— Почему ты просто не выглядишь так же, как Катя Буйнова из одиннадцатого класса? Ещё такая маленькая, а уже одеваешься, как шалава.
В руках у Светланы Александровны — завуча по воспитательной работе, низкой женщины с толстыми сальными пальцами и жидкими волосами — значок, сорванный с моего рюкзака, и скомканные влажные салфетки в разводах подводки. У моей запойной матери — несколько пропущенных на домашнем от школьного секретаря. Привычно ненадлежащий вид — блядские стрелки и неснятая пирса — и вечно Буйнова в пример.
Катька — Катаклизм или Катастрофа среди наших — в школе многих пленяла: носила мягкие кардиганы и улыбалась одними уголками губ. Долговязая, выше меня на целую голову и очень стройная — заедавшая обед бисаком¹ — она уже несколько лет тусовалась в подвале (едва ли не с самого его начала), когда я там только-только появилась. Гордость школы, прятавшая синие отпечатки ладоней морального урода-отца по всему телу, по выходным становилась разукрашенной шлюхой, меняла хорошенькие лаковые ботиночки на стоптанные вовнутрь кеды и хохотала во всю глотку, обнажая
уродливые кривые зубы.
Смертельно бледная и обозлённая на вечно разводящихся родителей и красоту: кожа рыхлая, под добрым слоем тоналки — расчёсанные прыщи на щеках и синяки. У неё были руки по локоть в чужих джинсах, сухие изъеденные губы (тонкий слой кожи — единственное, у чего нет калорий) и самые синие глаза на свете: розовые белки́ — в сеточке лопнувших капилляров; радужка словно подсвечивалась изнутри на фоне красных склер. Обожаемая пай-девочка с золотыми косами и напряжённой тонкой улыбкой на строгом лице — погань, тварь, пиявка, вампир и дрянь. Катастрофа моральных ценностей.
Подвал обнажал. Раскалывал, раскраивал. Искажал алкоголем и вытягивал всех чертей: со скрипом отворяя тяжёлую металлическую дверь и переступая порог «Ямы», подростки ещё были собой, но по истечении нескольких незатейливых коктейлей — смешения дешёвой водки, вина и энергетиков — они прекращали своё нормальное существование и становились чем-то иным и жестоким. Это место заставляло говорить, кричать и плакать одних и не верить — в слова учителей, родителей и чужих ухажёров — других. Меня в этот пустой, механический, вызывающий брезгливую жалость мир привела подружка ещё совсем девчонкой — бесёнком четырнадцати лет с густо накрашенными глазами и десятком проколов в ушах, в рваных колготках и неизменно чёрной одежде. Мэри — или же просто Машка — дружила со старшими и умела делать пирсинг обычным катетером. У неё волосы пахли дымом, а из носа постоянно шла кровь: подсохшие красные чешуйки на пальцах и коричневатые разводы на рукавах толстовок. Машка позвала меня в «Яму», когда-то промышленный подвал на окраине города, на одну из репетиций. Холодное сибирское лето перед восьмым классом обещало лишь стать последним сезоном для моих кедов, окончательно размочить их дождём и хлюпающей под ногами грязью, а подарило слюнявые поцелуи в подъездах, первые рейвы с отбитыми рёбрами, новый дом. Подвал — богом забытое место, затерянное среди пустырей и спрятанное от любопытных глаз высоким забором бывшей пивоварни и покосившимися деревянными домиками — встретил нас неопознанными лицами и клубами жёлтого сигаретного дыма. Это была душная теснота решётчатых лабиринтов и шатких металлических лестниц, заполненная сгорбленными силуэтами, растянувшимися по углам — подростками с ирокезно-крашеными головами, и лихорадочным блеском шипов, цепей, пирсинга. Машка стыдливо, но с некой гордостью хихикнула, когда ей, только появившейся в дверном проёме, кто-то лихо свистнул: «Мэри! Кровавая явилась! Наливайте!»; она с податливой готовностью ринулась в пугающе-весёлую толпу — мешанину размалёванных лиц, бессознательных, пьяных улыбок, нелепых татуировок и пластиковых стаканчиков с льющимся через край пойлом — и бойко вспорхнула на колени к какому-то мрачному типу́. Меня сразу заметило несколько обернувшихся ребят, собравшихся в кружок на полу у самой сцены, но никто из группы не удостоил и взгляда: у них было неоспоримое право бесноваться в этой железной конуре. Пара метров под землёй — самая дешёвая аренда в городе и наименьшее презрение в сплюнутом в спину «металлюги» — территория этой диковатой шайки, их гарантированная безопасность. Невозможность попасть в подвал случайно — они (а впоследствии и я вместе с ними) говорили «без приглашения», гордо нахохлившись в шипастых косухах — заставляла их чувствовать себя частью особого таинства. И, казалось, весь мир пошёл на уступку — ослеп, заткнул уши и отвернулся, только чтобы не замечать эту гноящуюся клоаку под ногами. Лишь спустя кучу времени от общего балагана отделилась высокая чёрная фигура и направилась ко мне ломаными прямыми движениями. Булькающий рёв гитар и надорванных глоток, смешанный с гулом разговоров, выкриков и нездорового хохота, пронизывающего холодом до самых костей, не затихал ни на секунду. В ушах звенело. Долговязый, нескладный парень медленно приближался на негнущихся ногах: невероятно худой, весь вытянутый, как тень, болезненный — на вид ещё совсем мальчик, но уже и юноша. Он, безвозрастной, диковатый, шёл, робко озираясь, но старался держаться прямо: пробираясь между чужими руками и ногами, отчаянно хотел сокрушать подошвами берцев встречные части тел, усеявшие путь; примерялся, норовя вдавить чьи-то пальцы в пол, но по итогу так и не решался. Его, стискивающего зубы, тонкие дрожащие губы и кулаки до побеления суставчатых пальцев, испещрённых татуировками, провожали взглядами. Я присела на первое попавшееся место — тюфяк, брошенный в угол возле самой двери, в достаточном отдалении от бушующих ребят. Они сновали мимо, выныривая в табачно-жёлтый бездонный полумрак коридоров, и возвращались обратно: курили, пили, выли — им хотелось называть свой скулёж песнями, — смеялись, танцевали. Странный парень подсел рядом, привалившись к стене — рухнул вниз, как мешок с костями. Он не сводил необъяснимо долгого, неприятного взгляда с моего лица, а потом сунул руку — обтянутые кожей сухожилия и чёрные вены — в карман безразмерной косухи (снятой с отца, видимо) и протянул мятую пачку сигарет. До сих пор помню, каких: это были шоколадные элде². «Пидорские», как впоследствии смеялся этот чуждый посланник потустороннего мира. — Куришь? — это меньше всего походило на вопрос, скорее на констатацию факта хриплым, надтреснутым голосом, надсаженным рыком в дешёвый микрофон и, очевидно, когда-то красивым. Я не курила — пару раз пробовала, не понравилось; но не принять дар не могла. Молча кивнула и взяла. — Как зовут-то хоть? — Мира. Мирослава. Ды́бина. — Артём. Но для них, — парень неясно мотнул головой в сторону сидевших в кругу подростков и отвернулся, — Тим. Иногда Журба́⁴. Для отчаянных. Артём скользил безучастным взглядом по возившейся гуще ярких и разных с неживым, едва заметным разрывом губ — бессознательной полуулыбкой, забытой на серо-синем лице. Оно было обтянуто полупрозрачной кожей (ел ли Тим вообще?) в оспе веснушек, изрисовано дорожками вен и казалось высеченным из камня неумелым мастером, забывшим про шлифовку: грубоватое, жёсткое, с острыми линиями и углами скул, длинного носа с горбинкой и вытянутым кончиком, напряжённой челюсти. Иссиня-чёрные волосы, собранные в засаленный пучок на затылке и выбившиеся из него прядками над ушами — секущие иглы; светлые брови отливали рыжевой³. А потом Артём перевёл ядовито-отсутствующий, неподвижный взгляд на меня и уставился в упор. Всё тело окатило холодом, по пояснице мурашки пробежали: глаза-то у него волчьи, жуткие, магнетические, чёрные; а прозрачные синеватые веки шелушились, как у змеи или любой другой пресмыкающейся твари. Тим протянул руку (у меня даже желание дёрнуться или отстраниться не успело возникнуть) и мягко тронул шершавыми холодными пальцами моё ухо — погладил мочку, словно хотел прикоснуться к серёжкам: проколов-то у меня немерено. Машка умела нормально колоть только уши, но я отрывалась по полной, пробивала хрящи снизу доверху и потом завешивала — правда, не особо удачно — пирсу густыми каштановыми волосами. — Железяка, — хрипло шепнул Артём и неуютно улыбнулся, снова отвернувшись. — Что? — Железякой будешь, — монотонно ответил он и, зажав в зубах сигарету, поджёг её. Я, недоумевая, поднесла свою, задрожавшую в неожиданно ослабевших пальцах, к огоньку. Тим повёл плечом, пряча зажигалку в карман — это движение больше походило на конвульсию, — и, на этот раз не удостоив меня своего непроницаемого тёмного взгляда, ответил на немой вопрос: — Тут нет имён. Глаза у тебя, правда, красивые, совсем голубые, почти ледяные, даже лучше и ярче, чем у Катастрофы, я таких ещё не видел. Тебя бы Цикорией за них назвать. Только тут нет места красивому. О хорошем не говорят. Ты из-за этого пришла? Он задумчиво тронул себя за нижнюю губу. Я спохватилась и провела рукой по лицу, размазывая кровь по подбородку: разбитая ещё утром губа ныла и мокрилась. — Блин. Тоналка стёрлась, да? — И без тоналки видно. Мы замолчали. Тим оглядывал свои владения: смотрел на толпу причастившихся тяжёлым, непонятным мне взглядом, с презрительным безразличием и хищным восторгом. Бесконечно уставший: может, тогда он примерял меня, как игрушку или забавное дополнение, к этому сброду — полчищу подонков, недоносков, ублюдков, уродов? Искал мне место среди этих жестоких и одновременно мягчайших существ, которых верхние (к ним до знакомства с Артёмом относилась и я) считали хренью, пустяком, отребьем? Думал, подойду ли, чтобы поклоняться ему — вымотанному божку? Эта хрупкая, дохлая и уродливая пацанва была его: они некто и никто, рудимент, кабала, необъяснимый дефект. А заправлял ими он. — У нас не приют для девочек, которых пиздят их мальчики. Такие приносят проблемы. Они нам, типа, не нужны. По горло, блять, своих хватает, — Тим грубо почесал нос, чуть не содрав свежую корочку на точёной переносице: у него были в кровь сбиты костяшки. — У меня нет парня, — я даже немного обиделась. — Это мать. Я не за приютом пришла. Голос дрогнул: что вообще можно было ответить? Зачем туда-то идти? Сигарета упорно тлела в руках, ненужная, лишняя; я спешно затянулась — язык обожгло горечью со странным привкусом шоколада — и, не найдя пепельницы, стряхнула золу прямо на пол, усеянный смятыми окурками, растёртыми плевками, ошмётками грязи — следами дождливого лета. — Я хочу научиться играть. На гитаре. Зачем я это сказала? Выпалила раньше, чем успела подумать; первое, что пришло в голову. Машка не могла помочь, подсказать, спасти: она давно слилась с обезличенным стадом обнимающихся подростков, зажатая с банкой пива между каким-то чмырём и белобрысой дылдой, показавшейся мне словно даже смутно знакомой. Такой же примечательно длинноногой и стройной была наша школьная гордость, любимица учителей и завучей, одиннадцатиклассница Катька Буйнова, за идеальность которой мне всю жизнь прилетало по шапке. Правда, я знала, что у отца когда-то была гитара: он играл на ней совсем мало, только нетрезвым. Одно из немногих воспоминаний, сохранившихся о нем. Тим сразу же окинул меня странным взглядом с проблеском любопытства — заинтересовался. — Ну, раз хочешь, научу. Сколько лет? — Четырнадцать. — На, — в ту же секунду, он, не задумываясь и не глядя на меня, стащил с безымянного пальца правой руки кольцо — почти сантиметровую полоску почерневшего серебра — и протянул на раскрытой ладони. У него не было сомнений или колебаний, значит, и у меня быть не могло: я покорно надела подарок на левый большой палец (одного быстрого взгляда было достаточно, чтобы понять — в противном случае подношение будет спадывать³). Артём молча поковырял слезающий с ногтей чёрный лак какое-то время, словно о чём-то задумавшись или что-то подсчитывая — Тим загнул четыре костлявых пальца. Явно находясь не здесь, а мысленно далеко-далеко, он вялыми губами прошелестел: — Носи на здоровье, мала́я. Кто рыпнется, скажешь, что со мной. Как оказалось, Тим был басистом. Я, совершенно не разбираясь в музыке, разочаровалась (тем более, из моего угла было непонятно, кто, как и вообще что играет): звучало не так уж и круто. Вот если бы вокалист... Это я так наивно думала, только вот на этом басисте всё и держалось. Но научиться играть всё равно не получилось. Удалось только влюбиться в вокалиста — я по итогу взяла своё — и переспать с ним через пару месяцев после знакомства.