Точки опоры

      Я быстро стала частью этого жестокого и наивного шабаша. Мы проводили время на вокзалах и в подворотнях, пережидали дожди в подземных переходах, слонялись по паркам, иногда уходили на квартиры тех, чьи родители уезжали на дачу. Беспробудно пили и пели до срыва горла: иногда нам кидали деньги только для того, чтобы мы заткнули пасти, вернулись в загон, откуда сбежали — «зверьё», — замуровались там и больше никогда не появлялись на свет божий.        Когда становилось тепло, подвальные выползали из своего логова, подобно бледным, задохшимся от пыли тараканам в панцирях из переломанных костей, покидали душную «Яму» и стекались на овраги и балки¹. Они искали уединения, свободы, одиночества и воли; были готовы хоть каждый день проходить километры железнодорожных путей под палящим солнцем, укрываться в лесах и полях — подальше от людей, но могли позволить себе лишь заброшенные пустыри.       Отвесные края оврагов бывшего строительного карьера — протоптанные дорожки, тянущиеся бесконечными лентами над пропастями, в которых среди густых зарослей травы гнили тетрапаки дешёвого вина, изумрудами сверкали на солнце бутылки пива, блестели и сияли тары лимонада и водки. Земля была иссушена июльской жарой, она крошилась под ногами и оседала на одежде пылью, серела смазанными следами — видно, что оттереть пытались — на джинсах и рюкзаках. Подвальные, как слепые крысы, щурились от непривычно яркого света степного солнца и, неловкие, отвыкшие от ощущения травы под ногами — пока ещё не выпитой зноем досуха зелени, — вспоминали, каково это — снова ощущать уставшими от тяжёлых ботинок стопами нежность и мягкость земли. Проваливаться в неё, увязать нервными поджатыми пальцами с длинными грязными ногтями, растрескавшимися пятками и сбитыми ступнями.       Так затягивались их бесчисленные раны, разглаживались и заживали, лопаясь и иссушаясь, мозоли. Ноги, усталые, непослушные, отдыхали от зимы, бесконечного снега вокруг и слякоти, чтобы потом, когда лето, отшумев нагромождённой деревьями листвой, закончится, вернуться на ближайшие восемь-девять месяцев безжалостных холодов к своей неудобной грубой обуви со стоптанным дном и разбитыми носками. Эти бледные выходцы помоек и притонов ходили без футболок, подставляли нежную белую кожу костлявых рук и впалых животов палящему солнцу и безбожно обгорали: их тела и лица были кроваво-красными, как сырое мясо.       Подвальные, летом становящиеся овражными, называли себя лучшими людьми: испуганные дети, живущие в диком, страшном и отчуждённом мире, не признавали дикарства за собой. Они беспечно крушили всё вокруг, громили детские площадки — потому что их неприглядное детство с гематомами и кровоподтёками проходило не там; дрались — до хруста вбивали чужие пальцы в сырую землю и ломали рёбра, полосовали карманными ножичками и осколками стёкол, накидывались толпой и по одному; привлекали внимание и отвоёвывали своё право на него наложенными швами и выбитыми зубами.Их, уязвимо и нестерпимо злых, передёргивало от отвращения друг к другу.       Эти бесята были не больше, чем безделушкой в жизни родителей: подвальных запросто можно было вычеркнуть, выбросить и забыть, посчитав бракованными и ненужными, оставить догнивать в «Яме» и загибаться. Они не давали согласия быть отвергнутыми, но их отвергали, и горе этих крысят с годами не утихало, а множилось, заставляло кричать и бунтовать. Эти дети хохотали над смертью с высоты выстроенных баррикад: смеялись до слёз, когда, возвращаясь проторёнными путями с оврагов, натыкались на одинокий искусственный венок под какой-нибудь елью или сосной у обочины дороги. С ними я впервые задумалась, что мне может быть ещё страшнее от реального.       Мы смотрели ужастики, сбившись в дрожащую кучу, и смеялись до колик (возможно, это всё-таки нервное): никакие монстры из других миров не могли быть кошмарнее избивающего отца или матери, устраивающей поножовщину, и ничто не могло сравниться с ежевечерними приходами в убежище. Искажённые лица, красные и жёлтые белки закатившихся глаз, кровавая пена изо рта, руки в зелёнке и грубых стежках швов — когда-то вскрытые вены — панические атаки и животный голод. Опеки не существовало в нашем узком, удушливом и удушающем мире: никого не было рядом, мамы и папы — шлюхи, алкоголики и в целом скоты — плевать хотели, где мы и с кем. Казалось, родители и не подозревали, что под такими великими именами, которые они нам выбрали, родятся настолько ничтожные люди — под стать им самим. Как бы Тиму не хотелось искоренить любой, даже самый дурацкий и неотчуждаемый пережиток нашей прошлой жизни, стереть малейшие следы влияния взрослых, у нас всё равно оставались паспорта с этими горделивыми и ненавистными Екатеринами, Александрами, Евгениями, Кириллами и прочими.       Оставленные с собой и на себя, без защиты и чего-то надёжного и крепкого в жизни — без точки опоры — подвальные стали жёстче и злее: рано научились жить. Уже едва ли не с пятнадцати многие из нас содержали себя сами: раздавали листовки, за плату били татуировки хэндпоуком² школьникам, которые приходили к нам в момент бушевания их скверного характера, а после бесследно растворялись, унося на себе метку подвала — воспоминание о том, что это ужасное и прекрасное место было в их жизни хотя бы неделю или час. Мы кололи пирсинг, пели в переходах и плясали на радость заплывшим прохожим, чтобы иметь деньги на самое необходимое — нам было удивительно мало нужно: дешёвый алкоголь, сигареты и пачка макаронов³ из опилок.       Безбашенные и безрассудные дети вслепую брели за собой — в поисках себя — в никуда. В подвал попадали, только если некуда было идти: тогда единственным ориентиром причастившихся становился Тим, а их целью — больная змеиная улыбка, так редко уродовавшая его лицо. С Артёма и начиналась «Яма»: куда бы он, не суливший никому и ничего, не повёл свою отчаянную ватагу — в подполье, очередной притон или любой другой выгреб, — мы покорно следовали за ним.       Тим был старше меня на три года и в свои семнадцать уже осознавал, какую силу имел его прямой грузный взгляд и душераздирающая решимость на всё. Артём зарабатывал на мечту — маленькую квартирку с видом на недосягаемую Неву и желание оставить подвалы в прошлом — игрой в переходах, регулярно разверзая настоящую пучину ада в подземках, словно так и должно было быть.       Он рубил с плеча, когда играл на гитаре (казалось, Тим умел делать всё), отдавался этому весь; в его теле не существовало и клеточки, которой бы Артём не чувствовал ритм. Этот очаровательный и странный до боли, агрессивный, но покладистый парень рвал окружающих изнутри: в каждом его движении была жажда и внутренняя сила, а жилистые руки в рубцах и шрамах дрожали от бесконечного напряжения. Тим смотрел по-звериному заискивающе, вытягивал внимание, заставлял оборачиваться, вперив стеклянный взгляд в затылок, и ожидал подачки от каждого проходящего мимо.       Ему обыкновенно подпевали наши девчонки. Левша старательно надрывалась: с глуповатой улыбкой и наивной радостью на осунувшемся лице ждала признания, провожая снующих людей бессмысленным взглядом тупой зверушки, и по-кроличьи морщила нос, хмуря брови, не получая его — у неё была полуобиженная мимика. А Мэри, вечно уставшая, с размазанной кровью под септумом и кривыми раздробленными зубами, сквозь усилие протягивала старую шапку с нелепым помпоном — прижимала её к коленям грустным, старательным движением совсем как ребёнок — и улыбалась до ямочек, когда с жадным и детским любопытством вынимала свежекинутую сотку.        Но время шло. Наступала осень: уже нельзя было ночевать на оврагах, переплетаясь в зябких объятиях с десятками обгоревших тел, и просыпаться с рассветом в мокрой от слёз и росы драной джинсовке; купаться в фонтанах, бродить по опустевшим ночным улицам, прячась от света редких фонарей и убегая от ментов, медленно проезжающих мимо в бобиках. Как и любая другая тварь, уходящая в спячку зимой, Тим с возвращением холодов покидал парки и скверы, переставал шнырять по заброшкам и, забившись в подполье, давал концерты лишь там, копошась, как таракан, в своём гнезде — «Яме» — среди ржавых труб.        Снова настала пора учёбы: утром всем нужно было в школу, в ад. Мы виделись только по выходным и, случайно сталкиваясь вне родного подвала безучастными сонными птичками, усиленно друг друга не узнавали: опускали глазки в пол и отводили взгляды от знакомого блеска пирсинга на бледных лицах, судорожно забывая, кто и как выглядел в свете софитов, пьяном угаре, кричащем гриме. Вычёркивали из памяти, что и сами дышали тем же — спёртым запахом дрянного пива и густого сигаретного дыма — и в такт.              А потом Тиму исполнилось восемнадцать, и он помог ребятам снять квартиру. Крошечную бывшую коммуналку — узкий коридор, кухню в два шага с вывороченными из стен трубами, жуткую ванную и комнату со сваленными в кучу матрасами — негласно окрестили убежищем. Всё это заполнялось беспрерывными криками и минутными припадками истеричного хохота, молитвами — выхлебнутыми с рыданиями и вырезанными на запястьях, — поцелуями, простенькими гитарными рифами и неуклюжим, наивным и болезненно-жадным сексом. Подвальные хранили в шкафу для посуды одежду, запасы макаронов³ и единственные медикаменты — перекись с парацетамолом; курили чай, смешанный с выпотрошенным из бычков табаком — они где-то достали трубку, — осыпая голые грязные ноги искрами; выключали свет, чтобы не тратить деньги. Глаза не привыкали к этой оглушительной темноте — бурому сумраку, рассечённому всполохами на экране телевизора.       Облезшие грязные обои были изрисованы мелом, исписаны словами песен, которых никогда не существовало, исцарапаны во время приходов — местами между оторванной заляпанной бумагой и плесневелыми кирпичами голых стен торчали обломки желтоватых ногтей. Измазаны кровью — по длинным полосам угадывалось, где подушечки пальцев стирались в мясо, — изранены вдавленными тлеющими сигаретами, испачканы вином (самый действенный способ заткнуть кого-то — кинуть ему в голову бутылку; кто успел, тот не поехал в травмпункт) и сальными пятнами слёз, слюней, спермы, горелого вонючего масла. Подвальные по привычке обтирали руки о колени — джинсы лоснились от грязи — и стены. Но кто знал, что вообще под этими обоями?       Своре было похуй на смерть: каждый из этих озлобленных сопляков с крайней степенью истощения — дальше только дистрофия — упорно работал над тем, чтобы не существовать. Бессильные в своём мракобесии, они искали утешение в чужом страхе: курили, свесившись из окна, распахнутого настежь из-за вырванных шпингалетов, и добивались скользкой улыбки Тима и благословения сухих рук, хватающих за шкирятник самых бухих и непутёвых и втягивающих их обратно в комнату. Артём постепенно становился диагнозом.       Поначалу всем казалось, что это, облёванные простыни, пустующий холодильник (пиво-то всё-таки не еда) и триган — весело. Мы были, как крысы — соответствовали своему отщепенческому статусу. После всего увиденного в этом удивительном мире — странном, мерзком, беспорядочном, но живом мире, в который мне до определённого момента не было дороги — хотелось отмыться. И я, ещё чужая, убегала, как только закат начинал отражаться в стёклах многоэтажек напротив: небо, изрезанное проводами и развороченное птицами, догорало, пока в постепенно отдаляющихся жёлтых прорехах-окнах родной панельной ямы продолжали ломано извиваться безликие силуэты.       Порой подвальные вызывались проводить меня: они пробовали разные способы выражения привязанности, действовали по наитию, как животные, и заботились о членах стаи нелепо и грубовато — как умели. Внутри у них что-то и как-то лишь иногда вяло побаливало, шевелилось и шуршало: мысли и чувства, в которых, в общем-то, даже не было потребности. Только рядом с этими непонятными, нервными и тонкими беспризорниками я понимала, насколько одинока.       Мы вместе избегали встречи кедов с размокшим асфальтом, перебегали грязные изуродованные дворы, перескакивали сломанные карусели и старые скрипучие качели, сотрясали спальные районы смехом, песнями и воплями. И подвальные, шумная весёлая гурьба, уходили прочь, в чернильную темноту, а я оставалась под тусклым светом безжизненного фонаря у подъезда и ещё долго смотрела им в след, вынужденная возвращаться в неродной дом. Напряжённо и каждый раз почему-то неверяще вслушивалась в то, как отдаляется и затихает милый сердцу демонический хохот, пока поднималась на свой этаж.       Среди них — в толпе таких угрожающе-пьяных, болезненных и припадочных — я чувствовала себя живой, целой и, что более всего неожиданно, нужной. В подвале не было ни стыдно, ни страшно кричать или плакать, убиваться — там всё равно одно сплошное саморазрушение — и горевать. Какая разница, отчего — от боли в перемолотых костях или скорби — этих раздробленных жизнью детей с воем мазало по стенам? К тому же это было единственное место, где я могла безнаказанно носить чёрный, как символ непроходящего траура.