два раза ярче, и Тадеуш думает, что внутри Астори тоже запаяно маленькое солнышко, и его лучи потоками золота растворены в её бесстрашной бунтующей крови.       Тадеуш думает ещё и о том, что она такого в нём нашла. Он ведь… совсем другой: боится войны, избегает крайностей, предпочитает не влезать в открытые конфликты и везде ищет компромиссы. Он не несётся по прямой, а отыскивает запасные пути. Он весь — мягкие округлости, а не острые выпирающие углы. Косточка Астори на лодыжке такая же выпирающая, о да, и одновременно — округлая.       Тадеуш вспоминает себя в молодости. Он тогда не носил очки, а волосы, ещё не тронутые сединой, были лохматые и непослушно-вьющиеся. Он ходил на вечеринки. Пил газировку из стаканчиков — сейчас такую уже не продают. Заигрывал с девушками. Кажется — о Мастер — кажется, он даже смотрел глупые матугальские фильмы. Тадеушу чудится, будто это было сто, нет, двести, триста лет назад, не здесь и не с ним, а с кем-то посторонним в иной вселенной.       Интересно, Астори испытывает такие же ощущения, вспоминая о?..       В любом случае, в его прошлом — в определённой части прошлого — присутствовала Астори. Он видел её на телеэкранах, слышал её по радио, читал о ней в газетах. Она была всюду. Молодая жена принца, мать его детей… невыносимо. Тадеуш помнит, как это невыносимо, — наблюдать за ней на расстоянии и осознавать, что влюбляешься всё сильнее. Он увидел её впервые, когда эльдевейсийская делегация встречалась со штатом премьер-министра: Астори стояла в сторонке, молодая, смуглая, лучащаяся солнечной энергией… её невозможно было не заметить. Она стала его мечтой, он влюбился сначала даже не в неё, а в свою любовь к ней, в образ: красивая яркая иностранка, жена принца… Недосягаемая и оттого ещё более желанная. Почти двенадцать лет потребовалось ему, чтобы снять эти розовые очки; только когда Астори сначала разбила его сердце на кусочки, а потом собрала его заново, он понял, что любит её — именно её, упрямую вспыльчивую гордячку. Сумасшедшую. Взбалмошную. И — покорную ему, когда он этого захочет.       Они вдоволь помучили друг друга, но это прошло и закончилось. Всё на свете заканчивается.       Например, в конце весны Эйсли заканчивает университет. Отмечают втроём: она, Бен и Тадеуш; правда, потом сестра ускакивает к подружкам, пообещав вернуться к полуночи. Тадеуш и Бен засиживаются за бутылкой торика. Приятель рассказывает, что хочет упросить Лумену переехать к нему и Эйсли в столицу, так что дом Тадеуша в Наполи останется свободным; Тадеуша удивляет и приятно греет эта мысль. Значит, Эйсли будет рядом… значит, отцовский особняк будет принадлежать только ему. Разумеется, наследство они разделят поровну, но… этот дом многое значит для Тадеуша. Он любит его.       Но рука об руку с покоем в жизни Тадеуша идёт и беспокойство, так же неотвратимо и закономерно, как тень преследует свет, а чрезмерную сладость — горьковатый привкус. Непроизнесённый страшный вопрос. Точка — уже не запятая. Шаг вперёд, после которого пятиться не имеет смысла. Тадеуш принял решение, остаётся лишь привести его в исполнение, но он робеет и мнётся, как школьник, ставит сроки и сам же срывает их, загадывает, отгадывает, ходит кругами и боится, боится, боится… Вдруг она откажет? Вдруг она поймёт, что ошиблась в нём и ей нужно совсем другое? Ему-то никуда от неё не деться: он королевский премьер, он предан ей сердцем и душой, но… но если он предложит эти самые сердце и душу, вырвет из себя и поднесёт на золотом блюде — бери, не жалко, возьми меня целиком — то… что она ответит?       Чтобы узнать это, нужно сначала спросить.       Прежде, чем Тадеуш успевает собраться с духом, наступает конец света — вернее, референдум. Жизнь влетает в очередной сумасшедший поворот. То, чего он ждал годами, к чему шёл, к чему стремился, о чём грезил, наконец сбывается, и Тадеушу страшно от мысли, что обретающая плоть мечта может рассыпаться карточным домиком у него в руках. Ускользнуть, как ускользнула однажды. Астори кожей чувствует его волнение и осторожно сжимает его руку под столом на одной из пресс-конференций — Тадеуш сглатывает и благодарно подталкивает коленом её колено. Это их тайный язык тел: на глазах журналистов выразиться яснее невозможно и всё ещё опасно для них обоих.       Всю ночь, пока подсчитывают голоса, Тадеуш проводит без сна. Он ворочается на стерильно чистых, тошнотворно пахнущих мятой простынях в широкой постели посреди тёмной пустоты холодной одинокой квартиры. Тикают часы. Он моргает, вперив безжизненный взгляд в потолок, и сжимает пальцами одеяло. Проклятье. По вискам струится тёплый пот. Он встаёт и тянется к телефону: зажимает прохладную трубку смятой горячей щекой и на ощупь набирает знакомый номер.       — Не спишь? — зевает Астори. Он трёт лоб.       — Нет. Прости. Не могу никак. Я разбудил тебя, радость моя?       Она красноречиво зевает ещё раз, и Тадеуш подавляет вздох.       — Прости.       — Не извиняйся, всё в порядке. — Судя по звукам, Астори ёрзает в постели, устраиваясь поудобнее. Тадеуш мог бы поклясться, что она привычно склоняет голову набок. — Я знаю, ты волнуешься. Это очень дорого для тебя… для нас.       — Очень, — кивает он, забыв, что Астори этого не видит. Они молчат несколько минут, слушая дыхание друг друга. Тадеуш барабанит пальцами по колену, втягивая ноздрями воздух, прикусывает губу и вдруг решается:       — Астори!..       — Да? — мгновенно отзывается она. Ему не хватает смелости продолжить. А если, а если, а если… опять это мерзкое вездесущее «если». Тадеуш стонет, ероша волосы. Он не может… не так. Нет. Потом.       — Ничего, я просто… я люблю тебя.       Она улыбается — Тадеуш чувствует, как расцветает лаской её голос на том конце провода.       — Я тоже люблю тебя, милый.       Он кладёт трубку, массирует усталыми пальцами виски и думает о том, что завтра — обязательно. Если всё пойдёт по плану — обязательно. И даже если не пойдёт.       Ему нужно подготовиться и выспаться.       Хмурое летнее утро встречает его звонком секретарши; Тадеуш переворачивается на бок, медленно моргает, вслушиваясь в восторженное щебетание и пытаясь сконцентрироваться. Выходит плохо. Ему снился чудесный сон об отце, поездке на Север и маминых блинчиках, и последнее, чего ему хочется сейчас, это узнать, что какого-то чёрта…       — Конституцию приняли? — неверяще выдыхает он, распахивая зелёные глаза. Хватается за подушку. — Шестьдесят семь к тридцати трём? Серьёзно? О Мастер!       Он зажимает трубку ладонью и непристойно ругается. Проклятье. Проклятье! Ещё чуть-чуть, и он пустится в пляс. Тадеуша распирает от вихристого птичьего счастья, бездумного и безумного. Его мечта сбылась, и это так ново и страшно, что кажется, будто в лёгких распускаются розы. Ему хочется кого-нибудь поцеловать.       Астори.       Тадеуш летит к ней как на крыльях: нервно гладит папку в вентилируемом салоне частного автомобиля, спрашивая, нельзя ли поскорее, елозит, застёгивая и расстёгивая неудобный новый пиджак, трогает галстук, часто дышит и слишком много думает. Это сводит с ума. Тадеуш всегда был чересчур умным, но сейчас это не помогает, и он ясно чувствует, что ему стоит хотя бы немного поглупеть.       Сегодня. Он. Спросит. От одной этой мысли за ушами становится жарко, и Тадеуш облизывает пересохшие губы. Ничего особенного. Только слова, только движение губ, только звук, рождающийся на языке одного существа и заканчивающийся у барабанной перепонки другого. Только вопросительный знак в конце предложения. Просто и понятно.       И одуряюще, до оторопи, до потери дыхания страшно.       Он не помнит, как добирается до кабинета Астори: вероятно, всё же на своих ногах, и на том спасибо. Он стучит — его впускают. Его спрашивают — он не отвечает. Не до того сейчас. Тадеуш мутным взглядом нашаривает Астори в безвоздушном ненужном пространстве, ловит всем существом её улыбку и шагает к ней. К Астори и улыбке.       — Тед, я прочла в «Глашатае»… это чудесно! Это так…       Тадеуш на ходу расстёгивает папку и чуть не роняет её: пальцы не слушаются. Вслепую находит маленькую бархатную коробочку. Стискивает её до оглушающей боли. Астори недоумённо приподнимает брови, и Тадеуш думает, что, конечно, собирался сделать это не так, но к чёрту, у них всё не так и невовремя. Он стоит перед ней. Дышит. Чувствует её дыхание. И опускается на одно колено, словно собирается поцеловать ей руку, — а затем раскрывает коробочку.       Недоумение Астори растёт и сгущается — его можно пощупать, им можно дышать. Тадеуш вдруг забывает всё, о чём пытался не забыть, забывает свою длинную складную речь, трижды отрепетированную перед зеркалом, забывает, что он политик и умение красиво говорить — его хлеб насущный; кажется, забывает даже своё имя, потому что его хватает лишь на то, чтобы разомкнуть сухие губы и произнести еле слышно:       — Астори, ты выйдешь за меня?