Дорога домой

      Да, несомненно, чувство немного странное — осознание, что ты лапаешь за ляжку сына женщины, с которой уже долгие пять лет. Да… Но ляжка от этого не становится менее привлекательной и мягкой, особенно под саундтрек из громких выдохов Лютика.       — А кем работает твой отец? — спрашивает Ламберт, оглаживая внутреннюю сторону бедра с легким нажимом.       — Ничего интересного, — прошептал тяжело дыша Лютик, расстегивая его ремень.       — А он… твой родной? — топ пять неловких вопросов в момент, когда его рука уже за поясом твоих штанов.       — Почему ты спрашиваешь?       Теплые пальцы скользят за полоску нижнего белья, проходясь по коротким жестким волосам и обхватывают член у основания. Ламберт рвано выдыхает. Не зря обдолбался — как чувствовал.       Он сильнее сжимает руку на его ноге, иногда дразняще скользя меж ног, оглаживая с нажимом. На одно из движений Лютик шумно выдыхает и зажимает его руку меж своих ног.       — Просто… интересно. Родители могут многое сказать о твоей психике, ну и все такое.       — Так уж тебя сейчас волнует моя психика? — усмехается Лютик, медленно двигая рукой по члену.       Ламберт матерится и почти болезненно сжимает его ляжку, когда чуть не врезается в столб.       — Ты не очень устойчивый во время такого? — усмехнулся Лютик, ускоряя темп рукой и медленно направляя руку Ламберта к собственному вставшему члену.       — Ну… как тебе сказать.       Очень неустойчивый от понимания, что ты сын моей женщины, и сын, хоть и не родной, моего дружка. Охуенный, блять, джек пот. А крестила тебя случайно не Йеннифер, нет?       — Давай подождем до квартиры, ладно?       Лютик недовольно замычал, когда Ламберт убрал свою руку от него и вынул его собственную со своих штанов.       Ламберт знал, что на некоторых кокс влияет почти как экстази, но чтоб так… Ламберт даже ощутил себя почти мудаком, ощущая себя так, будто совращал Лютика, пользовался его состоянием, но… все-таки, едва ли Лютик мог откровенно лезть так к тому, кого не хотел до этого.       Всю дорогу до его квартиры Лютик лез к нему, лапал за все, что можно было лапать и вылизывал его лицо и шею. Развязал галстук и расстегнул пару пуговиц, залезая ладонью под рубашку.              Ламберт уверен, что это чудо — что он доехал до квартиры и не кончил себе в штаны. Он вообще не припомнит, кто был рядом с ним… настолько страстным. Не показушно.       Ламберт буквально ощущает, как все это самого его заводит сильнее и, когда двери лифта закрываются, он прижимает Лютика к стене и жадно присасывается к его шее. Лютик задушенно стонет, обнимая его за шею, прижимая к себе ближе, а потом буквально запрыгивает на него. Ламберт подхватывает его под бедра, удобнее усаживая на свою талию, и сильнее вжимается меж его ног.       — Что, совсем не боишься страшного черного волка? — рычит Ламберт, с трудом оторвавшись от его шеи. Лютик с досадливым стоном опускает голову, смотря ему в глаза.       — Я уже… не отношусь к своему телу, как к чему-то…       — Тссс.       Ламберт докажет ему обратное. Он докажет ему, что его тело прекрасно и существует только для того, чтобы чужие руки доставляли ему удовольствие. Он все это ему расскажет и покажет.              В квартире Ламберт чуть не падает, спотыкаясь о собственную обувь, а потом с трудом доходит наугад до спальной. Его волосы взлохмачены, а сердце бьется сильнее нужного.       — Ты красивый, — тянет Лютик, мягко улыбаясь.       — А ты-то какой красивый.       Лютик красивее всех.       Теперь он понимает, кого напоминают ему глаза Лютика. Откуда чувство дежавю, когда он смотрит ему в глаза.       От Трисс.       Ебучий каламбур.       Он целует его, трогает, ласкает. Медленно стаскивает с него этот свитшот треклятый, который смотрится на нем как мешок из-под картошки. Под ним Лютик бледный, немного худоват — выступают ребра. Россыпь родинок как карта созвездий рассыпается по коже, и Ламберт целует каждую. Запоминает.       Ему, блять, так этого не хватало все то время. Пока он бегал от пуль, пока он винтил один счет за другим, пока он узнавал все это дерьмо и лежал под иглами с нитками, ему не хватало этого.       Лютика и вседозволенности.       Он находит губами нежно-розовые соски, и Лютик стонет. Откровенно стонет, зарываясь пальцами в его волосы. А потом шепчет:       — Ударь меня.       Ламберт замирает. Моргает. Без желания отрывается от его груди и снова моргает.       — Прости, что?       — Ну… мне нравится такое.       Ламберт не отвечает. Он даже игнорирует то, как Лютик потирается о него, как гладит, как желает снова притянуть его голову к своей груди.       — Это то, что тебе нравилось всегда или то, что тебе вбили в голову?       Лютик моргает и опускает взгляд. Пожимает плечами и говорит:       — Я думал, мы занимаемся сексом, а не проводим сеанс.       — Я не собирался заниматься с тобой сексом, Лютик. По крайней мере в привычном смысле этого слова.       — Почему? — изумленно спрашивает Лютик, кладя ладони на его напряженные плечи.       — Почему? — повторяет Ламберт. — Разве… разве тебе не неприятно это? После пережитого? Ты же касаний шугаешься обычно, как будто я тебя током бью.       Лютик опускает взгляд вниз, выглядя почти виноватым, будто бы Ламберт его в чем-то обвинил, но определенно точно нет. Он просто хочет узнать, не извратили ли у Лютика понятие секса с самого начала.       — А как ты хотел это сделать со мной?       — Эээ… максимально аккуратно? И без проникновения.       — И тебе понравится это?       Удивление в голосе Лютика звучит так, будто бы Ламберт предложил ему трахнуться в луже свиной крови. Будто бы желать доставить удовольствие партнеру ненормально.       — Если это понравится тебе, то мне — тем более.       — Я не знаю. Я не пробовал так.       Ламберт хочет вместо происходящего встать, завернуть Лютика в плед, напоить чаем и рассказать о том, что все они были не правы, что он прекрасен, что…       Вместо этого он целует его. Так нежно, как может. Ласково берет его лицо в свои руки и наслаждается этим так, что сам едва не стонет. Медленно стаскивает с него узкие джинсы, а за ними — белье. Кожа Лютика горячая и особенно чувствительная на внутренней стороне бедра.       Ламберт гладит его и, едва отрываясь от его губ, спускается ниже. Расцеловывает кожу, вылизывает выступающие ключицы и упругие соски.       А потом медленно садится перед ним на колени, смотря в глаза.       Лютик опирается на локоть, удивленно вскидывает брови, будто не понимает, почему Ламберт это делает. Почему хочет доставить ему удовольствие.       Ламберт усмехается, обхватывая член рукой, который тут же дергается на это касание и, двигая рукой вниз, опуская голову, обхватывает губами головку. Лютик стонет так, будто скулит. И этот звук прекрасен.       Ламберт с ним нежнее, чем любящий муж, даже чем жена. Отчего-то Ламберту кажется, что всякая женщина должна быть нежнее мужчины. В общем, сравнивать ему не с чем, поэтому он просто плавно опускается ртом на его член, и Лютик издает какой-то удивленный выдох. Он вздрагивает, потом неуверенно стонет.       Ламберт не умеет, откровенно говоря, делать минет. Это не тот навык, которым он считал, что должен овладеть, но теперь он понимает, как сильно ему его не хватает.       Он медленно кладет ладони на его напряженные бедра, и Лютик внезапно закидывает свои ноги ему на плечи. Эти прекрасные длинные ноги. Такие стройные и подтянутые, идеальной формы — по формам Лютика можно изучать его геометрию.       Ламберт плавно двигает головой, делает все, что делали ему. Ласкает яйца, вылизывает, сосет, проводит языком по уздечке. А когда Лютик зажимает его меж своих бедер, сжимая в руках его волосы, Ламберт уверен в том, что готов сам кончить. Бедра Лютика теплые и даже мягкие, если он не напрягается. Они немного подрагивают, когда Ламберт крепче сжимает на них руки.       Чуть разводит его ноги в сторону, с пошлым звуком отстраняясь от его члена, и целует во внутреннюю сторону бедра. Лютик вздрагивает, издает такой беззащитный стон, что Ламберт, не выдерживая, хватается за свой собственный член сквозь ткань черных джинсов. Сука, ему хочется кончить.       Потом с ужасом осознает одну вещь: он даже толком не обдолбан. Не то что бы он себе вместе с чувством боли отморозил возможность чувствовать удовольствие, но все-таки… Все-таки, чем больше он жил, тем сложнее ему получалось испытывать удовольствие в кровати.       Он обдалбывался, как последний наркоман, просил душить его и бить по щекам, царапать и тянуть за волосы, просто чтобы почувствовать что-то большее, чем легкую щекотку. Это последствия наркотиков, тех, что он глотает, чтобы чувствовать хоть что-то, мнимую долю боли, они нахрен сломали ему чувствительность.       Но сейчас он кое-что понимает.       Дело даже и не совсем в наркотиках, дело в том, что ему просто скучно.       А сейчас, с Лютиком, все для него новое и долгожданное, и поэтому у него каменно стоит, и поэтому он ощущает такое приятное давление в своих штанах, поэтому это странное ощущение скорее взять себя за член никуда не уходит.       Он отрывается от его бедер и поднимает мутный взгляд на Лютика. Чуть привстает, опираясь на руки, и целует над пупком, прикусывая кожу.       Лютик издает неясный звук, сгибая ноги в коленях и упираясь пятками в бедра Ламберта.       — У тебя все еще стоит, — внезапно решает констатировать Лютик, будто бы он не ожидал.       — Мг, конечно у меня стоит.       — Я… — Лютик шумно выдыхает и сам хватается за его член сквозь ткань белья. — Наверное, я должен заняться этим, пока твои яйца не взорвались.       Ламберт усмехается и медленно поднимается краткими поцелуями и укусами вверх, к соскам. Он покусывает, вылизывает и посасывает.       И, наконец, подбираясь к его уху, он шепчет, лизнув мочку:       — Сядешь мне на лицо, если для тебя это не слишком? Я не знаю, что для тебя является триггером, но…       — Боже мой, Ламберт, если это будет твой язык, то ты можешь засунуть его мне хоть в самую глотку.       Ламберт усмехается и сначала мягко его целует, параллельно расстегивая свой ремень. Его руки внезапно дрожат от нетерпения, или от возбуждения, или от Лютика, или он просто не знает, но эти чувства сводят его с ума. Настолько чистые, что это почти пугает. Он приспускает штаны вместе с бельем и выдыхает рвано, когда Лютик обхватывает его член своей ладонью. Такой… на удивление нежной и мягкой, совсем не как у самого Ламберта.       Он рычит и, беря Лютика за талию, сам усаживается на кровать, и затем, укладываясь на нее он хватает Лютика ощутимее и буквально тянет на себя.       Лютик ойкает и быстро перекидывает ногу через его плечи. Ламберт сильнее сжимает его бедра и подается головой вперед, лизнув меж ног — от линии ягодиц, промежности, к яйцам. Лютик снова вздрагивает и издает тихий стон, а затем тут же хватается за его член.       Ламберт тянет его на себя сильнее, заставляя буквально сесть на него лицо, и проводит от входа к промежности, вылизывая. Бедра Лютика сначала напрягаются, потом расслабляются. Его рука плавно скользит по члену, а потом он сам опускается и сначала целует в головку, а после широко проводит языком.       Ламберт едва сам в голос не стонет, потому что… потому что это другие ощущения, не те, к которым он привык. Внезапно касания языка к головке его прошибают почти сразу, и он даже на миг забывается, но после снова зарывается лицом меж ягодиц, нерешительно проталкивая язык глубже, следя за реакцией Лютика. Нет никакой реакции, кроме тихого стона.       Ламберт сжимает его бедра сильнее, и одной рукой скользит к члену, поглаживая вниз и вверх, и снова возвращается к бедрам, чередуя простые ласки с более откровенными, пока Лютик старательно вылизывает его член, посасывает, едва не причмокивая.       Ламберт не сразу замечает, что впивается в бедра Лютика почти до синяков, потому что, блять, ну как же хорошо.       Ламберту начинает казаться, что он Лютика просто сожрет — настолько жадно он его вылизывает, и так сильно сжимает его бедра в своих руках, будто боится, что Лютик убежит. Конечно же он не убежит. Не тогда, когда его ноги начинают слабо дрожать, а собственный член Ламберта ощущает каждую вибрацию в его глотке из-за стонов.       Лютик отстраняется от его члена с влажным звуком, двигая по нему рукой и ерзает на его лице. Тянется свободной рукой к собственному члену.       — Господи, да-да, — он стонет, закатывая глаза и полноценно усаживается на его лицо, выгнув спину, забывая о члене Ламберта. Он вообще обо всем забывает, потому что все, что сейчас есть — эти прекрасные ощущения меж ног и эти ласки, которых раньше он не знал.       Кончает Лютик с тихим стоном, выстонав его имя и запачкав спермой его белую рубашку, почти пугаясь этого.       Ламберт рвано выдыхает и проводит языком меж ягодиц, заставляя чуть отдалиться от него. Лютик слезает с него, и, перед тем как насадиться ртом на его член, говорит:       — Прости, я потом отстираю.       — Что отси… ох, блять.       Ламберт откидывает голову назад, потому что Лютик глотает до основания, утыкаясь носом в короткие волосы на лобке.       — Блять-блять, детка, да-да, охуенно.       Ламберт кусает губу, но одергивает себя, пока не откусил ее к чертовой матери. Он не полностью лишен чувства боли, но он знает достаточно о всех этих случаях, так что он старается быть аккуратным.       Кончает Ламберт через минуту, с гортанным стоном сквозь сомкнутые зубы, а потом буквально откидывается на кровать, смотря в потолок и пытаясь отдышаться.       Лютик слизывает остатки спермы с головки, а затем медленно начинает расстегивать его рубашку.       Ламберт вскидывает бровь и только потом замечает пятно от спермы. Он только цыкает и, стягивая ее, кидает неаккуратный комок на пол, а после притягивая Лютика к себе.       — Нашел о чем волновался, — цыкает он.       Лютик шмыгает носом и аккуратно кладет голову на его грудь и почти шарахается.       — Ламберт?..       — М? — почти недовольно тянет он, потому что он просто хочет валяться с Лютиком так всю ночь и не волноваться, нахрен, ни о чем, но это неугомонная задница не может лечь и лежать.       — Твое сердце!..       — Что мое сердце? Испугалось такого крышесносного минета и ушло?..       — Оно… не бьется!       Ламберт моргает, качает головой и силой снова укладывает голову Лютика на свою грудь. Лютик ерзает, прислушивается, и... слышит. Слышит, как бьется сердце. Медленно и совсем тихо.       — Это… это какая-то болезнь? — пораженно моргает Лютик.       — Врожденное. Успокойся, я в порядке. Разве что мерзну сильно, потому что кровь медленнее циркулирует, а в остальном — мелочи.       Он обнимает Лютика обеими руками, скрепляя их в замок, и смотрит в глянцевый черный потолок. Он видит там их отражение. Видит себя, и видит Лютика. Они лежат в обнимку, как простые люди, и эта картина почему-то греет Ламберту душу.       Внезапно он думает об одиноком домике в деревне, о свежем воздухе и днях, проведенных в чужих объятьях.       — Пойдем примем душ, м? И еще у меня болит голова почему-то…       — Стресс, — наобум говорит Ламберт и гладит его по волосам.       Под душем они снова обнимаются, и снова целуются, и Ламберт, стоя под горячей водой — до того, что идет пар, — обнимает Лютика, гладит по спине и смотрит в кафельную плитку, почти пугаясь всей этой нежности в Лютике. Но еще больше он пугается того, что Лютик не боится проявлять ее к нему. После всего насилия он стоит тут и доверяет Ламберту.       Может, это легкая доза кокаина в его воде, или наивность Лютика, хотя Ламберт знает очень мало случаев, когда после травм люди оставались наивными и светлыми. У всех у них внутри что-то надломилось, и это острое внутри все колет и режет, и ты живешь с этой болью несколько месяцев, а не то и года, и после этого — нельзя быть наивным и светлым.       Или… или, возможно, Лютика до сих пор все это колет и режет, поэтому он такой.       Или все-таки он просто доверился Ламберту из-за того вечера. Когда он спас его. Когда пришел потом, кормил мороженым и смотрел с ним отчаянных домохозяек.       Ламберт ловит себя на мысли, что рад, что не пошел по специальности. Он бы сошел с ума, решая все эти головоломки.       Лютик уходит на кухню, чтобы сделать кофе, а Ламберт, накидывая гостевой халат, быстро уходит на балкон. Он достает сигареты и закуривает. Смотрит на закат. Он напоминает ему рану на шкуре зверя. Кроваво-красный, стекая вниз, оставляет за собой розовые и оранжевые подтеки.       Ламберт думает о том, каково это — встречать закат и просто… стоять. Не думать о хреновой туче работы, не думать о сне без сна, после которого ты еще более уставший. Он думает об обычной жизни, и она прекрасна ровно настолько же, насколько и отвратительна.       Он думает о том, что бы они все не говорили, все они, средний класс, не бедные, но и не слишком богатые, способные обеспечиться себя и съездить на отдых раз в год или два — они самые счастливые.       Но слишком занятые своей жизнью, чтобы это заметить. В этом весь парадокс.       — Ламберт?       Лютик выглядывает из-за двери. На нем только нижнее белье, и он шлепает босыми ногами по холодной плитке к нему.       — Оделся бы хоть.       — На мне трусы.       Ламберт качает головой и тянет его к себе, в свои объятья, развязывая халат, и укрывая Лютика тканью. Халат все равно ему великоват, и сюда бы могла поместиться девушка. Или Лютик со своим тонким и гибким телом.       Лютик обнимает его за талию и прячет нос в шею.       — Я кофе сделал. Только тебе как себе сделал. Два латте. Ты любишь латте?       — Люблю.       — А какой еще любишь?       Ламберт хмыкает.       — Какой мне можешь еще приготовить, такой и люблю.       Лютик глупо улыбается, думает, что это тупая сентиментальность, глупость, ничего не означающая.       Ламберт знает, что так оно и есть, потому что заигрывать он разучился лет так пять назад. Когда-то умел, а потом у него появилась Трисс и ему пришлось учиться успокаивать, а не возбуждать.       Да кому вообще нужно возбуждение в двадцать первом веке?       Все хотят любви, ласки и поддержки. А секс… можно и себе подрочить, или купить специальную игрушку. В двадцать первом веке секс уже не имеет смысла, если меж вами нет эмоциональной связи. Если нет заботы, любви и поддержки.       В двадцать первом веке все просто уже изголодались по ласке.       Лютик тянется губами к его сигарете, и Ламберт протягивает ее ему. Лютик затягивается, а потом выдыхает дым прямо Ламберту в лицо. Смеется заливисто, когда Ламберт морщится и фыркает.       — Крепкие.       — Солдатские.       — Ты себе что-то более качественное купить не можешь, что ли?       Может. Конечно может, но от них никакого толка. Наркотики отбили вкус и запах, цвет и яркость.       Но сейчас у него есть Лютик, и даже эти сигареты уже не чувствуются.       — Пойдем в кровать, я принесу кофе. Хочешь что-нибудь сладкое? У меня много сладкого. Я люблю сладкое.       — Я тоже, — зачем-то говорит Ламберт. «И поэтому я стою здесь с тобой». Этого он уже не говорит. Думает, что это глупо.       Лютик широко улыбается.       — У меня есть пирожные. Эклеры и чизкейк. И еще какое-то, названия не помню, шоколадное. Я эклеры люблю.       — Значит я буду шоколадные.       Лютик прижимается к нему, щурится от того, как широко улыбается.       Ламберт замечает не сразу, что улыбается абсолютно так же. Только тогда, когда по щекам идет легкий импульс напряжения.       В кровати они смотрят какой-то детективный сериал, нить которого Ламберт совсем теряет, потому что мысли уходят куда-то не туда. Ламберт умеет сосредоточиваться, это один из его главных навыков, по-другому и быть не может, но не тогда, когда дело касается развлечений.       В такие моменты он сидит и думает о том, что должен работать и тратит время зря.       Потом он смотрит на Лютика, который облизывает свои пальцы от крема, и думает, что нет, не зря. Все он делает правильно и ни капли не жалеет.       Лютик подлезает к нему под бок, уложив голову на грудь, аккуратно оглаживая.       — У тебя так много шрамов, — его голос кажется зачарованным, пока он обводит каждый шрам. — Где ты работал до психиатрии?       Ламберт ведет плечом.       Так хорошо свою ложь он не продумывал.       — Воевал. Где и как уточнять не хочу.       Лютик морщится.       — Что-то связанное с арабскими странами, да? Оттуда людей в коробках присылают… Если вообще присылают.       — Тебя не смущает тот теракт в боулинге? Сегодняшний выстрел?       Ламберт спрашивает это на свой страх и риск. Все это кажется ему слишком подозрительным, и Лютик должен был догадаться, должен был строить какие-то свои догадки.       Он мягко поглаживает его белое плечо, пока тот молчит. Его пугает это молчание, но в конце концов он говорит:       — Нет, не смущают. Для меня это не впервой.       — Что?       Ламберт медленно моргает и смотрит на Лютика. Он выглядит будто бы сбито с толку, будто бы не хочет об этом говорить, и Ламберт должен радоваться, что подозрения пали не на него, но все-таки он продолжает:       — В смысле?       — Мои родители, они… У них неправильная работа. Точнее у папы, мама не знаю… Но я знаю, что она у кого-то в долгу, и эти люди иногда идут на странные методы. На меня покушения совершались несколько раз, но они никогда меня не убивали. Полагаю, их цель испугать, а не убить. Так что, возможно, это опять они… А может и нет, я не знаю.       — Такое часто было?       — Я не знаю. Не знаю, что значит часто в отношении покушений. Каждый раз это как впервые, поэтому… поэтому я понял, что ты другой. Ты помог мне, спас, ты думал обо мне. Когда такое происходило и я с кем-то был, тебя всегда бросают, всем все равно. А тебе нет… Ты волновался обо мне. По-настоящему. Знаешь…       Он чуть привстает, так, чтобы видеть лицо Ламберта.       — Некоторые говорят, что ты важен им, что они волнуются, но на самом деле им совсем все равно. Это видно в их действиях. Ты… другой. Ты не сказал мне, что я тебе важен, что я тебе понравился, но ты спас мне жизнь, рискуя своей. А еще ты приехал ко мне, утешил, сидел со мной все время, тратя часы на меня.       Ламберт ощущает себя даже немного неловко, и его рука как-то совсем механически находит руку Лютика. Он переплетает свои пальцы с его, и видит, каким мягким взглядом за этим следит Лютик.       — Чаще всего все эти режиссеры куплены ими.       Ламберт ощущает холодок на своей коже. Вот почему тот мужик сначала подумал на них, потому что они и наняли его. И черт знает, что бы сделали тем вечером с Лютиком, если бы Ламберт не отправил его домой.       И вот что у того мужика делала та фотография с именем и временем…       — Такое бывает не часто. Я живу на площадках жизнь, и из десяти таким будет только один. Однажды… — он судорожно выдыхает, вырисовывая свободной рукой что-то неясное на его груди. Он сильнее сжимает его руку в своей. — Однажды их было двое. Сначала били ногами, потом мужик заставил ему отсосать, а другой продолжал избивать. И каждый раз, когда я делал что-то не так — били сильнее. И…       Голос Лютика содрогается, и Ламберт сам не замечает, как обнимает его. Крепко-накрепко, он сжимает его в своих руках так, будто хочет спрятать от всего мира. Лютик тихо всхлипывает.       — Тсс, не надо, не рассказывай, если тебе плохо. Я не требую от тебя этого. Тссс…       Он целует его в макушку, в щеки и виски. Немного отдаляется и осыпает поцелуями все, до чего дотягивается: лоб, щеки, нос, подбородок, губы.       У Ламберта странно ведет себя сердце от этой истории. Он знает, что такое жестокость, и он слышал истории многим хуже этой, он их видел, но именно когда эти слова слетают с его губ, с губ Лютика, мир Ламберта выворачивается наизнанку вместе с его внутренними органами.       Он понимает, в чем дело.       Ведь раньше насиловали ненастоящих людей. Ведь Ламберт их не знал, значит, это ненастоящие люди. Это нанятые актеры. Их никогда не было, их не существовало, они были только в этот момент, им даже не было больно.       Но когда это говорит Лютик он понимает, что Лютик… чувствовал. Ему было больно, он плакал, он кричал.       Тело Лютика, его психика, он сам кажется слишком хрупким для этого мира. Для всего происходящего в нем. С ним, с Лютиком.       — А твой отец, Лютик? Ты ведь поддерживаешь с ним связь? А с матерью? — он берет его лицо в свои ладони, смотря в глаза. Он отказывается верить, что Трисс — его славная милая Трисс — не помогла своему сыну. Он хочет верить, что кто-то был с Лютиком, кто-то его поддерживал, иначе это, блять, нечестно. Так нельзя.       — Я не рассказывал маме. Маме тоже тяжело, я не хотел ее напрягать.       — А твой отец? Он наверняка сильный человек, раз работает на «неправильной» работе.       — Сильный. Он очень сильный, — кивает Лютик. Сердце Ламберта пускает странный импульс. Чувство незнакомое, это не боль, просто будто собственные ребра зажали его сердце в тиски. Клаустрофобия внутри твоего тела.       — Он? Что он делает для тебя?       Лютик опускает взгляд и медленно качает головой.       — Он уверен, что я не его родной.       — И что? И, блять, что?       Ламберт шипит почти отчаянно. Сердце в его груди ловит приступ панической атаки.       — Он говорит мне, что я слишком громкий. Говорит, что я все преувеличиваю. Что я… говорит, что в детстве я всегда выдумывал, чтобы на меня обратили внимание. Это правда. Мне не хватало папы, и я… я думал, что так он будет на меня обращать внимание. А в итоге… Сейчас он не верит мне. Говорит, что я выдумываю, чтобы он меня пожалел.       Губы Лютик дергаются будто в неврозе, но на самом деле это просто попытка улыбнуться.       Сердце Ламберта в клинической смерти. Он вдыхает, а потом выдыхает, чтобы привести его в норму.       Ламберт снова судорожно вдыхает и снова прижимает Лютика к себе. Он сжимает его в своих руках, и он убежден, что его руки — это лучшее место, где бывал Лютик. И это правда. Абсолютно точно это правда.       Никто Лютика не защищал, никто его не любил, никто о нем не заботился.       Так что сейчас он пришел домой, и он прижимается в ответ, обнимает так сильно, что давит на ребра так, что они еще сильнее налегают на сердце.       Сердце Ламберта бьется в эпилептическом припадке.       Они лежат на кровати в обнимку под какой-то комедийный момент в сериале. Девушки и мужчины смеются, выскакивает пробка из шампанского, люди травят анекдоты. Лютик лежит под его боком, сжавшись в комок.       Ламберт смотрит на их отражение в потолок.       Лютик кажется ему продолжением самого себя.       Будто он делает его целым.       — Я не понимаю, откуда в людях столько жестокости, — шепчет Лютик. — Не все же они психопаты. У некоторых есть жены и дети, и они их любят… Почему они тогда насилуют других, объясни мне? Ламберт, ты же психиатр, ты же знаешь это, так?       — Нет, Лютик, я не знаю. Я специализируюсь на шизофрении, биполярное расстройство, расстройство идентичности. Это другое. Эти люди, с которыми я работаю, они никогда не причинят зла осознанно. А почему люди это делают осознано… Это садизм. Откуда появляется садизм? Из детства, из отдельных мелких нарушений. У каждого своя история садизма. Этих людей ты никогда не поймешь, Лютик, потому что они не понимают себя.       Лютик шмыгает носом и укрывает их одеялом. Дотягивается до пульта и тушит свет. На кровати отблеск от веселья на экране. Возможно, скоро кого-то убьют, но они пока об этом не знают.       В это величайшая щедрость жизни.       Возможно, скоро ты умрешь, но ты пока об этом не знаешь.       И поэтому ты можешь просто быть занятым своей жизнью.       — Иногда я понимаю, насколько жесток этот мир и мне не хочется здесь жить.       Ламберт тяжело выдыхает и гладит его по волосам.       — Но ведь сейчас все в порядке, да? Всем не поможешь, всех не поддержишь. Но сейчас все в порядке. Тут безопасно, так?       — Да, — соглашается Лютик шепотом. — С тобой безопасно. Ты другой.       Ламберт сглатывает.       Люди, которых он убивал, они просто никогда не существовали.       — Спи, Лютик, отдыхай.       — Не выключай телевизор, пожалуйста, я так лучше засыпаю.       — Хорошо. Сладких снов.       — Сладких.       Лютик тянется к нему и целует в щеку, а потом кладет свою голову на его плечо и закрывает глаза. Он и впрямь слишком сильно устал.       Он засыпает через десять минут — Ламберт считает — но сам Ламберт смотрит в потолок еще долго-долго. Он смотрит сериал, хоть теперь не понимает вообще ничего. Потом аккуратно встает, чтобы не потревожить Лютика. Ходит по квартире, курит на балконе, даже порывается уйти, но в последний момент передумывает.       Он медленно ложится на кровать, смотря в потолок. В комнате темно, не считая постоянно мелькающей картинки на телевизоре.       Лютик лежит к нему спиной, свернувшись калачиком. Ламберт смотрит в его худую спину.       Он думает о том, сколько в мире на самом деле жесткости.       Люди пытают людей. Люди насилуют людей. Люди убивают людей.       Мужчины насилуют девушек. Мужчины насилуют мужчин. Мужчины насилуют детей. Мужчины насилуют даже животных.       Ламберт знает, что самая высокая степень преступлений, насилия, избиений — это все мужчины. Никакая женщина не была так избирательна и изощрена в насилии и других направлениях как мужчина.       Одно время Ламберт пытался понять, чем это вызвано, но все сходилось только к воспитанию в детстве, что давало только десять процентов от общей статистики, да и то, хромых и с тростью.       Мир жесток.       Человек убивает другого человека.       Человек убивает животных.       Человек убивает природу.       Человек убивает чистый воздух.       Весь механизм человека — убийства и уничтожение.       Даже создавая нечто великое, этим мы только закрепляем механизм уничтожения окружающего.       Ламберт смотрит на свои руки.       Для чего на самом деле создавались эти руки? С какой целью?       И почему в итоге они пригодны лишь для уничтожения?       В один момент он находит все эти мысли тяжелыми, мучающими, невыносимыми.       Он снова смотрит на спину Лютика и, выдыхая, медленно поворачивается к нему, обнимая.       Пусть эти руки хотя бы сейчас побудут для добра. Пусть они подарят немного любви и внимания тем, кому это нужно.       Ламберт обнимает Лютика, и сам успокаивается       Все плохое пропадает, вообще все пропадает. Остается он и Лютик.       Ламберт думает о домике в деревне и чистом воздухе. О тех местах, где руки человека не дотянулись до горла жизни.       Ламберт засыпает и впервые наступающий сон кажется ему крепим.       Ведь хотя бы сегодня Ламберт узнал, что в этом мире, жестоком и промозглом, есть существа, продолжающие оставаться такими прекрасными.