- 4 -
Я просто дожидаюсь своей смерти
Прошу, возьми меня за руку
Среди неторопливо падающих снежинок, в одной толстовке, Донхёк сидел на самом краю, безжизненно опустив руки... Канадец не стал кричать, понимая, что это может только спровоцировать. Под бешеный ритм возбужденного сердца, как можно осторожнее, Марк подошёл к перилам, пытаясь приручить адреналин... «Спокойно...» Рукава Хёка были закатаны по локти, открывая жуткие порезы, уродовавшие кожу от самого запястья. Из некоторых всё ещё текла кровь, окрашивая снег в бордовые тона, и Марку вдруг стало страшно по-настоящему... «Боже...» Его тошнило, а мозг судорожно перебирал все слова, которые могли бы предотвратить трагедию, и не находил их, паникуя. Всё закончилось, как только Марку показалось, что торс Донхёка немного подался вперёд... Канадец просунул руку между перилами и обхватил его за плечи: – Are you okay?! – он всегда неосознанно переходил на английский, когда сильно нервничал... Странный вопрос для такой ситуации... Хёк был ледяной, вот только что-то подсказывало, что трясёт его сейчас не от этого... Кровавые пальцы больно вцепились в руку, и даже сквозь плотную ткань одежды Марк почувствовал ужасающую силу отчаяния. Донхёк наклонился вперёд и громко закричал, словно смертельно раненый зверь в полной непобедимого мрака пещере, и каждая клеточка сердца канадца похолодела... Другой рукой Марк схватил его одежду, но Хёк ревел, протяжно воя, и вырывался, а пальцы продолжали сжимать чужую руку, моля о милосердии…«дай мне это сделать»... Становилось опасно. – Успокойся, Хёк... Всё хорошо. Постарайся дышать, давай. Но Донхёк как будто его не слышал, продолжая скулить и наклоняться к краю, в попытке сжаться в комок. – Ли Донхёк! Успокойся! Что случилось?.. Ты можешь мне сказать? Чужие пальцы сжали руку ещё сильнее, и Марк готов был поклясться, что синяки пройдут не скоро, напоминая о случившемся... Вдруг Донхёк выпрямился, судорожно вдохнул холодный воздух и запрокинул голову. Теперь он смеялся. «У него срыв?..» – Хах... Я даже спрыгнуть не могу... Я действительно жалок... Она права... – Послушай, Хёк. Ты думаешь, если спрыгнешь, тебе станет легче, но это не так. – Если я спрыгну...то всё закончится... – Нет! Поверь мне на слово, когда ты спрыгнешь, всё только начнётся. И там, где ты окажешься, тебе не дадут второго шанса. Будет уже слишком поздно. Ведь именно ты окажешься тем, кто сдался первым, предав сам себя! Второгодка больше не вырывался, но был всё ещё напряжён, не в силах справиться с потоком слёз и судорогами... Канадец отпустил одежду и осторожно закрыл чужие глаза своей ладонью. Больше всего на свете ему сейчас хотелось увидеть мир глазами этого парня. Он представил, как его тепло через руку проникает в эту блуждающую в одинокой тьме душу, зажигая чужую лампадку. Мама с детства учила Марка: чтобы не сгорать напрасно, нужно делиться теплом. Пару минут они сидели так, вслушиваясь в неспокойное дыхание друг друга, а снег всё падал, оставаясь беспристрастно молчаливым свидетелем. – Марк?... – тихий слабый голос принадлежал испуганному ребёнку, и канадцу показалось, что он ему до боли знаком... – Да?.. – Я больше не могу... Я думал... Я думал, я смогу, но... Я не могу... Я... Я потерялся, Марк... Мне... очень... очень больно... – его голос срывается, а плечи дрожат. – Я не могу пообещать, что помогу тебе. У меня нет на это права... Я лишь знаю, что однажды боль пройдёт и всё изменится. Но для этого нужно хотя бы "быть", понимаешь? Мне легко говорить, но... Позволь мне... позаботиться о тебе... Хотя бы в канун Рождества! Сделай хёну такой подарок, Хёк... – чужие пальцы разжались, и изрезанные руки упали на заснеженный бетон... Марк не собирался брать ответственность. Нет. Но Бог снова бросил кости, и ему выпало то, что выпало. Что ж... Этот парень в любом случае заполнял все его мысли последний месяц. И глядя на его кровь, Марк чувствовал, как будто теряет что-то сам. – Пожалуйста... Только ты можешь подарить мне эту возможность. Прошу... – Я... Я не могу... – всхлипывая, Хёк убрал чужую руку от своих глаз. – Слишком по-... – Неправда! Прямо сейчас ты можешь подарить мне себя! – «Что я несу?..» – Будешь моим младшим братом на это Рождество. Вставай, пошли. Если мы опоздаем к столу, я тебя не прощу, нахрен! Ты хоть представляешь, сколько я вчера украшал это чёртово дерево? Я молчу о том, что пришлось с Юкхеем прочесать весь город в поисках кориандра, потому что мама не представляет себе индейку без этой хрени... Я вообще сказал, что пошёл за пудингом, так что придется по пути найти безбожников, которые работают так поздно. Давай, поднимайся, Хёк, у нас куча дел. Только аккуратно, снег скользкий. Ты, кстати, что больше любишь: арбуз или дыню? Не переставая нести всякую дичь, лишь бы не дать второгодке опомниться, Марк встал и протянул ему руку, нетерпеливо перебирая пальцами. Ли Донхёк смотрел на протянутую конечность, будто бы решаясь на самый важный поступок в своей жизни, и эта минута чужой борьбы, пока наконец холодная ладонь не оказалась в его руке, показалась Марку вечностью. Но стоило их коже соприкоснуться, как что-то щелкнуло внутри, и по телу разлилось тепло странного торжества. Праздновать победу, возможно, рано, но Марк с облегчением выдохнул, когда Хёк оказался по эту сторону перил. По локоть в крови, с опущенным в пол, пустым взглядом, второгодка выглядел так, будто умер уже дважды, потеряв всё, что имел... Его плечи дрожали, и Марк снял с себя куртку. – Пошли, – он набросил её на новоиспечённого "младшего брата" и, сделав пару шагов в сторону выхода, обернулся... Хёк стоял неподвижно, его пальцы сжимали чужую одежду, а синие губы были плотно сжаты. «Я заставлю тебя научиться полагаться на меня. Прими это...» Марк подбегает к нему и хватает за руку, крепко сжимая ладонь. Дежавю. Почему этот парень вызывает у него столько эмоций? – Пошли уже. Я сейчас умру от голода… ... «Бля…» Марк заметил, как Донхёк замер, помрачнев, когда прочитал вывеску на доме, в который они собирались войти. – Ты… – Нет! Это не то, что ты подумал, Хёк! Я правда здесь живу! Мой отец психотерапевт… И не делай такое лицо, я не в Бетлемскую психушку тебя привёл. Всю дорогу он держал его холодную ладонь в своей, и вот, когда пришло время отпустить её, всего лишь на мгновение, он заколебался… Странно… – Где ты был? Я уже хо-… Оу… Здравствуйте… – мать тут же одела свою самую очаровательную улыбку, предназначенную для особенных детей её группы в саду, и Марк удивился её способности с первого взгляда определять, кому эта улыбка действительно нужна. – Мам, это мой… друг. Я… Я пригласил его в гости на праздники, и… – О! Так значит у нас гости! Ты должен был меня предупредить, Марк. Я бы приготовила что-нибудь особенное. Канадец переживал, что Хёк будет вести себя странно, но парень не вёл себя никак, вообще, послушно следуя всюду за Марком и делая то, что ему говорили. Чтобы не вызывать подозрений, он решил, что будет лучше посидеть за столом с родителями, а потом незаметно стащить аптечку и заняться порезами… Мысль отправить продрогшего паренька принять горячую ванную показалась немного не логичной с таким количеством открытых ран, и после недолгих колебаний, он просто подлил ему в стакан вина, когда ходил за соком на кухню… Донхёк выпил залпом, ни одним мускулом не выдав состав напитка, и это было даже мило… «О чём я думаю?..» Разве в идеале ему не следовало рассказать обо всём отцу и попросить помощи? Марк бросил взгляд на тихого второгодку, ковыряющего вилкой свою порцию праздничного ужина. «Он не ест…» Донхёк был очень бледный, и не смотрел никуда, кроме вилки в своей наспех отмытой от крови руке. Пару минут назад он собирался сброситься с крыши. Что происходит в его голове сейчас? Марк со всем разберется сам. Это его пациент. … Когда Марк вернулся в комнату с аптечкой под мышкой, Хёк сидел на полу под окном, обхватив руками колени. – Почему в темноте?.. – он потянулся к выключателю, но замер на полпути... Свет только помешает, спугнув доверительную атмосферу. Марк подошёл к нему и, поставив ящик на пол, сел прямо напротив, всматриваясь в незнакомые эмоции на красивом лице... В голове было столько вопросов, и ему казалось, что он достаточно тщательно отобрал самые безобидные из них, призванные хоть как-то прояснить ситуацию, но сейчас, глядя на это отчаяние за закрытыми наглухо дверями, прячущими умирающую в слезах душу, самопровозглашенный психотерапевт терял уверенность. Уверенность, но не решимость... Когда глаза не видят дороги, лучше положиться на сердце... «Sorrow in the dark...» Марк осторожно берёт Хёка за руку, мягко поглаживая его ладонь большим пальцем... Это прикосновение ему должно быть знакомо, канадец видел, как внутри этого парня всё переворачивается, когда он делает так... «Look at me in my fear...» Хёк слегка вздрагивает и поднимает усталые, полные неприглядных ответов глаза... «I wait for death...» Но сегодня Марк не будет спрашивать... «Please save me from here...» Он тянет его руку немного на себя и начинает задирать подол чужой толстовки, призывая снять одежду, ведь раны нужно обработать... «Please take my hand...» Они смотрят друг другу в глаза, и Хёк колеблется... Но всё же позволяет себя раздеть, и у Марка перехватывает дыхание... «Somewhere...» Живот, бока, руки... Тело парня было покрыто уродливыми шрамами от порезов, прямым текстом намекающих на обречённость справляться с болью в одиночку... Как же должно было быть больно внутри, чтобы снаружи стало так жутко красноречиво?.. «I wait for death Please take my hand…» Канадец неуверенно тянет руку к белой полоске возле пупка, и когда пальцы касаются кожи, всё вокруг замирает... Чужая боль накрывает постепенно, вскоре не оставив ни одной незаполненной ячейки, а руки мягко исследуют всё ещё кровавые местами шрамы, зная, что не в силах подарить долгожданное облегчение... «За что ты так с собой?..» Эта кожа всё же тёплая... несмотря ни на что... Вдруг Марк чувствует, как что-то в Донхёке меняется, и поднимает глаза. «Почему этот парень смотрит так, будто бы я... Что это?..» Солёные капли обжигали щёки, но он не замечал их до этого момента. Сердце вновь опередило голову, дав ответ заранее, но Марк был не готов к подобного рода проявлениям эмпатии. Видимо, события вечера оставили свой след и на его нервах тоже... В попытке замять возникшую неловкость, шмыгая носом, Марк полез ковыряться в аптечке. Достав бинты, мазь и смочив ватку антисептиком, он придвинулся ближе, отмечая про себя лёгкую панику второгодки. – Начнём с рук... Давай, – не дожидаясь согласия на медицинское вмешательство, канадец взял чужую кисть и начал обрабатывать раны. – Ммммм... – Хёк морщился, сжимая ладонь в кулак, но послушно терпел. – Очень больно?.. – Марк стал касаться аккуратнее и сразу дуть, чувствуя, как постепенно Донхёк расслабляется. Парень замотал головой. – Потерпи... Нужно всё обработать... Забинтовав самые плохие раны и заклеив обычным пластырем порезы попроще, Марк решил перейти на живот, не смотря на явное недовольство оперируемого. Стоило его руке коснуться свежего пореза слева и чуть ниже пупка, как Донхёк резко выпрямился, издав странный звук. – Больно?! Прости... – Нет... У меня ноги затекли... Они сидели в позе лотоса всё то время, что Марк занимался лечением. – Так выпрями их, – канадец берёт чужую лодыжку и приподнимает, заставляя пациента раздвинуть ноги, положив их на свои. – Так лучше? Он старается не замечать, как явно Хёк задерживает дыхание, краснея всё больше, когда в процессе обработки, Марк невзначай кладёт руку на чужое бедро в поиске опоры... «Он так реагирует...» Забавно... Он просит его откинуться немного назад, чтобы обработать порезы в самом низу, в складках кожи, и выбранная поза всё больше кажется странной, а мурашки на чужой коже слишком интимными, не предназначенными для чужих глаз... Возникшая вдруг атмосфера на фоне тяжёлого дыхания Донхёка, с силой закусившего нижнюю губу, отравила Марка окончательно, вызвав прилив краски к ушам, и он решил, что на сегодня достаточно удивлений. – Всё! Я всё заклеил... Больше нигде нет? Хёк трясёт головой, стараясь не смотреть в глаза. – Отлично... – несмотря на смущение, Марк не торопился отстраняться, разглядывая чужое лицо. – Знаешь?.. Там... На крыше... Я... Второгодка мгновенно помрачнел. Они сидели в свете уличных фонарей, и у Марка уже давно затекли ноги... Интересно, после всего произошедшего этот парень начнёт называть его "хёном"?.. Вряд ли. – Я действительно испугался и... Да это буквально разбило мне сердце, знаешь ли!.. Как?.. Как ты вообще... – подобрать слова оказалось сложнее, и красные щёки Хёка только мешали выражаться яснее. – ...И эти раны... Они... Так не должно быть, Хёк. Ты... Ты же понимаешь, что, после случившегося, я... Я буду чувствовать ответственность за твою жизнь. На последних словах красивое лицо "пациента" вдруг скривилось. – Моя жизнь – лишь два пустых слога, не значащих совершенно ничего. Я достиг предела... Знаешь, а я ведь просто хотел избавиться от боли, которой наглотался достаточно. Но ты... – Хватит, Хёк! Посмотри на меня, – он сжимает его бёдра, наклоняясь ниже. – Моя жизнь стоит столько же, если не меньше! Но сила человека не имеет предела, пока в нём живёт бессмертная душа, каждая клеточка которой соткана из света и надежды. И отказаться от неё – значит отвергнуть целый мир. Боль – это один из путей познания, и её меру невозможно измерить. Но проживая её, находя послание в её уроках, мы каждую минуту становимся человечнее и мудрее. Этот опыт бесценен, потому что только человек, переживший бурю, сможет постичь всю красоту и дар голубого неба. Ты никогда не сможешь согласиться претерпеть всё это добровольно, ведь люди по натуре слабы и немощны, но, переступив последнюю ступень, ты поймёшь, что даже эта нестерпимая боль, такая ненавистная и полная слёз отчаяния, стала твоим благословением. Хёк открыл было рот, собираясь что-то сказать, но лишь набрал воздух... Его широко распахнутые глаза, полные немого возмущения, будто кричали, принадлежа ребёнку, и Марк уже пожалел о своей пылкой болтливости. Мотивы самоубийства были спрятаны не в школьных издевательствах и даже не в подростковой любви к максимализму, здесь скорее вина в психологической травме, но сейчас у канадца совершенно не было идей на этот счёт... Марк подумал о том, что его отец знал бы, что сказать, чтобы помочь этому парню, и... это жутко злило... Он ненавидел свою бесполезность. – Чёрт... Прости, я... Я не имею права учить тебя чему-либо... разве что английскому, хах... Ладно... Давай спать... Уже поздно... Марк неловко кашляет и избавляет их от странной позы, поднимаясь и включая свет. «Что на меня нашло?..» Он не подозревал о силе своего желания достучаться и заставить поверить. Ли Донхёк должен довериться ему... Пусть возьмёт ответственность за то, что заставляет переступать границы. Однажды Марк решил, что никогда не станет психотерапевтом, выбрав равнодушие. Но как только тьма этого странного парня коснулась его, превратив второгодку в исключение, канадец перестал понимать свои мотивы, находя тысячу отговорок, чтобы окунуться чуточку глубже. «Клюшка!.. Плевать... Схожу туда завтра...» А самое главное – Марк Ли прекрасно понимал, что больше не сможет повернуть назад. Как бы дико это ни звучало, но мы в ответе за тех, кого "приручили". Да. Он хотел приручить Ли Донхёка. ... Полоска света, пробившись через просвет между плотными шторами, делила комнату пополам, проходя в пяти сантиметрах от простыни. Перешагивая её пальцами, Донхёк представлял, что он попадает на ту сторону, в мир Марка... Мало того, что репетитор спал лицом к стене, из-за высоты кровати, всё что видел Хёк – это бугор одеяла, укрывающего плечо. Нихуя не романтично. Донхёк сел. «Он правда спит?..» Сам он не мог спать... Слишком много мыслей роилось в голове, а присутствие Марка Ли в тесной комнате искажало восприятие, мешая ментальному восстановлению. Донхёк сделал то, чего делать был не должен: приподнял ворот чужой футболки, натянув её на нос, и вдохнул... «Стиральный порошок...» Парень сжался, закрыв лицо руками... «Дьявол...» – Точно... Вот, держи, – порывшись в комоде, Марк достал серые мятые спортивки и красную футболку с клёном, бросив их ему на колени. Донхёк чувствовал себя странно... Эту одежду нужно выкинуть, но до чего же хочется забрать себе навсегда... Непозволительно глупое чувство. Всё же, приходить сюда было ошибкой. – Не делай такое лицо. Не так уж всё плохо... Не нравится, можешь спать так, если хочешь... – Туалет. – Хочешь в туалет?.. Как выйдешь, первая дверь справа... Зачем ты берёшь одежду? Ты мог и здесь переодеться... Если хочешь...я могу выйти... – Мне нельзя в туалет сходить? – Что?! Нет, нет... Конечно, можно... Просто... Я подумал... Неловкость Марка делала его безумно милым, и Донхёк хотел кричать об этом, но... Когда он вернулся, канадец уже погасил основной свет, оставив ночник. – Прости, я забыл дать тебе чистое полотенце... – Я использовал твоё. – Моё?! Как ты узнал, какое моё?.. – на это забавное лицо Хёк мог смотреть вечно. – Там было только одно с арбузами. – What?! Хах... Но с чего ты взял, что..? – Где я буду спать? – Эммм... Здесь... Хочешь с краю или у стены? – смущённо теребя чёлку, Марк переминался с ноги на ногу, глядя на кровать, внутри Хёка же всё замерло, отсчитывая каждый удар сердца. – Она слишком тесная. – Тесная?! Да ладно?.. Хёк, я конечно всё понимаю, но, во-первых, она двуспальная, если ты не заметил, а во-вторых... – Во-вторых, я гей, если ты не забыл. Кто-то должен был расставить все точки, галочки и предупреждающие знаки. Он, наконец, озвучил это, и... Странно, но стало легче. На мгновение даже воздух между ними окрасился в сбитый с толку красный, но, судя по вернувшимся на место бровям-чайкам, Марк быстро взял себя в руки. Его невзначай осмотревший с ног до головы взгляд, будто пытавшийся оценить свои риски, всё ещё блуждал по телу, обжигая, даже когда Марк больше не смотрел, расстилая на полу вторую постель. Забрав с кровати одну из подушек, канадец бросил её на пол. – Ну как скажешь. Донхёк старался не шевелиться... Ему казалось, что стоит сдвинуть голову хоть на миллиметр, как он утонет в новой порции чужого аромата, исходившего от кровати. «Я преувеличиваю... Нужно успокоиться...» Каждая новая минута была изощрённой пыткой. Похоже, кое-кто, всё же переоценил свои возможности. Наконец, Хёк не выдерживает и поворачивается на бок, нос тонет в мягкой перьевой подушке, которую безумно хочется обнять... «Почему эта чёртова кровать....так прекрасна?! ... Ему, наверное, хорошо здесь... спится...» Парень проводит ладонью по простыне, представляя, как утром она ещё долго хранит тепло Марка, когда он просыпается, и сердце щемит... Больно. Это другая боль, прежде незнакомая. – Меняемся, твоя кровать невозможна, – стараясь не раствориться в моменте соприкосновения, Донхёк дёрнул репетитора за плечо. – Что..? Не понял, – видимо Марк почти уснул, его глаза приоткрылись лишь на миллиметр. Переход на кровать стоил ему усилий, и второгодку отчего-то забавлял тот факт, что репетитор, возможно, его сейчас ненавидит. Но наблюдать его таким заспанным и милым – это дорогого стоило. Может, Донхёк всё-таки спрыгнул и попал в рай?.. Он всё больше и больше склонялся к этому варианту, пока попавшиеся на глаза забинтованные руки не вернули его к кровавой действительности. Хёк стиснул зубы... Хватит. Как и всё в этом мире, ночь в итоге закончится, и с восходом солнца ему придется вернуться в свой маленький ад, либо попытаться закончить начатое... Это приносило нестерпимую боль, но лучше быть честным, чем вязнуть в выдуманных надеждах: если бы даже Марк не пришёл, Донхёк бы не спрыгнул... Эта отвратительная правда, обнажающая всю его слабость и трусость, резала гордость больнее любых самых острых лезвий. Он отвратителен. Он жалок... Рваная душа, не желающая расставаться со способностью чувствовать, изуродованное тело, так наивно откликающееся на любые прикосновения этого парня, именитые родители, огромный дом и ожидающее будущее – он ненавидел всё это. И Хёку не нужна была эта жизнь. Тогда почему?.. Почему..? Ему нужен был кто-то, за кого он мог умереть. Донхёк бросил последний взгляд на мирно спящего лицом к стене репетитора, взял свою одежду и вышел из комнаты. Этот дом, в отличие от места, где он жил, не запирают, и у него нет причин здесь оставаться. «Правда в том, Марк Ли, что ты не должен испытывать чувство ответственности за якобы спасенную жизнь... Я настолько низок, что не способен подарить тебе эту возможность... Я ничего не способен подарить...» На кухне горел свет и было слышно, как кто-то разговаривает. – Он впервые привёл кого-то после того случая, – женский голос принадлежал матери канадца. Донхёк старался ступать как можно бесшумнее, но он плохо ориентировался в новом месте. «Блять! Что они там делают в два часа ночи?!» – Да... Семь лет прошло. Зная упёртость Марка, видимо, произошло что-то из ряда вон выходящее. Или этот мальчик ему интересен. – Твой сынок весь в тебя. Мне кажется, здесь и то, и другое. – Разве в меня? Хах! Кто вечно приводит домой обездоленных детишек? – Завтра как раз нужно будет приглядеть за одним! Надеюсь, у Марка будет время, я на него рассчитывала... В последнее время, он постоянно занят. На него это непохоже. – Разве он не говорил, что занимается репетиторством? – Да? Я не помню... Но он явно чем-то увлечён. Кстати, ты заметил, этот мальчик, которого он вдруг привёл... – Они разберутся без нас, дорогая. Наш сын уже не ребёнок. – Думаешь? – Я уверен... Много ещё теста? – Ещё вон та миска. – Что?!? Какого черта? Я думал, уже всё! – Тихо! Ты всех разбудишь! Не нравится, иди спать, я тебя не просила помогать. – Будто бы я могу спокойно спать, зная, что ты тут одна горбатишься?! Ладно, давай всё сюда. И пусть только они попробуют не оценить моё мастерство лепки завтра! – Прости... Просто, нужно будет посидеть с малышом, и он очень любит мои круассаны. А утром служба, и я бы не успела ничего сделать... К тому же, новый друг Марка такой худой! Я подумала, что нужно слепить в два раза больше обычного. – Господи боже мой... Надеюсь мои страдания зачтутся небесной канцелярией? Донхёк не стал дослушивать... Он аккуратно прикрыл дверь и положил вещи на пол. В комнате пахло сном, но о его беззаботности можно было лишь гадать. Донхёк приподнял одеяло и залез в кровать. – Чт-.. что такое опять..? – разбуженный внезапным вторжением Марк хотел повернуться, но Хёк обхватил его за талию и прижался. «Боже...какой он тёплый...» – Что случилось? На полу холодно? Ты... замёрз?.. «Согрей меня...» Он просунул свою коленку между ног канадца, переплетая холодные конечности с тёплыми ногами репетитора, и уткнулся носом в чужую спину. – Донхёк? – Марк не сопротивлялся, но был напряжён. – Мне приснился кошмар. – Кошмар?.. Это было нечестно, да. Но Марк всё равно ответственен за эти нежные цветы, что сейчас так щекотно распускались внутри Донхёка, вызывая слёзы. Поэтому он просто должен позволить им жить. Хотя бы этой ночью. «Вспомни меня и отведи на тот берег…» Тепло... Марк такой приятный... Хочется раствориться... Плевать. Ад подождёт. ... Донхёк не заметил ни как уснул, ни как Марк рано утром встал, расцепив его руки. Впервые за последние четыре года он спал как младенец у матери на руках: спокойно и крепко. Когда его мягко потрогали за плечо, а знакомый тихий голос позвал по имени, парню показалось, что он всё ещё спит. Потому что в жизни так не бывает. В его, во всяком случае, точно. – Хёк-а... Послушай... – Ммм? – протирая глаза, он сел, наслаждаясь исходящим от Марка запахом геля для душа. Всё происходящее было настолько непривычно, что хотелось нажать на паузу, чтобы получить пару минут форы и прийти в себя, но эти внимательные глаза под бровями-чайками не давали и секунды. Канадец присел на кровать. Та деликатность, внимание и забота, что исходили от него со вчерашнего дня, настолько нравились Донхёку, что ему хотелось заставить его переживать за себя ещё больше. И мысль о том, что он действительно "интересен" Марку Ли, являясь для него чем-то "из ряда вон выходящим", буквально пронизывала каждую эмоцию, вынуждая сдерживаться. – Я сейчас ухожу с мамой на праздничную мессу, но сначала мы с тобой позавтракаем, потому что я не знаю, когда мы вернёмся. И мне показалось, что, возможно, тебе будет... Ну, понимаешь..? Дома остаётся только папа и... Короче, пошли поедим. Мама сказала, она полночи пекла для нас круассаны. А потом опять ляжешь, хорошо? Я не буду застилать постель. «Он всё так же слишком много болтает»... Из приоткрытой двери доносился запах вкусной выпечки, но больше всего на свете Ли Донхёк хотел сейчас мороженое. Одно на двоих. Сколько ему потом придется расплачиваться за то, что сейчас он здесь? Страшно подумать. Но ещё больше пугала другая мысль... Скоро ему будет недостаточно простой заботы. Ведь, в конце концов, он не пациент, чтобы там этот сын психотерапевта себе ни напридумывал. В повседневной одежде повзрослевший Марк Ли выглядел ещё привлекательнее... – Я пойду с тобой. – В храм? Ты уверен?.. – Да. Сядем сзади, и меня никто не узнает в твоей одежде. – Я думал... – Что? – Ну... Что ты тогда не видел меня. Но ты видел, несмотря на этот капюшон и толпу... Ты запомнил меня… – Марк отвёл взгляд, теребя мочку уха. – Прости... – Простить? За что? – Хёку нравилось это всё больше, и он ничего не мог с собой поделать. Пусть потом будет больно. Наивный ребёнок предполагал, что его уже ничто не сломает... Их прервал стук в дверь. – Сынок, если ты не поторопишься, мы опять опоздаем. Донхёк и не знал, что в храмах так хорошо, особенно когда в желудке тонна вкусных круассанов, на тебе удобная одежда, пахнущая так приятно, а рядом впритык сидит её хозяин, делая вид, что молится и совершенно не косится в твою сторону... Они сели с краю, у стены, на самый последний ряд, и несмотря на то, что людей было много, эта лавка была пуста. Хёк смотрел на священника и думал о том, что даже если бы Бога не было, люди бы Его выдумали... Потому что для них, Он – единственная надежда. «Он типа реально сейчас молится? Вот прямо сейчас? Чё то там говорит про себя? Может... Чтобы я уже свалил побыстрее домой?.. А может... Чтобы... Бог вернул мне рассудок?» В отличие от канадца, он разглядывал своего соседа открыто, будто провоцируя и наслаждаясь тем, как тот ёрзает под этим взглядом. «Если я сейчас положу свою руку ему на бедро... Что он сделает? Начнёт молиться усерднее? Или забудет своего Бога?» Он представил упругость чужой голой кожи под своими руками и вдруг возбудился. В такие моменты он ненавидел себя больше всего... Хёк сжался, пытаясь подавить внезапную эрекцию. – Всё нормально? – шепот Марка казался наказанием ровно до тех пор, пока чужая рука не оказалась на коленке, и Хёк не начал задыхаться. Он резко вскочил, привлекая внимание передних рядов. – Я выйду проветриться. – Подожди... – Марк догнал его на ступенях, схватив за локоть. – Ты в порядке? – Я не буду бросаться с крыш, можешь идти молиться, – Хёк попытался освободиться, но не рассчитал силу и чуть не повалился со ступенек. «Не смотри на меня, придурок» – Мне... Мне нужно в туалет. На самом деле Донхёку сейчас было необходимо лезвие... И чем дольше Марк смотрел на него, тем острее была эта жажда. Ведь он привык справляться именно так. И не умел по-другому. – Пошли, – Марк отвёл его в одно из низких зданий на территории церкви, но, перед тем, как впустить в уборную, он тщательно её осмотрел. – Я не буду резаться крышкой от унитаза, можешь успокоиться... – «Он слишком проницателен для того, кто абсолютно не смыслит в дифференцировании». Донхёк немного расслабился, чувствуя, как напряжение в паху отпускает. Это было странно... Возбуждая, Марк одновременно действовал на него успокаивающе. – Кто тебя знает?.. Надавливая на вчерашние порезы на руках, выждав ровно столько, сколько было нужно, чтобы слёзы перестали проситься наружу, а внизу всё окончательно успокоилось, Хёк вышел на улицу. Сидя на лавке и мило смеясь, Марк слушал, как маленький мальчик лет пяти что-то возбуждённо рассказывал, приплясывая и периодически хватая его за руки. «Что за..?» Наконец, мальчик полез к репетитору на колени. Засунув руки в карманы, Хёк плюхнулся рядом, и не сказать, что он не видел этот снежный ком. – Ааа! Он сел на наш снеговик!! – лицо мальчика страдальчески скривилось, и второгодка почувствовал удовлетворение. – Ничего страшного, Юта. Мы слепим новый! Ещё лучше, – Марк погладил мальчика по голове. – Познакомьтесь! Это Юта, он из маминой группы, а это Хёк, он... Неловкий беглый взгляд. – Он мой др-.. друг. – Друг? – маленький Юта недоверчиво смерил убийцу снеговиков обиженным взглядом. – Но ты говорил, твой друг – Юкхей! – У меня много друзей, Юта. И ты тоже мой друг, забыл что ли? – репетитор пощекотал мальчика за живот. «Он слезать собирается?!» Хёк уже почти ненавидел наглого ребёнка. – Юкхей мне нравится больше, этот какой-то мелкий... – Что ты сказал? – Юта! Это грубо, – Марк поднялся, не выпуская мальчишку из рук. – Хёк, подожди нас здесь, пожалуйста, служба скоро закончится, и мы поедем домой. Хорошо? Только никуда не уходи, хорошо? Обещай. – Если так боишься, что я потеряюсь, возьми меня за руку. – Что?.. За ру-..? Но тут мальчик начал нетерпеливо дергать репетитора за шею. – Ну пошли уже, хён! Мне холодно! «Что я делаю?..» Донхёк был зол, разочарован, расстроен, растерян, опять хотел резаться, плакать, но не был уверен во всём этом и... Его эмоциональная слабость поражала. Видимо, организм и в самом деле достиг предела. Марк ломал его. Но почему тогда всё внутри так стремится быть рядом? Это убьёт его. Выводя ногой круги на снегу, Хёк просто старался не думать. Ни о чём. У миленького малыша Юты был лишь один недостаток. И он портил всё. Мальчик безумно любил своего хёна, и гордился этим, играя у Хёка на нервах. Хотя, казалось бы, кому какое дело, к тому же это просто ребёнок. Но в том-то и проблема. Как понял второгодка, Юта был тем самым, особенным ребёнком из детского сада, которого воспитатель часто брала домой, потому что его мать, по каким-то причинам, работала днём и ночью, и приглядеть за ним было некому... Но это не меняло сути дела. Родители канадца поехали в какую-то больницу поздравить родственника с Рождеством, и Донхёк был на пределе, потому что, пока Марк мыл посуду на кухне, Юта был на нём. – Покатаешь меня на спине? Я хочу достать до звезды на ёлке. – Зачем? – он собирал разбросанные ребенком бруски от джанга. Этот мелкий шкет будто специально раскидал их по всей столовой. – Я подарю её оппе. – Кому? – он закрыл коробку от игры и плюхнулся на диван. Дом канадца оказался небольшим, но очень уютным. Столовая занимала практически весь первый этаж, не считая кухни, и была украшена множеством картин и фотографий. На каминной полке стояло распятие, напоминая о набожности жильцов. А в углу, за ёлкой, спряталось небольшое старое фортепиано, и Донхёку о многом хотелось спросить Марка, но этот ребёнок… Юта залез и сел рядом, не сводя хитрых глаз с «друга» своего любимого хёна. – Марк-хён разрешил мне называть его «оппа». – «Оппа»? Не пизди, мелкий. Мальчик улыбнулся. – Оппа, ты долго?! – Нет, Юта, подожди ещё немного. Можешь пока поискать книгу, которую мы читали в прошлый раз, – Марк старался перекричать воду. Довольная улыбка ребёнка стала последней каплей. Хёк откинулся на спинку дивана и тихо заговорил безразличным тоном. – Хммм… Действительно. А мне даже спрашивать не нужно было, представляешь? Марк сам уже ооооочень давно, когда ты ещё не родился, попросил меня называть его хёном. Он, кстати, не показывал тебе его самое любимое место на пляже в родном Ванкувере? Ой, прости, ты же, неверное, там даже не был… Детский сад. Смешно. Но расстроенное лицо Юты недостаточно расстроено, чтобы подавить ту обиду, что накопилась в сердце за столько лет, и Хёка понесло, хотя он прекрасно знал, что не должен так делать. – Хён! – он слышит, как Марк тут же что-то роняет, гремя, и выключает воду. – Что… Что такое? – с полотенцем в руках канадец заходит в столовую, не спуская встревоженных глаз с второгодки. Донхёк сам не ожидал, насколько эта детская демонстрация, этот спектакль, устроенный, чтобы просто позлить ребёнка, окажется значимым для него самого. Сердце забилось как бешеное, кровь покрасила щёки, а в голове родилось безумное желание остаться здесь навсегда, чтобы звать хёна каждые три минуты. То, как Марк отреагировал… Хотелось кричать. – Ты чего? – Ну… Ты позвал…меня… Нет? Мне послышалось «хён». – Тебе послышалось. – Оппа! – рыдающий Юта подбежал к хёну и уткнулся ему в живот. – Твой друг меня обижает… Марк бросил полотенце к Хёку на колени и опустился на корточки, гладя мальчика по голове. – Не плачь, Юта. Давай поиграем. А Донхёк пока домоет посуду и подумает над своим поведением, хорошо? – Угу… – Чего? – Хёк не умел мыть посуду. Но это осталось только между ним и той посудой, что не выжила… … Когда он вернулся в столовую, Марк сидел возле дивана на полу, а рядом с ним, положив голову ему на колени, спал наигравшийся Юта. Канадец улыбнулся, пожимая плечами, и эта картина была настолько умиротворяюще милой, что второгодка просто не мог злиться. Он сел напротив, облокотившись спиной о журнальный столик, и сложил руки на коленях. Чем дольше он находился в этом доме, наблюдая повседневную жизнь своего репетитора по английскому, тем больнее было осознавать, что он здесь совершенно лишний, как чёрная восьмёрка для пула в русском бильярде. «Пора возвращаться…» Оттягивая момент, он только усугубляет своё положение. Если мать узнает, где он пропадал, она уничтожит Марка, как когда-то уничтожила его последнего учителя музыки. – О чём ты думаешь? Хёк вздрогнул. Он не заметил, что за ним наблюдают. – Что случилось семь лет назад? – В смысле?.. – Твои родители сказали, что ты не приводил никого домой семь лет. Что это значит? Ты вообще домой никого не приводишь? – Откуда ты..? – Почему тогда ты привёл меня? Юта заёрзал, что-то простонав, и Марк успокаивающе похлопал его по плечу, ожидая пока мальчик не начнёт снова мирно сопеть. – Семь лет назад?.. – он начал перебирать длинные волосы спящего мальчика, глядя куда-то сквозь него. – Раньше, когда мне было лет десять-двенадцать, я часто приводил домой людей, которые казались мне несчастными. Кого моим родителям только ни приходилось принимать. Я мог привести бомжа, потерявшегося ребёнка, заблудившегося иностранца, калеку, пьяных подростков и… Да, бездомных животных я тоже приносил. Знаешь, мне казалось, я спасаю мир, делаю что-то великое. Ведь в храме, куда меня водила мама, всегда говорили о милосердии и сострадании, а мой отец вечно пропадал в кабинете, выслушивая других, и… Однажды я увидел, как возле школы плачет одна девушка… Она была босиком. Естественно, я взял её за руку и привёл домой. Отец провёл консультацию. Одну, вторую… Затем терапию… Одну, другую… Я заметил, как мать стала с ним ругаться. Что-то было не так, но я не понимал. Пока однажды за папой не пришли полицейские и не арестовали его. Был суд. И я узнал, в чём его обвиняют. В изнасиловании пациентки… Та девушка была психопаткой и она влюбилась в отца, продолжая симулировать жёсткую депрессию. Она сказала ему, что, если он не бросит семью ради неё, она отомстит. И она это сделала. Отца оправдали, но временно запретили заниматься консультациями. Слух быстро разошёлся по городу и нам пришлось переехать в пригород Ванкувера. Жизнь сильно изменилась, Хёк. На меня в школе тыкали пальцем, мать осуждали на приходе, и нам приходилось учиться принимать это. Я… Я знал, что это моя вина и… Я поклялся, что никогда больше никого не приведу. Я буду равнодушным… Знаешь, почему мы переехали, Хёк? Эта психованная снова нашла отца… Лицо канадца было спокойным, но второгодка чувствовал, как внутри него всё бушует от ярости. У каждого есть своя история… И она не всегда счастливая, чтобы мы ни думали, глядя на беззаботную жизнь. Донхёк услышал свой тихий голос раньше, чем успел понять, что собирается сейчас сделать. – Я начал резаться в четырнадцать лет… Сначала это были места, где никто ничего бы не увидел: живот, бёдра… Но постепенно этого стало не хватать, и как только меня накрывало, я вытаскивал лезвие и резал там, где было удобнее. – Но… Почему? Хёк смотрел в эти глаза и понимал, что всё кончено. Тогда в аэропорту Марк помог ему, потому что он не мог этого не сделать. Этот ребёнок действительно был ангелом. Донхёк же всегда был гнилым… И разлагаться он начал сразу, как только отпустил в тот день эту липкую от мороженого ладошку… – Мать часто меняла моих преподавателей по фортепиано. Её никто не устраивал. Она считала, что я ещё не попал в книгу рекордов гиннеса исключительно по вине собственной лени и бездарности учителей. Но последний ей явно нравился. Ведь когда он стал заниматься со мной, мы не выходили из репетиционной по шесть часов. Я действительно стал играть лучше. Но не из-за многочасовых практик. Этот учитель был особенным. Он мне очень нравился, и… Я чувствовал, что он относится ко мне как-то по-особенному. Это было так приятно. Я ничего не подозревал, пока его руки на моих бёдрах не стали подсказывать, что обычно учителя так не трогают своих подопечных. Он… трогал меня всё чаще…всё дольше и всё настойчивее… Я… Я не мог ничего сделать… Я думал, он просто так проявляет свою любовь, к тому же… Мне… Мне это нравилось. Но однажды он… Я был в шортах и… он стал подниматься рукой по бедру к паху и… Я тогда впервые кончил. На следующем занятии он посадил меня к себе на бёдра и… он достал свой член и стал дрочить вместе с моим… Ты можешь подумать, что я отвратителен... Да. Я отвратителен. Никого грязнее меня ты не видел. То, что он делал со мной… – воздуха в лёгких почти не осталось, но он должен был закончить. Странно, но Марк смотрел так спокойно и так…неподдельно искренне, что он не чувствовал себя преступником, рассказывающим о самых постыдных и унизительных вещах. – Когда он пытался заставить меня взять в рот, я отказался. Тогда он стал говорить, что всё расскажет моей матери. Это было страшнее всего, поэтому я просто делал то, что он хотел. И вот однажды, в очередной раз кончив мне на лицо, он просто вставил. Не затруднившись даже хоть немного подготовить. Было больно, я кричал, но потом стало приятно и… Она никогда не мешала занятиям, это было одним из его условий. Но в этот день должны были приехать именитые гости, и она пришла сказать, что мне нужно будет выступить. Как ты думаешь, что она сделала, увидев, как её сына насилуют в её собственном доме? Нет. Никакой полиции, когда муж успешный политик. Она закрыла меня на неделю в подвале, оставив без еды и света. Слава Богу, там хранились сменные бутылки для кулеров прислуги… Периодически она навещала меня, чтобы провести воспитательную работу. Она в прямом смысле выбивала из меня всю грязь. Я хотел умереть. Она постоянно кричала «грязный педик», а я даже не понимал, о чём она говорит. Я всегда жил в куполе, общаясь только с прислугой, и всё что у меня было – это музыка. Но когда меня выпустили из подвала, в доме уже не было ни одного инструмента. Все ноты сожгли, всю старую прислугу уволили. Везде стояли камеры, а в моей комнате они были даже под кроватью. С тех пор мне каждый день напоминали о собственной порочности, отвратительности и бесполезности. Она больше не пускала в дом ни одного преподавателя, заставляя меня часами заниматься самому. Она стала водить меня по шаманам, врачам, священникам и прочим психам, умоляя их очистить меня и вставить мозги, и… она даже водила меня к каком-то куртизанкам, умоляя их изнасиловать меня, чтобы восстановить какой-то баланс мужской энергии, про которую ей впаривала одна гадалка. Марк… ты бы на моём месте не взялся за нож? Я просто хотел прекратить это. Я хотел проснуться от кошмара. Однако, порезать достаточно сильно у меня не хватило духу. Я смотрел, как кровь стекает по коже, чувствовал, как болит место пореза и… Мне стало легче. Я не заметил, как втянулся… Странно. Донхёку хотелось плакать, но его глаза были сухи, а внутри, впервые за последние четыре года, было так спокойно, словно всё наконец закончилось и больше никогда не повторится.Марк был прав, люди действительно слабы. Но иногда мир будто замирает, оставляя нас одних, и мы понимаем, что ад не сможет нас удивить, а глаза напротив – единственное сокровище в этой жестокой и циничной вселенной. Часы пробили пять вечера. Пора будить ребёнка, иначе он не уснёт ночью. Но Марк не сводил с рассказчика горящих болью глаз. – Ты сам не пробовал обратиться в полицию? Или… В больницу? – Нет… Я боялся. И… Знаешь, где-то в глубине души я считал, что заслужил всё это. – Но почему? Так не должно быть, Хёк! Никто не заслуживает подобного. А твой отец? Ты не просил его помочь? – Отец? Хах… За всю свою жизнь я разговаривал с ним раз пять от силы. У министра обороны нет на это времени. – Что?! Твой отец министр обороны? Говорят, он практически выиграл выборы в прошлый раз… Папа его очень уважает… Я не знал, что у него есть дети. – Думаю, мусор, вроде меня, за ребёнка и не считается, так что… – Ты специально это говоришь? Что? «Мусор»? Хватит Донхёк. Я может и не авторитет, но даже мне видно, что ты очень талантливый и разносторонний человек, способный приковывать к себе взгляды и вдохновлять. То, что жизнь так поступила с тобой, не значит, что ты это зас-… Но Хёк прервал его. – А твой взгляд тоже прикован? – Что? – Даже после всех уродливых ран, что ты видел, я тебя вдохновляю? Хах… На что? – При чём тут я, вообще? – Не знаю. Это я тебя хотел спросить. Ты теперь всё знаешь и что? Я всё ещё тебе интересен? Не жалеешь, что спустя семь лет опять привёл несчастного в дом? – «Интересен»? Какое-то странное слово, и к чему ты кло-..? – Ты решил, что поможешь мне вылечить мою слабость к лезвию? Играешь в психотерапевта? – Я не играю! Ты почти спрыгнул, что я мог ещё сде-..?! – Я всё равно спрыгну, ты не сможешь всю жизнь быть рядом со мной, чтобы предотвратить это. Вместо того, чтобы своей глупой наивной болтовнёй пытаться заставить меня терпеть это дерьмо и дальше, ты бы лучше сделал, как решил ещё в детстве, остался бы равнодушным. – Думай, что говоришь, Хёк. Ведёшь себя как ребёнок. Спасать тебя или нет – это был мой выбор, в котором я и не нуждался вовсе, потому что для меня любая жизнь бесценна. – Теперь мне хочется спрыгнуть ещё больше. Это больно, понимать, что ты просто один из обездоленных немощных страдальцев, которых пожалели. – Я не просто пожалел! Думаешь за семь лет я не встретил ни одного несчастного? – Не «просто»? Тогда зачем? Я особенный? Зачем ты притащил меня сюда, перевязывал, плакал? Мне придётся вернуться туда, Марк. Ты молодец. Ты просто «спасал» очередного ребёнка. А я? Что теперь делать мне? – Блять… Я тебя не понимаю, Хёк! Скажи прямо. Почему ты так рассержен? Я же сказал, что возьму ответственность. Чего ты хочешь? – Чего? – Донхёк не знал. Он опустил взгляд на проснувшегося от их спора Юту, который тёр глаза, пытаясь понять, что происходит. – Ты когда-нибудь терялся в аэропорту, Марк? – Что? При чём тут аэропорт? – Марк был так возбужден, что не обратил ни малейшего внимания на поднявшего голову Юту. – Как ты не можешь понять, Хёк? Я привёл тебя, потому что хочу, чтобы ты перестал умирать, захлёбываясь болью. Я хочу, чтобы ты больше не ранил себя, вспомнив о том, что счастлив не тот, кто не имеет проблем, а тот, кто, несмотря ни на что, умеет быть благодарным. – Оппа..? – малыша явно беспокоил напряжённый тон обычно спокойного хёна. – Какое тебе дело до моего счастья? Зачем тебе это? Решил выслужиться перед своей совестью? Столько лет проходил мимо, но тут вдруг решил, что один школьник, жертва буллинга и психопат, должен научиться благодарности. – Тебя так бесит моё участие. Так сильно ненавидишь заботу, считая её жалостью и желанием самоутвердиться? Или дело во мне? – В тебе, – они смотрели друг на друга не мигая, и воздух вокруг был непригоден для дыхания, пропитавшись горечью. Юта почти ревел, хватаясь руками за подол свитера канадца, но они его не видели. – Мне не нравятся твои мотивы. – Мотивы? Да что ты знаешь о них?.. До последнего момента я вообще старался не спрашивать себя, зачем я это делаю. Знаешь, ведь с самого начала было ясно, что о благодарности можно и не мечтать. Но когда я увидел тебя в храме, я почувствовал боль. Пятна крови на твоей одежде не выходили у меня из головы, а желание обнять и успокоить казалось таким знакомым, давно забытым чувством... Каждый раз, как я смотрю на тебя, я без конца думаю о том, что же происходит в твоей голове, и начинаю понимать, что ещё никогда я не хотел так сильно быть способным помочь и подарить надежду. – Надежду? Мне? Ты уверен? А не боишься, что это эгоистичное желание загонит тебя в ту же ситуацию, в которой оказался твой отец? – Что?.. Но... Ты... «Я умею только портить...» Гнилое яблоко обязательно заразит остальные плоды... Хёк чувствовал, как по щекам текут слёзы, не в силах побороть их красноречие... Больно. Но этому парню тоже больно, и от этого хочется разорвать себя на части. Зачем он наговорил ему всё это? Он просто трус, который решил первым уничтожить то, что могло его убить. Но ведь Марк не виноват в том, что маленький Хёк всегда верил, будто однажды его возьмут за руку и покажут берег с ракушками, подарив другую жизнь. Так нельзя... Это неправильно. Здесь он всего лишь "пациент"... Как же больно. Поможет ли лезвие? Он сомневался. Не сводя с него внимательных глаз, канадец вдруг приподнялся, протягивая руку к чужому лицу, но не успел он дотронуться, как хлопнула входная дверью, и в столовую вошёл Ли-старший. – Кто хочет мороженого? Я взял вам фруктовый лёд, ребятки. Но арбузный был один, поэтому остальные с дыней. Я знаю, Юта любит дыню, поэтому... Донхёк, ты какое будешь? Марка я не спрашиваю, с ним давно всё поня-... – Арбуз, – Хёк сидел спиной к двери, поэтому его заплаканного лица было не видно... – Арбуз? Хммм... Марк, у тебя проблемы. – Нет, – второгодка вытер рукавом глаза и поднялся. – Мне пора домой, поэтому... – Нам хватит и одного на двоих, пап, всё нормально, – Хёк думал, его уже ничто не сломает, ведь на сердце, как и на коже, не осталось живого места, но эта тёплая рука, хватающая его ладонь, всякий раз так крепко сжимала, что хотелось просто верить. Марк потянул его на себя, усаживая рядом... Донхёка буквально трясло, когда он наблюдал, как канадец разворачивает мороженое... Почему он ещё не ушёл? Сейчас достаточно капли и будет слишком поздно. ... Около девяти вечера, когда малыша Юту наконец отвезли домой, с трудом оторвав от шеи любимого хёна, семья Ли разошлась по комнатам, и Хёк опять остался один на один с псевдоврачом и его красным ящиком, полным бинтов и мазей... После разговора в столовой, он не мог смотреть ему в лицо, что-то мешало... Может... Мороженое? На языке до сих пор был его вкус. В Марке тоже что-то изменилось. Он больше не был так самоуверен, молча о чём-то размышляя. – Давай свои руки... На животе поменяешь пластыри сам, – тон его голоса больше не благоухал заботой, но и обиженным его назвать было трудно. Донхёк послушно протянул конечности, вспоминая, как вчера он чуть не умер, когда эти пальцы касались его живота, а губы так низко наклонялись к коже. Это было слишком... Хорошо... Марк лечил его так ласково и осторожно, и чем Хёк ему отплатил? Обвинил в лицемерии. Марк наклонялся, аккуратно нанося ватной палочкой заживляющую мазь, и сползающая футболка открывала ключицы... Хёк сглатывал слюну, в очередной раз убеждаясь, что шея этого парня не просто самое вкусное место, она – его персональный фетиш. Он слишком часто ловил себя на желании коснуться её губами... Марк начал у запястья и постепенно поднимался выше... «Надо было резаться в других местах...» Такая глупая, но навязчивая мысль. – Ммммм.... – Больно? Прости... – Марк наклонился подуть на болезненный порез в локтевом сгибе, и Хёк почувствовал запах его волос... Так близко... Канадец взял другую руку и замер. – Кто бы мог подумать, что ты тоже любишь арбузы... – Хёк проследил за его взглядом. Он даже не заметил, что испачкался мороженым... Странно, ведь он даже его не держал, кусая с рук. Марк улыбнулся и продолжил мазать раны, а цветы внутри второгодки нещадно цвели, наполняя живот теплом и щекоча лёгкие. «Я их терпеть не могу...» Донхёк чувствовал, как перестаёт быть собой, постепенно теряя разум. С каждым прикосновением эти руки забирали всё, что у него было... – Это мне напомнило один случай, – обработав каждый порез, вне зависимости от степени его свежести, он принялся за пластыри. – Давным-давно, когда я был маленьким, мы с одним потерявшимся мальчиком ели мороженое в аэропорту. Мы тогда все перемазались, хах… Приклеивая, Марк мягко проводил пальцем поверх пластыря, и толпы мурашек не заставляли себя ждать. – Кажется, его звали Джонхёк или Донсук, я не помню. Его кожа была как молочный шоколад… хотелось откусить. Забыв про собственные условия, Марк придвинулся ближе и задрал чужую футболку, оголив живот. – Подержи, – повернувшись к аптечке, он уронил ватные палочки, и те тут же разлетелись по полу. Недолго думая, Марк просто выдавил мазь на палец и оперся на чужое бедро, наклоняясь к ранам... – Тот мальчик тоже играл на фортепиано, но в отличие от тебя он был профессионалом. Я потом долго просил маму сводить меня на какой-нибудь музыкальный конкурс, наивно полагая, что я встречу его там, хах... – холодные пальцы касались ран на поверхности, доставая до недр души, и Хёк почувствовал, как сердце пропустило удар и остановилось. Марк дотронулся до пореза ниже пупка, и второгодка не выдержал, схватив его за запястье... – Я... Я правда тебе не нравлюсь. Каждая клеточка тела Донхёка пульсировала, остро ощущая близость красивого репетитора, который всё-таки помнил одного потерявшегося мальчика… и было трудно дышать. – С чего ты взял?.. – Хёк поднял взгляд, прокляв тот день, когда не остановил себя. Уже слишком поздно. – Ты... Ты отталкиваешь меня, разве нет? Ты всё больше закрываешься, даже сейчас, и я не чувствую тебя... Я не понимаю… – Не чувствуешь?.. – голова больше не работала. Плевать. Хёк переводит взгляд на тонкие губы и легонько тянет канадца на себя, пока между их носами не остаётся пять сантиметров. – Хочешь заглянуть в бездну? Глаза Марка вдруг заблестели, а брови поползли вверх. Их дыхание смешалось. – Нет. Я хочу вытащить тебя оттуда. – Хочешь вытащить?.. Попробуй. Не дав репетитору опомниться, он кладёт руку ему на шею и мягко тянет его на себя...