Утешение

      Все было хорошо: Юруске подлечил ногу неудачливого генина и успокоил юных куноичи, которые с одинаковым рвением ухаживали за своим товарищем и отчитывали его.       — Будешь еще выделываться и скакать по обледенелым камням? — ворчала девочка, выполнявшая обязанности командира. — Сэмпай, вот вы его лечите, а лучше бы наподдали хорошенько…       — По-моему, он сам неплохо справляется с задачей покалечить себя, — вторила ей подруга.       — Нога срастется недели через две, — серьезно произнес Юруске. — В Юхаки ему наложат гипс. Теперь можно нести его на спине, не боясь усугубить повреждение.       Ему пришлось отдать приказ генинам двигаться без отдыха до самой заставы и быть настороже. Первое время Юруске нес мальчика на себе и отряд бежал довольно быстро. В какой-то момент ремешок сумки с кунаями, пристегнутый к жилету, лопнул и кунаи и сюрикены чунина высыпались на снег. Передав свою живую ношу девочке-командиру, Юруске быстро наклонился, подбирая оброненное оружие, и вдруг сердце его сделало несколько замедленных и болезненных толчков.       «Что это за ощущение? — подумал юноша, хмурясь. — Почему у меня рука дрожит?»       Он выпрямился и посмотрел назад, на гору Юхаки: там сражались его товарищи. Поначалу Юруске не сильно беспокоился — скорее, огорчался, что пропустит нечто важное. Ему даже в голову не приходило, что команда Фринта может пасть в бою с нукенином. Разве его отец не один из самых сильных шиноби, которых он знал? Разве Томоока и Энэри не первоклассные бойцы, превращавшиеся под его руководством в смертельное оружие?       Даже теперь Юруске не столько осознавал, сколько ощущал опасность. Дурные предчувствия сжали его сердце безжалостной хваткой.       — Я должен вернуться, — пробормотал он, затем повторил громче: — Я должен вернуться.              Режим Мудреца изменил тело капитана Фринта, сделав его более крупным, словно свитым из тугих жгутов мышц. Джонин увеличился ростом, но стал более коренастым, сгорбился, так что выступил загривок, скрадывавший сзади очертания широкой шеи. Рубашка треснула по швам, короткие рукава распались, выпуская мускулистые руки, покрытые шерстью от плеча до почерневших укоротившихся пальцев с массивными когтями. Фринт не до конца потерял человеческий облик, но в тени был скорее похож на зверя.       Впрочем, света звезд для Кисаме было достаточно, чтобы разглядеть лицо противника, искаженное яростью. Щетина теперь казалась частью покрова из шерсти, как и густые, вставшие дыбом волосы и темные брови, затенявшие белки глаз. Глаза Фринта не изменились — они были все такими же черными, а взгляд казался еще острее.       — А теперь, — прорычал он, — никакая сосущая чакру тварь тебе не поможет…       Хошигаки Кисаме издал скрипучий смешок, поведя Самехадой в воздухе.       — Природная энергия, да? — спросил он. — Кто бы мог подумать, что у Кумо есть такой ниндзя…       — Тебе бы ожидать большего от величайшей из Деревень, — Фринт отставил одну ногу назад и напрягся, готовясь к рывку, — раз уж ты явился сюда…       Нукенин усмехнулся, не ослабляя внимания. Он крепче сжал рукоять меча и сказал тихо:       — Не вздумай жрать ее, поняла?       Самехада недовольно заурчала: за кого он ее принимает? Ей ли после чудесного, насыщенного аромата чакры прельститься безвкусным едва ощутимым запахом, который шлейфом окутывал врага? Она его не видела и почти не различала на фоне камней и сосен. Клинок напыжился, растопыривая бритвенно-острые чешуйки, и выхаркнул ранее проглоченные камни навстречу противнику. Разве такое переваришь?..       Кисаме очертил мечом полукруг, намереваясь рассечь грудь прыгнувшего к нему Фринта, однако джонин проигнорировал обе атаки: камни отскочили от него, как от скалы, а лезвие лязгнуло о стальную шкуру и высекло сноп искр, осветивших неестественно затвердевшую темно-серую шерсть.       Нукенин не успел даже приподнять брови от удивления — ноги спружинили сами собой, унося тело из-под удара огромной лапы. Черные когти полоснули по гладкой серо-голубой коже, вспарывая мощную грудь Кисаме и оставляя на ней достаточно глубокие раны.       «Его сила, скорость и выносливость выросли в разы в этом режиме», — подумал мечник, отступая и загораживаясь мечом от новых ударов.       — Разорву!.. — сквозь зубы прорычал Фринт.       Ему нужно было любой ценой навязать ближний бой, достать до тела ненавистного нукенина, однако Кисаме, выставив вперед раздувшуюся Самехаду, не позволял противнику приблизиться. Пришлось удерживать меч обеими руками и широко расставить ноги — и то, джонин постепенно двигал клинок, упершись в него лапами и плечом.       «Он вырвет мне лицо или проломит череп, — подумал Кисаме, — после такого трудно будет восстановиться…»       Так они боролись какое-то время, уцепившись за раздувшийся, подобно иглобрюху, клинок.       «Не уступлю!» — думал Фринт, чувствуя, как горячая кровь пульсирует в его теле, превращая мышцы в камень.       «Не уступит», — подумал Кисаме и, резко ослабив хватку, отскочил.       Самехада в этот момент приняла прежнюю форму, так что джонин по инерции подался вперед, но быстро вновь обрел равновесие. Он преследовал врага длинными прыжками, демонстрируя великолепную скорость и неожиданную для подобного телосложения ловкость.       К этому времени ночь перевалила за середину, погода резко изменилась: мороз начал спадать, а с юго-востока задул влажный ветер. Он проносил по небу небольшие облачка, и их легкие тени скользили по склону Юхаки.       Оба противника неплохо видели друг друга в свете звезд. Грудь Кисаме почти от самых ключиц и до пояса была залита сочащейся из ран темно-багровой кровью. Это его не смущало: Самехада делилась с ним чакрой и не давала ощутить усталость или упадок сил. Про царапины, оставленные на бугристом прессе мастером четырех мечей, он уже почти забыл, да и боли от глубоких ран, нанесенных когтями Фринта, в пылу схватки почти не чувствовал. Отступая, нукенин не поворачивался спиной к своему противнику и продолжал внимательно изучать его движения.       «Что это? У него тоже кровь? — подумал Кисаме. — На плече и на лапе… Самехада все-таки порезала его?»       У Фринта в самом деле остались порезы на коже — в тех местах, которыми он упирался в клинок.       Представив перед своим мысленным взором собственный первый выпад против джонина в режиме Мудреца, Кисаме сообразил, как работала его защита: меч соскальзывал с шерсти, похожей на подвижные стальные иглы, которые к тому же могли пригибаться в нужном направлении.       «Скользящими ударами и ударами наотмашь его не пробить, а если колющим?» — мечник остановился и покрепче уперся обеими ногами в землю.       Фринт несся прямо на него длинными скачками, задействуя для отталкивания все четыре конечности. За секунду до его финального прыжка Кисаме перехватил Самехаду обеими руками и сделал выпад навстречу противнику. Однако джонин молниеносно пригнулся к земле и клинок лишь скользнул по его холке.       Удар головой в живот сбил нукенина с ног и свез его телом груду камней, за которой неожиданно резко оборвалась терраса. Фринт и Кисаме вылетели с обрыва и вместе рухнули вниз. Джонин еще до того, как твердая почва осталась позади, обхватил противника лапами и разодрал ему спину от лопаток до пояса, глубоко погружая когти. В полете из-за большей тяжести тела он перекувыркнулся через голову и приземлился на загривок, а потом на спину, стараясь не разжимать хватки. Однако Кисаме вывернулся из его лап, распоров спину еще больше.       Вот теперь стало по-настоящему больно — и даже огонь в крови не спасал. Нукенин быстро нагнулся, подхватил Самехаду, которую выпустил из рук при падении, и исчез прежде, чем Фринт, слегка оглушенный ударом о землю, вскочил на ноги.       — Я тебя чую! — прорычал джонин, поворачиваясь и сверля взглядом старую ель в паре десятков шагов от себя.       — Взрывная волна воды!       Фринт успел сделать лишь пару шагов, прежде чем на него обрушились тонны воды. Сопротивляясь мощному потоку, он вцепился когтями в ствол ели, но вода не убывала — наоборот, она заполнила пространство вокруг, скрыв под собой верхушки деревьев и не дойдя всего пары метров до горной террасы, на которой остались тела Тоомоки и Энэри.       «Не переусердствовать с моей гигантской водяной тюрьмой, — думал в это время Кисаме, — иначе ее будет видно с дороги на Юхаки». Он мог бы сделать ее в разы больше.       Сложив печати и создав десяток акул из чакры, нукенин отправил их вперед, а сам остался наблюдать за результатом.       «Тут повсюду его чакра, — стиснув зубы, сказал себе капитан. — Неоткуда черпать силы… Мой предел в этом режиме — полчаса, а потом я буду выжат, как тряпка… Мразь, ведь я же достал его дважды! А он… ни боли, ни усталости… Это не шиноби, это какое-то чудовище!»       Десять акул, как десять снарядов, подлетели к Фринту и начали терзать его, пытаясь прокусить шкуру. Вода окрасилась кровью.       — Очевидно, молнии сейчас ты использовать не можешь, — усмехнулся Кисаме.       Глаза его горели белым огнем. Несмотря на то, что толщу вод практически не пронизывал звездный свет, нукенин наполовину видел, наполовину чувствовал происходящее. Ему даже казалось, что он ощущает вкус крови Фринта, однако капитан, не обращая внимания на свежие раны, точными ударами поражал одну акулу за другой и в конце концов покончил со всеми.       — Кажется, мои акулы разорваны своей жертвой — обычно бывает наоборот, — сказал себе Кисаме.       Он улыбался, радуясь, что противник по-настоящему хорош. Создав еще десяток акул, нукенин получил возможность вновь полюбоваться выносливостью, скоростью и силой удара Фринта.       — А ведь он дышать не может. Любопытно узнать, сколько Мудрец продержится под водой без кислорода…       Тем временем джонин, развеяв акул, быстро поплыл к склону и, цепляясь когтями, начал взбираться вверх. Это было разумнее, чем просто пытаться всплыть: так одна сторона была прикрыта от внезапной атаки, а камень давал опору и возможность противостоять течению.       Кисаме покачал головой.       — Это не поможет: я могу расширить пласт воды до самой вершины Юхаки.       Но ему хотелось действовать иначе и вновь помериться силой с противником в ближнем бою, так что нукенин отстегнул от пояса цеплявшуюся за него рукоять Самехады и втянул клинок в собственную плоть, сливаясь с ним воедино и меняя форму. Кисаме сделался еще больше похож на акулу, раны его затянулись. И когда Фринту оставалось меньше трех метров до поверхности воды, нукенин, двигающийся в воде с еще большей скоростью, чем обычно, настиг его и напал сзади.       Обхватив врага со спины и взяв в замок его шею, Кисаме надавил на нее предплечьем. Капитан попытался скинуть с себя противника, но не смог и принялся кромсать когтями все части тела, до которых мог достать. На этот раз кровь нукенина окрасила воду, но, подпитываемый Самехадой, он почти сразу залечивал раны. Так они крутились в воде почти две минуты, пока Фринт не захлебнулся, будучи не в силах больше обходиться без воздуха.       «Как же так? — думал он, чувствуя, что глаза его застилает мрак еще более плотный, чем темная вода. — Ведь я чувствую, как расходится его плоть, пропуская мои когти до самых костей; как трещат, лопаясь, его жилы; чувствую его кровь на моем языке… Почему он все еще невредим?..»              Когда Фринт в следующий раз открыл глаза, то первым, что он увидел, была ненавистная серая рожа с зубастой усмешкой на лице. Кисаме сидел на валуне, широко расставив ноги, упершись одной рукой в бедро, а локтем другой руки небрежно опираясь на колено.       Капитан лежал перед ним, совершенно обессиленный после отмены режима Мудреца, в мокрой рваной одежде. Его голова была немного приподнята и покоилась на камнях, шея едва ли не соприкасалась с теплыми чешуйками Самехады. Клинок упирался рукоятью в землю позади Фринта, а широкая часть с пастью, словно голова верного пса, лежала на валуне возле колена Кисаме.       — Чуть шевельнешься — и тебе конец, — произнес нукенин, заметив, что его противник пришел в себя.       Руки капитана были привязаны к израненному телу. Сейчас, когда его не покрывала шерсть, стали хорошо видны порезы и следы от укусов акул. Впрочем, все эти раны были не смертельны — стальная шкура не единожды защитила его.       — Я вытянул воду из твоих легких, так что ты словно бы и не тонул вовсе.       — Почему не дал мне сдохнуть? — хрипло спросил Фринт, черные глаза его сузились.       — Хотел задать тебе как джонину Облака несколько вопросов.       — Ты же знаешь, что я не стану отвечать. Даже ты не стал.       — А надо бы. Посмотри-ка туда. — Кисаме кивнул. — Что ты видишь?       Фринт приподнял обросший щетиной подбородок, избегая лезвий у своего горла, и скосил глаза.       — Вижу тела… мертвые тела моих бойцов.       — Мертвые тела, да? Но мертв только один из них — второй еще дышит.       Капитан сглотнул, на мгновение почувствовав, как теплая чешуйка скользнула по его кадыку.       — Он, конечно, плох, но пока жизнеспособен. Не имей я такого козыря, стал бы я спасать тебе жизнь?       — Что ты хочешь знать? — Лицо Фринта сделалось жестким.       Кисаме выпрямился, расправляя широкие плечи, и глубоко вдохнул свежий ночной воздух, наполняя им могучую грудь.       — Джинчурики Двухвостого — где ее найти?       — Джинчурики, — повторил капитан. — Так вот кто вам нужен…       — Ответишь на мой вопрос — и я уйду, оставив в живых мастера четырех мечей.       Кисаме и Фринт какое-то время смотрели друг другу в глаза.       — Твое искусство ниндзя пришлось мне по вкусу, — произнес нукенин, — так что я не хочу тебя обманывать: тебя я убью. Убью, потому что раскрыл свои карты. Но твой товарищ останется жив. Если хочешь, могу подбросить его до дороги — там его скорее найдут.       Капитану было бы легче, если бы он почувствовал ложь в словах своего врага, но Кисаме говорил правду. Это означало необходимость выбора между жизнью любимого ученика и долгом шиноби. Тяжесть этого выбора легла на плечи Фринта и омрачила тенью его усталое смуглое лицо. Слегка повернув голову, он, не отрываясь, смотрел на окровавленное тело Томооки, под которым лежал Энэри. Капитан не видел их лиц, только левую ногу Энэри в знакомом сапоге, высовывавшуюся из-под разрубленного пополам чунина и окрасившуюся в темно-багровый цвет до самого колена и чуть ниже. Вместо второй ноги торчал обрубок, закованный в каменную броню.              Перед его глазами встало юное лицо не по годам серьезного мальчишки. Энэри тогда было четырнадцать, он сам пришел проситься в ученики к Фринту.       — Я хочу учиться у вас и со своей стороны могу обещать полную самоотдачу и готовность тяжело трудиться. А еще я никогда не жалуюсь.       — Почему у меня?       — Потому что вы похожи на моего отца.       Фринт тогда презрительно хмыкнул, но Энэри, глядя на него из-под бровей, добавил:       — А я ненавидел своего отца. Он всегда бил и оскорблял меня, относился хуже, чем к собаке... — Губы мальчика плотно сжались на несколько секунд. — Я терпел и убеждал себя, что обязан быть почтительным. В этом году он умер, и я так и не успел сказать ему: хватит! Хватит, отец. Ты не посмеешь больше унижать меня…       — И причем здесь я? — хмуро поинтересовался капитан.       — Я видел, как вы обращаетесь с младшими по званию и со своими учениками, я знаю, что меня ждет. Но однажды… я наберусь смелости и смогу сказать «хватит» — вам.       Фринт взялся тренировать Энэри, и мальчик сдержал свое слово: трудился в поте лица и никогда не жаловался. А спустя несколько месяцев Энэри попросил у капитана прощения за то, что сравнивал его со своим отцом.       — Вы совсем на него не похожи, сэнсэй. Вы совсем другой человек.              Совсем другой человек… Кажется, эти слова навсегда застряли где-то в области грудины. И сейчас там заболело — именно там из всего обессиленного израненного тела.              Когда Энэри было шестнадцать, он пришел к капитану с предложением.       — Послушай, Кума-тайчо, я подобрал нам мальчика.       — Да? Зачем это?       — Он нам подходит — будет третьим в команде.       — С каких это пор мы стали командой? Я — твой учитель, а ты — мой ученик.       — Ну а с третьим станем командой. Это очень хороший мальчик.       Фринт тяжело вздохнул.       — Ну рассказывай про своего мальчика.       Энэри кивнул и с серьезным лицом принялся рассказывать.       — Он добрый, скромный и любит животных.       — Так может, ему в ветеринары податься, а не в ниндзя?       — А еще он всегда защищает слабых, не жалея себя.       — Хм…       Так к команде присоединился Томоока.              «Защищает, не жалея себя», — мысленно повторил Фринт. Только Томоока мог, презрев все правила тактики ведения боя, закрыть собой выбывшего из строя бойца, чьи шансы выжить в схватке почти равнялись нулю. Впрочем, нет, не бойца он защищал, а товарища, которого считал своим старшим братом.       — Ну так что? — произнес Кисаме, прервав размышления Фринта.       — Что-что, — хмуро отозвался капитан, — хотел бы я посмотреть, как Бог Смерти перебирает твои кишки вместо четок. То же самое ты делаешь сейчас со мной.       Нукенин рассмеялся.       — Опять скалишься? Не так уж это смешно.       — А я смеюсь не поэтому. Моя Самехада, кажется, чувствует чакру неподалеку — очень похожую на твою.       Лицо Фринта мгновенно побледнело. Только в эту минуту стало заметно, что капитану уже больше сорока. Кисаме поднялся на ноги и потянулся.       — Кажется, с вами был четвертый, когда она заметила вас в первый раз. Похоже, он бежит прямо сюда. — Нукенин опустил руки и внимательно посмотрел на своего пленника. — Ну же, решайся. Я не трону его, так и быть — если выложишь, что знаешь, до его прихода. Осталось не больше двух минут.       Фринт тяжело дышал: грудь его вздымалась рывками. Кисаме сам себе не поверил и прищурился, вглядываясь повнимательнее, когда ему показалось, что в свете звезд в глазах капитана блеснули слезы.       — Ну и ну… — начал было он, но в то же мгновение Фринт приподнялся и резко повел головой, изо всей силы напарываясь шеей на бритвенно-острые чешуйки Самехады. — Черт!       Кисаме отбросил рукой клинок, вздрогнувший от хлынувшей на него крови, и склонился над капитаном. Его горло было разорвано вместе с сонной артерией. Черные глаза сощурились, рот скривился от усилия и боли. Через несколько секунд все закончилось — Фринт был мертв.       — Ах! — воскликнул нукенин с досадой и пожалел, что ни одно из грязных ругательств Хидана не идет в эту минуту ему на ум.       Ну и сглупил же он… Кого теперь ему допрашивать? Бестолкового чунина или одноногого с разбитой мордой? Кисаме решил укрыться за камнями на уступе, где в начале битвы прятался Томоока: лучше прикончить чунина из засады, даже не глядя в его глупое лицо, и идти себе дальше в поисках ночлега.              Прошло не больше пяти минут, и Юруске примчался на место сражения. Сначала он увидел тела Томооки и Энэри и, побледнев и прижав руку ко рту, отступил на пару шагов, затем взгляд его упал на Фринта с перерезанным горлом, из которого все еще обильно лилась кровь.       — Отец! — не своим голосом закричал юноша и бросился вперед.       Кисаме прищелкнул языком: ну разве это шиноби? Визжит, как баба, по сторонам не смотрит, прет напролом, даже не достав оружия…       — Отец, отец! — рыдал Юруске, просунув руку под голову капитана и роняя на нее горькие слезы.       «Отец», — невольно повторил про себя Кисаме и вдруг понял: вот почему Фринт убил себя! Он знал, что не выдержит, не сможет смотреть, как пытают его сына, и предаст Деревню, лишь бы это прекратить. Капитан был готов пожертвовать Энэри, потому что сам Энэри не признал бы иного выбора и вынес бы все — как джонин, как воин, как боец из команды Кума-тайчо. А этот… всего лишь ребенок. И, похоже, единственное слабое место Фринта.       Юруске насторожился, услышав шорох камней. Он вскинул глаза на тот уступ, где прятался Кисаме, невольно пригнулся и сунул руку в карман с кунаями. Осторожно пробираясь вдоль террасы, чунин собирался обойти уступ с другой стороны и заглянуть за наваленные на нем камни. Он крался с замирающим сердцем, со все еще мокрым от слез лицом, интуитивно чувствуя, что враг еще рядом — страшный враг, который смог одолеть его отца. Вздрагивая всем телом на холодном ветру, Юруске вытянул шею и в свете звезд увидел, что за камнями никого нет. Он был один во мраке февральской ночи, на поле боя, остывающем от пролитой на нем крови.       Подойдя к Томооке и аккуратно сдвигая его в сторону, на снег, Юруске дотронулся рукой до Энэри и вскрикнул от радости: джонин был все еще жив.              — Почему именно эта книга? — спросил за завтраком Итачи.       Еще было очень рано, и кафетерий только наполнялся отдыхающими. Молодые люди заняли самый дальний столик, чтобы сделать свое уединение как можно более полным.       — Я не знаю, — честно призналась Сюихико. — Может быть, дело в братьях? Помнишь ту грустную главу с похищением девушки?       — Момоко-сан, пленившая воображение Кинкаку?       — Да. Гинкаку взялся похитить ее для своего старшего брата, но сам влюбился в девушку.       — Кажется, она была готова ответить ему взаимностью.       — Но он, презрев свои и ее чувства, уступил ее старшему брату.       Итачи смотрел на Сюихико в некотором смущении.       — Тебе это кажется правильным?       — Нет. Само по себе похищение в каких бы то ни было целях возмутительно, и Момоко мне очень жаль. Меня поразила преданность Гинкаку своему брату. Они оба ставили интересы друг друга выше своих собственных. Разве это типично для злодеев, какими их привыкли изображать историки Кумо? Разве может Гинкаку быть столь ужасен, если он так преданно любит брата?       Итачи очень медленно поставил стакан на стол и не отпускал его какое-то время, словно цепляясь за обыденность, чтобы не выскользнуть в очередной раз из настоящего в прошлое.       — Отношения братьев — это нечто особенное, — тихо сказал он. — Желая того или нет, они являются зеркалом, отражением поступков друг друга, и каждый из них неизбежно будет противопоставлен другому — если не в делах, то в мыслях, на жизненном пути. И эту связь прервать очень сложно: как бы они ни были далеки друг от друга, один, закрывая глаза, всегда будет видеть другого — даже на краю света — как точку, сияющую во мраке. Даже если один не думает о другом, он никогда не забудет о его существовании, не перестанет его ощущать.       — Как Солнце и Луна, — Сюихико хотела улыбнуться, но не смогла, чувствуя в словах Итачи какую-то затаенную горечь.       Это было одним из прозвищ Кинкаку и Гинкаку.       — Как Солнце и Луна, — повторил Учиха, думая о своем.       — У меня никогда не было ни сестры, ни брата. Наверное, это и вправду особенное чувство.       — Ты можешь представить, насколько чудовищно раздавить это чувство в себе и в том, на кого оно направлено?       — Нет.       — Возможно ли после такого остаться человеком?       Лицо молодого нукенина как будто не изменилось, лишь слегка нахмурены были тонкие брови, но его глаза, направленные куда-то сквозь Сюихико, казались подернутыми такой тоской, что сердце ее болезненно сжалось.       — Итачи… — Девушка хотела пожать его руку, но не осмелилась, и ее пальчики опустились на стол неподалеку от его пальцев.       Несмотря на поцелуй, объятия и проведенное вместе с Итачи время, куноичи испытывала робость, предпринимая что-либо похожее на новые попытки сблизиться с ним.       Однако Учиха, словно пробужденный к жизни ее теплым взглядом и порывом сочувствия, поднял глаза и, чуть двинув руку вперед, быстро и легко провел кончиками пальцев по ее нежным пальчикам и почти улыбнулся.       — Надеюсь, твоя книга закончится иначе.       Сюихико грустно улыбнулась ему в ответ.       — Ты же знаешь, что они погибнут. Погибнут, но останутся вместе до самого конца. По-моему, прекрасное окончание — и для жизни, и для истории.       — Разве?       — Иногда смерть утешает нас в наших печалях. Мне кажется, я ее не боюсь.       — Чего тогда ты боишься?       Девушка помолчала несколько секунд, прежде чем ответить.       — Бессилия.       В этот момент Итачи вспомнил то, что видел в гендзюцу Сюихико, когда она соединила свое сознание с сознанием Мори Ютсу: ночной лес, пугающие силуэты деревьев и жуткие тени, — вспомнил его бесконечное отчаяние, потерянность и животный страх.       — Одиночества, — невольно вырвалось у него.       По ее взгляду он понял, что Сюихико вспомнила о том же.       — Одиночество со временем становится привычкой, а привыкнуть к беспомощности нельзя.       — Отчего-то я думал, что все наоборот.       Покраснев, словно ее уличили в неискренности, куноичи тихо произнесла:       — Может быть… может, и наоборот.       С тех пор, как Итачи, узнав правду о ней, не оттолкнул ее, а сделался ближе, многое для Сюихико изменилось навсегда. Еще вчера одиночество являлось чем-то естественным, а теперь оно означало разлуку с тем, с кем расставаться совсем не хотелось. Беспомощность, которая раньше была унижением, стала предлогом для заботы и нежности, развившейся из страха причинить боль. А мирное течение жизни превратилось в бурный поток, волнующий и обостряющий все чувства.              В этот день было пасмурно, ясная и морозная погода сменилась влажной и теплой. Откуда-то прилетел ветер, принесший едва различимый запах весны: сырости, почвы, освобождающейся от снежного покрова, мокрых деревьев и хвои. Тем не менее, куда ни кинь глазом, повсюду лежал снег, кое-где, правда, осевший и серый, но по-прежнему ослепительно белый на склонах гор.       Это была не настоящая весна, а лишь первое ее робкое дыхание, которое исчезнет без следа, как только вернутся морозы.       Итачи и Сюихико гуляли по зимнему саду, обходя по мощенной дорожке миниатюрные бассейны с фонтанами и колодцами, декоративные деревья, многоэтажные клумбы с цветами, мозаики, выложенные из разноцветного мрамора, скамьи и воротца, украшенные резьбой и полудрагоценными камнями. В этом месте в равных пропорциях сочетались три элемента: вода, камень и живая природа.       — Нравится тебе этот сад? — спросил Итачи. Он осторожно катил кресло девушки перед собой.       — Здесь, конечно, красиво, но… скучновато. Жаль, что в санатории принимают только взрослых гостей — дети бы оживили своими играми это место: скакали бы по мозаикам, плескались руками в воде, кричали, смеялись и бегали.       «Итачи! Итачи! Смотри, как я могу!» — внезапно врезался в голову голос из прошлого. Учиха вздрогнул и почти увидел маленького Саске, ступающего по самому краю бассейна.       «Как давно мои глаза не радовались подобным картинам, — думала в это время Сюихико, — я могу лишь воссоздать их в своем воображении в форме иллюзии». По молчанию Итачи она поняла, что он о чем-то задумался, и, не желая прерывать его размышления, тоже молчала.       Сквозь стекла террасы было видно низкое, выстланное светлыми и темно-серыми облаками небо. По небу Сюихико могла угадать, какой сейчас воздух там, снаружи, и представить ветер, играющий с ее волосами, — мягкий или колючий.       — Хочешь еще прогуляться или посидим в нашем месте?       «В нашем месте», — от этих слов сердце куноичи забилось быстрее и теплая волна разлилась в груди.       Итачи остановил ее кресло в дальнем углу террасы, возле куста кизила, а сам сел на скамейку рядом. Это время дня многим казалось удачным для прогулки, так что по саду прохаживалось все больше отдыхающих, и молодые люди были рады уединиться в менее живописном, но тихом уголке.       Однако их уединение было довольно скоро нарушено появлением молодой женщины в униформе медицинского персонала. Она с улыбкой поздоровалась и обратилась к Сюихико, так что Итачи из вежливости отвернулся, делая вид, что не прислушивается к разговору и, сорвав два листка на одном черенке, принялся играть с ними, как с вертушкой.       — Сюи-сан, Исии-сама снова назначил вам лечебные купания и растирания, сейчас как раз освободилось время, вы позволите вас проводить?       Сюихико в силу своей застенчивости уже давно отказалась от процедур, в ходе которых нужно было полностью раздеваться и позволять переносить свое тело на руках. Вот и теперь при одной лишь мысли об этом куноичи разволновалась. Стараясь не обнаружить своего смятения, она вежливо ответила:       — Благодарю вас за заботу, но, если можно, я предпочла бы отказаться.       — Госпожа, поверьте, мы позаботимся о вас самым бережным образом. И доктор-сама будет недоволен нарушением его предписаний.       — Спасибо, но мы потом обсудим эти вопросы с господином Исии.       — Это очень приятная процедура: она поможет вам расслабиться и принесет только пользу вашему здоровью.       Сюихико порозовела от досады, но ей было трудно противостоять дружелюбному напору человека, очевидно желающего ей только добра. Уже не зная, как еще вежливо отказать, девушка глубоко вздохнула.       Итачи повернулся и внимательно посмотрел ей в лицо.       — Ты не хочешь?       Куноичи покачала головой.       Учиха взглянул на медсестру, и глаза его на секунду окрасились в багровый цвет.       — Большое спасибо, приятного вам дня. — Женщина поклонилась и быстро ушла.       Сюихико повернулась к Итачи, чтобы поблагодарить его, но увидела, как он стремительно побледнел и откинулся на стену, прижав руку к груди.       — Что с тобой? — встревожившись, тихо спросила она.       Молодой нукенин молчал, склонив голову и сжав пальцами ткань кимоно. Из-за боли, сковавшей его грудную клетку, он не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть.       — Бьякуган!       Куноичи видела его тело насквозь — почти все тенкетсу и каналы чакры — впервые так близко и четко. Приступ продолжался всего несколько секунд, потом Итачи вздохнул и выпрямился, чувствуя капельки холодного пота, выступившие на лбу.       — Все в порядке.       — Ты… тоже умираешь? — вымолвила Сюихико и испуганно прижала руки ко рту.       Бьякуган ее вернулся в состояние покоя, но тут же на глазах выступили и покатились по щекам слезы.       «Как же так?!» — горестно думала она, не в силах оторвать взгляд от его лица или успокоиться. Итачи смотрел на нее с изумлением.       «Эти слезы… обо мне?» Он так привык считать собственную смерть благом, обязательным условием удачного завершения плана, вехой на пути к достижению цели — чем угодно, только не трагедией, — что растерялся, когда вдруг нашелся человек, готовый его оплакивать.       Сюихико опустила голову и быстро вытерла лицо руками, как ребенок, но слезы все продолжали сами собой катиться из глаз.       — Не нужно, — мягко сказал Итачи, — это того не стоит.       Он взял ее руку, чуть влажную от слез, и крепко сжал.       — Прости… Но это так несправедливо!       «Это логичное завершение моего пути», — хотел ответить Учиха, но промолчал, не желая расстраивать девушку еще больше.       — Как ты поняла?       Куноичи горько вздохнула, но, кажется, совладала со слезами.       — Твои каналы чакры… в глазах, возле глаз и вокруг жизненно важных органов повреждены, их структура нарушена. После того, как ты применил додзюцу, тысячи трещинок возникли на стенках, чакра сделалась странной, начала просачиваться наружу и разрушать клетки твоего тела. Тебе было очень больно?       — Терпимо.       — Нет, я знаю, это должно было быть как в моем гендзюцу… Ужасная, пронзительная боль. Твое тело разрушается, Итачи?       Учиха кивнул.       — Это расплата за божественную силу. Я слишком рано достиг высот, о которых даже хороший шиноби может только мечтать. Я это предполагал, был готов к этому и полностью принял, так что прошу тебя не расстраиваться так сильно. Я не тот, о ком стоило бы сожалеть.       — Правда? — Светло-серые глаза грустно и серьезно смотрели на него. — Но я так не думаю.       «Я должна была догадаться, что только очень серьезные причины могут заставить человека его склада тратить свое время на отдых здесь, — подумала Сюихико. — И он ведь сам сказал еще в самом начале, что хочет подлечиться. О… Неужели недостаточно того, что я умираю?! Но мне так и надо, я бестолковая и я это заслужила, но он… такой необыкновенный…» В этот момент ее поразила мысль о том, что в его собственных глазах, должно быть, он также заслуживает смерти. Да и в глазах большинства людей — за свой ужасный поступок, за весь свой кровавый жизненный путь. Но не для Сюихико, которая была уверена, что только очень страшные и трагичные обстоятельства могли вынудить его поступать жестоко.       В этот момент Итачи сжимал ее руку, поглаживая большим пальцем нежную кожу на тыльной стороне ладони. Ему хотелось успокоить ее, объяснить, что его смерть необходима, нужна и является частью плана защиты множества людей. Что эта жертва сделает мир лучше и спасет тысячи жизней — соответственно, не о чем сожалеть. Но в глубине души он был так благодарен ей за это сожаление… Как будто в нем все еще оставалось что-то человеческое.       «Да, должно оставаться, — подумал он с волнением, — и именно эта часть меня взаимодействует с ней. Иначе я не испытывал бы этих чувств…»       Однако следующая мысль его отрезвила. Учиха был всерьез обеспокоен тем, что приступ случился после применения простого шарингана.       «Если так будет продолжаться, у меня останется меньше времени, чем я думал…»       В эту минуту куноичи уже достаточно хорошо владела собой. Если Итачи принял свою судьбу, то и ей следовало смириться и не растравлять его душевные раны сетованиями и переживаниями.       — Я бы хотела это изменить, — тихо сказала она.       — И я… очень многое хотел бы изменить. Очнуться однажды от собственной жизни, как от кошмара.       По его измученному лицу Сюихико поняла, как часто погружается он в эти мысли, и ей захотелось рассеять сгустившийся над ним мрак.       — Все же нам придется пройти свой путь до конца — и тебе, и мне. Я рада, что какой-то его отрезок мы минуем рука об руку.       Куноичи дала себе обещание до конца дня больше не поднимать серьезные темы, и вскоре Итачи вернулся в ровное расположение духа. Они вместе пообедали, потом расстались на короткое время, чтобы полечиться, и снова встретились за ужином. Вечерние часы молодые люди провели на верхней открытой террасе, где вволю надышались свежим, почти весенним воздухом. Сначала Сюихико рассказывала о своих путешествиях за пределами Страны Молний; потом впечатлениями о разных местах, которые он повидал, делился Итачи. Тщательно обходя все, что касалось деятельности Акацки, он все же мог поведать очень многое. Девушка слушала его, затаив дыхание, и представляла описываемые картины перед своим мысленным взором.       Время от времени, заглядываясь на своего собеседника, она забывалась и теряла нить разговора. Когда Итачи замечал это, он замолкал и с тихой улыбкой ждал, пока Сюихико, краснея, быстро скажет:       — Пожалуйста, продолжай…       Когда над Йоакеямой сгустилась ночь, Учиха проводил куноичи до ее комнаты.       — Как ты себя чувствуешь? Устала?       — Немного.       — Тогда спокойной ночи и до завтра.       — Спокойной ночи…       Итачи пожал ее пальчики на прощание и ушел, не оборачиваясь. Запирая дверь, Сюихико вздохнула: ей так хотелось, чтобы он ее поцеловал! Хотя она не смела рассчитывать на это — только надеялась в глубине души.       Когда она легла в постель, погасив свет, множество мыслей нахлынули на нее бурным потоком и качали на своих волнах до самого засыпания. Сюихико чувствовала себя бесконечно счастливой, вспоминая, как ласков и внимателен был к ней Итачи. Он, конечно, не мог быть так же очарован ею, как она им, но, несомненно, испытывал нечто похожее. Ощущение взаимности обнимало ее одинокое сердце своими крыльями и согревало, разливаясь теплой волной по телу до самых кончиков пальцев. Сюихико прижала пальчики к губам и невольно улыбнулась, вспоминая, как Итачи крепко, но нежно сжал их на прощание.       — Я так глупа, — сказала она себе с усмешкой, глядя в темноту. — Но, кажется, это необычное мое состояние: я просто влюбилась.       «Просто влюбилась» — этими словами ее разум определял изменения, произошедшие в ее душе. И, пытаясь взглянуть на себя и сложившуюся ситуацию со стороны, Сюихико пришла в ужас. Она осознала вдруг, что Итачи занял такое место в ее жизни, что, если отринуть его, в ней останется лишь пустота.       Волнение и другие сильные эмоции мешали ей дать объективную оценку происходящему.       «Ведь он Акацки, — сказала себе куноичи, — пусть и не настоящий, но все же… И где сейчас этот его напарник, Хошигаки Кисаме? Может быть, убивает моих товарищей? Насколько Итачи причастен к этому? Насколько я к этому причастна? Ах, опять думаю о себе… Можно ли как-то им помешать? Что вообще можно сделать?»       Сюихико принялась обдумывать разные варианты, но каждый из них в конце концов подводил ее к Итачи. Она не могла победить его, даже когда не любила, а теперь…       — Только бы Тадасу не вернулся сюда… А если он нападет на след Кисаме и столкнется с ним?! — от этой мысли девушка похолодела и вцепилась в одеяло. — Если этот Акацки хотя бы наполовину так же силен, как Итачи, отряду АНБУ его не остановить. Итачи сказал, что даже самому Райкаге это было бы не по плечу… Но… он мог солгать.       Сюихико сделалось горько от этой мысли. Почему столь невероятное, первое настоящее чувство в ее жизни (не считая любви к матери) оказалось смешано с таким количеством трудностей и сомнений? Четыре года ее жизнь медленно сползала со склона горы, а теперь вдруг покатилась кубарем вниз и повисла над пропастью. Представляя перед собой лицо Итачи, она не могла понять, удерживает ли он ее от падения или сталкивает вниз.              Вернувшись в свою комнату, Учиха все-таки предстал перед собственным судом, но приговор оказался не так ужасен, как ожидалось: его действия до сих пор не угрожали планам Акацки. Он чувствовал, что в его душе прорастает прекрасный цветок, и перед Итачи встает выбор: вырвать его с корнем, как сорняк, или оберегать его и наблюдать, как он распускается…       Обдумывая возможные последствия собственных поступков, Учиха пришел к выводу, что уже погубил эту девушку, невольно сделав ее предателем родной деревни. Что ее ждет после того, как он покинет это место? АНБУ Облака, несомненно, вцепятся в нее своей железной хваткой и, возможно, прибегнут к помощи дознавателей. Но разве Сюихико позволит им так просто копаться в своей голове? Трудно себе это представить. Может, ему удастся убедить ее не сообщать о его пребывании на Йоаке в штаб Райкаге? Это не принесет никакой пользы Кумо. А если Итачи пообещает сразу же покинуть Страну Молний, поверит ли ему Сюихико? Ведь он уже обманул ее подобным образом. И сможет ли он под каким-нибудь благовидным предлогом сдерживать Кисаме, чтобы выполнить это обещание?       — Ведь я знал, что раздавлю ее, если она встанет на моем пути…       Перед его мысленным взором развернулась поляна с голубыми маками из иллюзии Сюихико. Он тогда остановился на самом краю — не смог погубить такую красоту и лишь благоговейно ею любовался. Желание упасть в это море цветов, ощутить на коже их нежное прикосновение, почувствовать дурманящий аромат невозможно было забыть. Ему показалось, что сейчас он сделал бы это, не жалея бедные маки.       Итачи глубоко вздохнул, пытаясь погасить волну жара, поднявшуюся в его груди.       Вот что он должен был сделать: любоваться Сюихико издалека, обойти ее стороной, выбрать другую дорогу… Но теперь…       — Слишком поздно.