Дорога домой

      — Блять, аккуратнее!       Йеннифер удается прийти в себя, и она больно пихает Ламберта в плечо (наверное больно, откуда ему знать? он не чувствует), и выхватывает руль. Вдавливает каблук ему в обувь (он не чувствует) и вжимает тормоз в днище, заворачивая направо. Резина неприятно скользит по асфальту, а потом Йеннифер жмет на газ и выруливает сначала на встречную, ловко поворачивает и, под скрежет резины, снова выезжает на прямую.       Ламберт смотрит на все это тупым взглядом, приходит в себя только когда Йеннифер снова толкает его в плечо и кричит:       — Блять, мне похуй, что ты не чувствуешь боль, но еще пять минут твоей фрустрации и ты ее почувствуешь!       Ламберт сглатывает и, сбрасывая ее руки с руля, сам берется за него, вжимая газ в днище, повышает снова скорость до сотни, заруливает за поворот, чтобы объехать пробку.       — Что думаешь насчет этого? — спрашивает Ламберт совершенно пустым, без единой эмоции голосом. Но Йеннифер кажется, что внутри он просто медленно тает, загибается, будто он даже думать не может из-за этих чувств. Поэтому он выглядит так нейтрально. — Она умерла? Правда?       — Я не знаю. Лютик бы не смог… Послушай, — зачем-то она кладет свою руку на его. Его живая рука холоднее метала. Но она не одергивает руку, знает, что ему это сейчас нужно. На самом деле она впервые думает о том, что ему в самом деле хоть что-то нужно. Зачастую она и впрямь была уверена, что Ламберту все равно. — Я уверена, что это типа ловушки. Написали, чтобы ты приехал. Никто не мертв. Успокойся и следи за дорогой.       Ламберт кивает. Он даже не может думать, блять, не может, его сердце бьется у него в глотке, его тошнит, блять, его так сильно тошнит, а голова кружится.       Йеннифер качает головой и включает музыку в проигрывателе. Выбирает рандомный плейлист, включает трек и прислушивается. Мелодия ей нравится.       Она смотрит в окно, пытаясь успокоиться, хотя ей ничуть не лучше Ламберта.       Но вот в чем проблема. Йеннифер человек, и она чувствует. Ей бывает больно. А когда тебе бывает больно — ты учишься с этой болью жить. Учишься держать себя в руках.       Ламберт этого не умеет. Он не знает. Поэтому он так напуган.       Когда Йеннифер возвращается в реальность, то до нее доходят слова песни. Она хмурится.       — Это… русский? Ты слушаешь русские песни?       — Я знаю русский, Йеннифер. Я жил в Беларуси около семи лет, там все говорят на русском. Фактически это мой первый язык. Английский мой второй. Немецкий третий. Я родился в Германии, но моему отцу пришлось бежать, когда мне был год. Бежали в Беларусь. Отец русского так и не выучил толком, а я рос в этой среде. Но меня с детства мама учила и английскому, и русскому, она знала, что мы переедем, поэтому у меня нет проблем с английским.       Йеннифер моргает.       — И о чем он поет сейчас?       Ламберт прислушивается, хотя сконцентрироваться ему сложно. В голове шумит, и он понимает слова, но перевести у него выходит с трудом.       Голова так сильно кружится, что тошнота не уходит. Однако у него получается что-то перевести:       — И я не буду себе лгать. И я не буду больше ждать. Я лучше перестану спать. И буду тихо умирать.       — Как… оптимистично.       — Одно время это был очень популярный стиль в музыки в СНГ. Сейчас это называется думерской музыкой. Знаешь, в СНГ по другому нельзя. Если ты не богат, то там трудно радоваться жизни.       — Ясно, почему ты такой.       — Какой?              Она не сразу отвечает. Сначала переключает трек, потом еще один, и еще.       — Знаешь, в детстве мы гадали на музыке…       Ламберт напрягается.       — Назови номер песни и секунду.       Ему одна уже нагадала, и вот куда его уверенность привела.              Однако он говорит:       — Двадцать пятая. Тридцатая секунда.       Она кивает, пока ищет трек говорит:       — Такой. Болезненный. Ты будто никогда не бываешь здоров, Ламберт. Будто болеешь. То простудой, то гриппом, то раком. Вот на кого ты похож.       Она включает трек.       — О, кажется, поживее…       Она проматывает до нужной секунды.       — Ну, о чем он поет? Знаешь, мне нравится эта песня.       Ламберт прислушивается, а потом раздраженно цыкает       — Ну? Или ты русский забыл со страха?       Ламберт качает головой и говорит:       — Это один из моих любимых треков.       — Ну так? Что он тебе нагадал?       — Вода отравится, погаснет свет, утихнет звук. К тебе я больше не вернусь — такой теперь я друг, — он делает паузу, слушая начало припева, — Уходим, уходим, уходим. Наступят времена почище.       Йеннифер дерганно улыбается и откидывается на кресло, смотря в окно.       — Да уж, веселые тексты… Кто знает, Ламберт, вдруг наступят? Прямо завтра все вдруг кончится? Представь.       — Не могу.       Он и вправду не может. Спокойная жизнь кажется странной мечтой, психоделической картинкой, простой мотивацией вставать, зная, что до цели ты не дойдешь, но ты по крайней мере жив. Но для чего ты живешь — ты не знаешь.       А потом добавляет:       — Не наступят.       — Почему ты так думаешь?       Он смотрит на светофор, напрягаясь.       А потом, смотря, как начинает мигать красный сигнал, говорит:       — Потому что мое тело давно отравлено наркотой. Какие уж тут чистые времена, а?       — Ты просто сли…       А потом она резко замолкает и едва не кричит, когда он так сильно вырывается вперед, что ее впечатывает в кресло. Честно говоря, на какой-то миг ей кажется, что сейчас он врежется в каменную стену и все на этом кончится. Но он поворачивает. Лихачит так резко, что Йеннифер отлетает к двери и больно ударяется плечом об окно, но в целом они хотя бы живы.       — Это здесь?..       Она оглядывает здание. Обычное недостроенное здание. Таких куча на окраинах. Стройки забрасывают на год-два, но потом достраивают.       Ламберт сверяет координаты и кивает. Он выходит из машины и оглядывает землю. Говорит, когда Йеннифер выходит из машины:       — Да, тут следы от шин. Свежие.       Йеннифер тяжело вдыхает и напряженно кивает. Ламберт позволяет себе повременить. Несколько секунд, будто пытается собраться с мыслями, но на самом деле ему просто страшно. Ему так сильно страшно, что и пошевелиться сложно.       Но в итоге он берет пистолет, проверяя магазин.       — Тебе нужно?       Йеннифер хмыкает и, задирая юбку, так, что Ламберт мог бы даже полюбоваться ее длинными, едва не блестящими ангельским светом ногами в капроновых чулках, но ему до ее ног нет никакого дела, и достает из кобуры на ее бедре пистолет.       — Всегда с собой носишь?       — Если бы ты был женщиной, Ламберт, то знал бы, что с собой надо брать две вещи всегда. Прокладки и пистолет.       Он кивает и хмыкает.       — Позвонить ему?       — Он ответил на смс с просьбой не уходить с места?       — Нет.       — Звони.       Они идут к зданию, ищут выход, и Лютик не берет телефон. Ламберт матерится и едва не разбивает свой собственный телефон о каменный блок, но вовремя успокаивается и просто настраивает на поиск телефона Лютика.       — Южное крыло. Пойдем обойдем.       Ламберт идет твердым шагом, его плечи расслаблены, будто он не напряжен, но его лицо… Йеннифер кажется, что это и вовсе не его лицо. Она никогда прежде не видела на нем такой эмоции.       Чужая эмоция.       — Я очень хочу найти их обоих в живых в заложниках. Мне кажется, это самый лучший вариант, — говорит он, когда дергает зданий вход за ручку и дверь тихо открывается.       Он видит свет.       Он хочет увидеть их в заложниках. Живых. И все время, пока он идет, он слышит, как эхо собственного сердца гуляет по помещению. Оно заглушает даже стук каблуков Йеннифер. Ламберт не знает, каким чудом она идет на них, если один сломан. Хотя, как он думает, это не в первый раз. Ничего для нее нового. Ничего.       Ничего.       Ничего.              Он хочет, чтобы внутри было ничего.       Внезапно, когда он находит взглядом горящий в одном из цехов (Отделений? Блоков? Комнат? Он не знает) свет, то, дергая Йеннифер за локоть, тянет вперед.       В голове у него нон-стоп, на заднем фоне, играет песня Владивосток 2000.       Ты свой последний танец танцевал уже без рук.       Внезапно он понимает это сравнение. Понимает так четко, что ему становится не по себе.       Потому что находит в нем себя.       Он еще жив, но чего-то не хватает.       Он аккуратно открывает дверь, держа пистолет наизготове. Готов увидеть захватчиков, и им поставят ультиматум, их будут шантажировать. Но пистолет так и не понадобился.       Честно говоря, он даже не посмотрел на Лютика. Он и не знал, был ли там Лютик.       Наверное, поэтому он взял Йеннифер. Потому что на него посмотреть он бы и не смог.       Он срывается и бежит к Трисс. К тому, что было когда-то Трисс. Ее одна рука пристегнута наручниками к трубе, а там, чуть ниже ее шеи — все в крови. Все залито кровью. Ее блузка, ее джинсы, ее горло и руки. Ее лицо бледное, а в луже бордовой крови натекшей под ней, блестит свет от ламп.       — Блять-блять-блять!       Он хватает за ее руку, ищет пульс, пытается почувствовать ее дыхание. Ее рука холодная, ледяная. Он дышит рвано и тяжело, в один момент он понимает, что даже ничего не слышит, кроме биения своего сердца и ровного шума. Ему сложно дышать, его руки трясутся.       Это Трисс.       Его Трисс.       Ее губы бледные настолько, что почти сливаются с кожей,       но пульс, пульс есть!       — Жива, — шепчет он, а потом, беря пистолет, простреливает цепь на наручниках, и позади раздается крик. Но на него он не обращает внимания.       Он вообще ни на что не обращает внимание. Разве сейчас было что-то важнее того, чтобы быть с ней, быть рядом, сделать все, чтобы ее сердце билось как можно дольше? Желательно еще лет двадцать. Тридцать.       Ламберт едва не плачет, пока аккуратно перевязывает рану, чтобы хоть немного приостановить дальнейшую потери крови. Если ей еще есть, что терять.       Сердце стучит в горле, у него кружится голова, его тошнит, его рука дрожит.       — Она жива, у меня есть кое-что в машине, ей поможет продержаться до больницы.       Он снова прижимается к ее шее и да, пульс бьется, медленно и тихо, но бьется. Пока ее глаза закрыты, он молится об одном: чтобы увидеть еще раз ее глаза. Цвет ее глаз. Для него это сейчас так важно, так чертовски важно.       — Лютик?       Ламберт резко поднимается, когда берет ее на руки и поворачивается.       Да, Лютик. Лютик в порядке. Бледнее смерти, трясущийся, стоит на своих двоих, немного разбита губа, но в целом все в порядке.       Ламберт ощущает, как его правая рука вся в крови — мокрой, теплой и липкой.       Он не обращает внимания на то, что Лютик смотрит на него так, будто сейчас у него начнется истерика.       Но больше Ламберт ничего не говорит, только быстро идет к выходу.       — Йеннифер, сядешь на заднее сиденье с ней, хорошо? Я найду шприц, вколешь ей пять миллиграмм Венофера. Должно сработать, если нет — еще пять. Хотя куда ей столько, блять, в ней веса сто фунтов, черт ее дери! Могла бы и побольше есть!       Его руки дрожат, его тело дрожит, блять, у него мозг дрожит, даже мир дрожит — он расплывается и теряется перед его глазами. Или просто он так видит его, пока добирается до машины. Темное, неясное тело в его руках слишком… слишком расслабленное. И еще так тепло, так непривычно тепло от количества крови на ней.       Возможно, Йеннифер ему что-то и говорит — у нее открывается рот. Но только он ее не слышит.       Он просто достает аптечку, шприцы, ватку, спирт, все, что нужно. Будто тут нужна ватка, черт ее дери, у нее на груди дыра, чертова дыра со свинцом внутри, который даже Ламберту страшно вытягивать. Он уверен, что не сможет, именно сейчас — не сможет.       Трогать ее так нельзя, неправильно, должно же остаться хоть что-то святое, черт все это дери!       Только перед тем как сесть в машину, внезапно его что-то ударяет по лицу, а потом на голову льется что-то холодное. Он моргает, а потом снова что-то ударяет — на этот раз по другой щеке. Так сильно, что он чуть не падает. Он чувствует давление. Он хватается за дверь машины, и, наконец, видит перед собой Йеннифер с пустой бутылкой из-под воды.       — Пришел в себя? Теперь садись. Ты бы доехал до первого столба и сходил бы вместе с Трисс к Господу Бо…       Она резко замолкает, когда понимает, что она говорит и когда видит взгляд Ламберта. Так что она даже ничего не говорит и не возмущается, когда он хватает ее за руку, чтобы усадить на сиденье. Только отталкивает его, забирает шприц с ампулой и садится.       Ламберт садится в машину, глубоко вдыхает, и мир, блять, мир снова теряется. Ему нужно почувствовать настоящую физическую боль. Настоящую, иначе эти хлопки никак ему не помогут.       Он роется в бардачке, достает пять разных таблеток и заглатывает их все вместе. Потом ампула, шприц, вена. Морщится, захлопывает дверь. По телу проходит первый уже импульс через минуту, потом он поворачивается к Лютику, который сидит на переднем сиденье бледнее смерти и говорит:       — Ударь меня.       Лютик пораженно моргает.       — Чт…       — Ударь его! — кричит Йеннифер. — Или сам садись за руль!       — Кулаком, Лютик, кулаком.       — Я…       — Блять, Лютик, быстрее, если ты не хочешь, чтоб она умерла прямо в этой машине, или ты, блять, думаешь, что в этом мире, все, нахуй, решается гребаным зарыванием проблем в себе?! Сейчас это, блять, не поможет! Она умирает, блять, понимаешь, уми…       Все-таки, он ударяет.       Так сильно, что у Ламберта в голове звенит, а во рту чувствует медный привкус. Внезапно мир перед глазами нормализуется и он сплевывает кровавую слюну на днище.       — Ламберт, прости, я не…       Ламберт качает головой и в этот же миг заводит машину.       Удар у Лютика поставленный. Зуб вот жалко. Или он просто щеку прикусил? Он не знает, об этом он не думает. Пока он ощущает нытье в щеке — совсем легкое — пока импульс гуляет от него по шее и рукам, пока он чувствует свое тело как тело, ему все равно.       Он нарушает какие только можно правила, едет на красный, по встречной, по пешеходному.       Он не смотрит на Лютика, и понимает, что это неправильно. Когда он видел его перед ударом — у него слезились глаза, он бледный и дрожащий. Он понимает, блять, Лютику тоже нужна сейчас помощь, в первую очередь психологическая, в первую очередь Йеннифер. Понимает, что ничего не может сейчас с этим сделать.       Трисс, блять, умирает, ему трудно держать связь с внешним миром, так что едва он сейчас два слова четко свяжет, если тема будет касаться не Трисс.       — Бьется? — спрашивает он, выходя у больницы и беря ее на руки.       — Да, но медленно, поторопись.       Когда он уходит, он даже не смотрит на Лютика, только видит, как он тоже выходит из машины.       Он врывается в больницу, тут же подбегают медсестра и санитар. А потом, когда он видит ее на носилках, когда он снова видит ее бледное лицо, то, сколько под ней крови, сколько крови на нем, на его руках, ему снова становится плохо.       В этот раз окончательно.       Он шатается, но вдруг его кто-то хватает за плечо. Чьи-то пальцы… тонкие.       — Мистер? Мистер, вы… О, черт, позовите санитара, пока он прям тут не упал! Отнесите в процедурную, что ли, дьявол, у нас же тут не три врача! Женщину в реанимацию, быстро-быстро-быстро!       Потом мужские руки, что-то… Ламберт не знает, что. У него так шумит в голове и так сильно тошнит, что ему хочется, блять, просто сдохнуть.       Не хочется ни в чем разбираться, что-то понимать, о чем-то думать.       Хочется сдохнуть, прямо так.       Прямо здесь       И пускай похоронят его как собаку. Неважно, неважно, неважно, все это неважно!       Но хоронить его, наверное, не собираются.       В двадцать первом веке так никто не делает.       В конце концов, он все-таки открывает глаза. В кабинете ужасно воняет всеми этими дезинфицирующими средствами, нашатырем пахнет, спиртом. Он морщится от яркого света и судорожно вдыхает. Сердце не бьется как бешеное, руки не трясутся, его даже не тошнит и картинка перед глазами не плывет как одержимая.       — Вы пришли в себя?       У него перед носом снова машут ваткой, и он морщится и кашляет. Резко отворачиваясь.       — О Господи… — вдыхает он, пытаясь побольше вдохнуть свежего воздуха. От запаха нашатыря у него начинает давить в голове. — Я… сколько лежал?       — Минут десять. Хорошо, что вас доктор подхватила, пока вы не грохнулись и не ударились головой, — она улыбается ему.       На какой-то миг Ламберт даже не понимает, что он тут делает. Вообще ничего. Гуляет мерзкое чувство страха и опасности под кожей, но откуда оно — он не знает.       Перед глазами внезапно появляется лицо Лютика.       Он чувствует желание обнять его и прижать к себе.,       а потом вспоминает лицо Трисс.       — Женщина! — подскакивает он. — Женщина, с которой я приходил, она…       — Я…       Ламберт матерится, срываясь с кушетки и быстро выбегая из кабинета. Вот так— в крови, бледнее смерти и лохматый, он бежит к стойке, спрашивая о ней, о Трисс, и ему говорят, где она.       Ламберт срывается туда. Горит табличка не входить, и он просто садится на скамью перед дверьми. Здесь тусклее, чем во всем здании, очень тихо и так сильно воняет спиртом.       П-прежнему болит в голове от всех таблеток, будто он застудил затылок.       Он просто сидит и смотрит на горящую табличку «идет операция».       Рука у Ламберт бледная и холодная. Ему вообще холодно. В принципе. Он откидывает голову назад и смотрит в потолок.       Долго смотрит.       Или не долго.       А потом видит краем глаза черную тень и поворачивается к Йеннифер. Она держит в руках пару своих туфель и смотрит на него. А потом тяжело выдыхает и подходит к нему ближе, аккуратно присаживаясь рядом. Ламберт еще с минуту смотрит на ее профиль, а потом снова поднимает взгляд на одну единственную лампу.       Говорить у него пока не получается. На самом деле он чувствует себя новорожденным. Будто его вырвали из какого-то теплого места, и даже воздух в этом новом мире режет ему легкие и глаза. И все, на что он способен — это крик.       Ему и на крик уже сил не хватает.       Однако, через какое-то время, когда воздух перестает казаться таким враждебным, он спрашивает:       — Как Лютик?       — Как и ты. Упал в обморок. Увидел, точнее, как ты падаешь в обморок, а потом и сам упал.       — Пришел в себя?       — Да, но ему запретили вставать. У него очень упало давление, вкололи что-то. Ждут, пока придет в себя и сможет хотя бы стоять.       — Блять…       — Он думает, что он виноват. Он думает, что ты винишь его.       Ламберт тяжело вдыхает.       — Почему его волную, блять, я, а не она?       — Потому что тебя он любит, Ламберт. Трисс всегда была к нему холодна, а ты первый человек за долгое время, который, кажется, подарил всего себя. Маму он тоже любит. Очень любит. Но он боится, что потеряет сейчас и тебя, и ее.       — Я… Позовешь его, когда он придет в себя? Кажется, я обязан его обнять.       Она вдыхает и смотрит на табличку. Внезапно она гаснет.       И Йеннифер говорит:       — Почему-то… почему-то я не верю.       Ламберт молчит. Молчит, кажется, минуту, а потом говорит:       — Я тоже.       По его голосу Йеннифер понимает, что он плачет, но не может никак ему помочь. Совсем. Максимум, что она может — положить руку ему на плечо, но так же она понимает, насколько этот жест бессмысленный сейчас. Ни о чем. Тупой пустой звук.       А потом дверь открывается, и санитар вывозит запачканные инструменты для их стерилизации.       Ламберт поднимает голову, смотря покрасневшими глазами вперед.       Он не верит, она знает это, и он готов к прыжку.       Но это все, что она знает. Она не может угадать его реакцию.       Она и свою не может.       Ламберт встает на пошатывающихся ногах, но внезапно садится обратно, качая головой. Стоять он не может.       Потом выходит врач.       Все так происходит спокойно, так тихо, без истерик, слез и лишних слов. Это у Ламберта тут целая драма, а для врачей штатная ситуация.       И женщина говорит, снимая маску:       — Я сожалею. Слишком большая потеря крови, кроме того, пуля была у самого позвонка. Бессмысленно. Она проживет несколько часов. Вы можете поговорить с ней… Если хотите, но… ей очень больно. Обезболивающие перестанут помогать через несколько минут.       Ламберт моргает.       — Я… это не займет… много…       — Хорошо. Анестезиолог будет здесь, чтобы…       Она прерывается. Ламберт знает, для чего. Чтобы избавить ее от страданий и дать ей отдохнуть.       Йеннифер кивает.       — Спасибо, уверена, вы сделали все, что могли.       Йеннифер медленно кивает Ламберту. Если кому и нужны эти несчастные минуты, пока действует обезболивающее, то только ему. Она это знает. И еще она знает, что сама не сможет ей сказать и слова. Ламберт сможет подарить ей на прощение улыбку, а она только бесконтрольные рыдания.       Пусть это будет он.       Отчего-то она уверена, что он знает, что нужно сделать.       Да, он знает.       И он плавно встает, придерживаясь за стенку, чтобы не упасть.

Billie Eilish - No Time To Die

      Ламберт прикрывает за собой дверь. Его ноги тут же подкашиваются, едва он видит ее. Что-то, что когда-то было ею. Что-то, что он любил так, как мог.       Он плавно идёт к ней. Его начинает тошнить, голова болит, в ушах звенит.       Он медленно касается ее руки. Его глаза слезятся. Веки Трисс дергаются. Проходит одно мгновение, и Ламберту строит больших усилий, чтобы не упасть, но он лишь плавно садится на край кушетки, смотря на ее белое лицо. Она медленно открывает глаза, ее губы по-прежнему теряются на фоне ее лица. Простынь под ней в крови.       — Лам… берт?       — Да, я тут, милая, я тут.       Это все, что он может. Хотя бы перед смертью дать ей немного своей любви, своего тепла и ласки.       Она дерганно сжимает его руку, цепляется, как утопающая. Она начинает дрожать, ее дыхание становится рваным. Ламберт сжимает ее руку в ответ и шепчет:       — Все хорошо, я рядом, я тут. В этот раз я никуда не ухожу. Не уйду.       Она смотрит на него потухшим, неясным взглядом, будто бы не до конца понимает, что с ней происходит. Потерявшая столько крови, под наркотиками, медленно умирающая, она с трудом может понять, где она, а главное — умирает она или медленно теряет сознание.       — Прости меня, Трисс. Я…       — Нет… Это… Это я. Я должна… Просить…       — Нет, не ты. Ты делала все, что могла. Давала все, что было. А я… Я слишком заигрался в Бога.       — Неправда… Ты… Ты был для… Для меня… Богом… Даже больше… Я… Лам… Ламберт… — она прерывается, чтобы вдохнуть, прикрывает глаза, и Ламберт боится, что она их закроет и больше не откроет. Но она продолжает: — Что со мной? Я…       — Мне жаль, Трисс. Но больно больше не будет. Совсем.       Он мягко целует ее белыми губами в тыльной сторону ладони. Трисс улыбается ему. Делает своими губами что-то немного похожее на улыбку. Ламберт поджимает дрожащие губы, ему хочется кричать от распирающей его боли. Когда-то она улыбалась ему каждый день, она целовала его, она была для него островком стабильности и тепла. Им не хватало совсем немного… Или всего было слишком много.       — Ламберт… Я… Тебя… Правда… Любила… Я не вру… Сейчас я… Я не стала бы врать сейчас… Будь здесь… Геральт… Я бы ему… В лицо плюнула…       — Я плюнул ему в лицо за тебя. И я верю тебе, Трисс. Я знаю, что ты любила меня. Так, как могла. И я тебя, Трисс. Мне жаль, мне так жаль, что я… Блять, я спасал стольких людей. От боли, от смерти… Я все мог, блять, все мог, а здесь… Здесь я… Я был тем самым дилетантом, как твой первый мужчина…       — Нет… Ты делал все… Это… Это моя… Моя… Вина… Там… В клинике… Это была я… Они… Они… Сказали… Что так лучше… Но они… Обещали… Что не тронут тебя… Не сделают тебе больно… Просто… Так надо… Долг…так они сказали… Я… Это я…       — Нет, не ты. Ты просто… Слишком нежна для этого. Тебя втянули в это, а я не смог защитить. Я не злюсь на тебя, Трисс… Я…       — Правда?.. Совсем?       — Совсем. Я бы умер сам, если бы только ты… Если бы…       — Нет… — она сжала его руку. — Ты… Ты сможешь защитить их… И Лютика… Я бы не смогла… Тебя не смогла бы… И себя я не… Защитила…       Она закрывает глаза, и на ее лице отразилось странное напряжение.       — Так… Больно.       Ламберт склоняется над ней, прижимается носом к ее виску. Он должен уйти, должен отпустить ее, хотя бы сейчас не мучить ее. Не делать ей больно тем, что он так слаб.       Он мягко целует ее. Ее губы холодные, на вкус они отдают ржавчиной. Когда-то они были со вкусом гигиеничной клубничной помады, когда-то они были тёплыми и страстными. Сейчас нет ничего, кроме запаха лекарств и дезинфицирующего средства.       — Трисс… Это были прекрасные пять лет. Ты все, что делало меня живым по настоящему, среди одинаковых колб, рецептов, наркотиков… Ты была новой каждый день.       Ее губы неясно дергаются, и снова что-то отдали похожее на улыбку маячит на ее лице. Он ласково касается ее щеки, поглаживая. Он тоже улыбается ей. Это все, что он может ей дать на прощание. Свою улыбку и теплоту, а не слезы и истерику.       — Скажи Лютику… Что я его не виню...       — Обязательно, солнце, обязательно. И он будет в порядке.       — Я люблю тебя, Ламберт. Ты единственный… Всегда… Всегда им был… Один единственный…       — Да, Трисс. Я верю. Мне жаль, что я... Я тогда… В любом случае, сейчас я тут, я верю, я не уйду. И ты будешь рядом со мной.       — Да… Буду… Правда. Береги… Себя.       — Да… Отдыхай, Трисс. Ты так много сделала для меня. Отдыхай, если тебе больно.       Она судорожно вздыхает, смотря на него из-под мокрых ресниц.       — Ты такой… Красивый.       — Ты намного лучше. Первые два года утром я не верил, что именно ты рядом. Засыпай, милая, засыпай, я буду тут.       Он касается её щеки своими губами, а она пытается прижаться к нему. Аккуратно он обнимает ее, дарит последнее, что может, чего хочет она.       Она дрожит от боли в его руках. Он плотно сжимает зубы, чтобы не скулить.       — Прости, Трисс.       — Я бы… Я бы никогда… На тебя… Все... Все хорошо… просто… Знай… Я… Всегда… Тебя… Любила…       — Да. Да, и я тебя, милая, и я тебя.       Несколько секунд он ее обнимает, слыша, как скрипит дверь. Видит краем глаза, как маячит чья-то тень, движение. Он только кивает, с трудом отдаляясь от нее. Смотрит на ее белое лицо. Она уже почти ничего не видит от боли.       А он видит даже больше, чем ему следует.       Ей медленно что-то вкалывают в руку. Ее веки дергаются. Ламберт сильнее сжимает ее руку. Трисс пытается улыбаться ему, а он… Он просто с ней. Он с ней все это время. До последнего ее вздоха.       И когда он в самом деле происходит — этот последний вздох — сердце Ламберта становится пустым.       Он кивает мужчине и медленно встаёт с кушетки.       Когда он выходит из палаты, ему кажется, что он оставляет позади собственный труп. И легче от этого не становится.       Блеклая лампа в коридоре теперь кажется совсем невзрачной.       Ламберт смотрит на лицо Йеннифер пустым взглядом с несколько секунд, а потом разворачивается и идёт в курилку.       Йеннифер обеспокоенно смотрит ему в спину, а потом встает и идет вслед за ним, даже не понимая, зачем она это делает. Просто плетется за ним и его силуэт видится ей таким… незнакомым.       Будто до этого она знала какого-то другого человека. А это Ламберт. Обычный Ламберт, на которого смотреть ей никогда не хотелось. Это не то, что ей было бы интересно изучать как психологу.       Он выходит на прохладную улицу, в курилку, хватается за стену, а потом сгибается пополам и его вырывает.       Йеннифер становится как вкопанная, почти пугаясь этого, хотя она видела вещи в тысячу раз хуже. Умирающая подруга на ее коленях — хуже. Намного хуже.       Ее так не колотит только по одной причине — пока они ехали, она так объебалась всеми успокоительными, которые хранит в своей таблетнице, что сейчас она и апокалипсис встретит с мыслями, что это последняя, но самая крутая вечеринка в ее жизни.       И вот она стоит и смотрит на Ламберта.       И почему-то думает о том, что они оба — всего лишь два маленьких, ничего не значащих запуганных человечка. Хрупких и несчастных, которые всю жизнь хотели любви, но все, что делали — давали любовь другим.       и чувствовали вину, когда давали ее недостаточно.       Почему-то ей хочется плакать.       Возможно, это из-за таблеток, может из-за Трисс. Она не знает.       А потом Ламберт садится на скамейку и начинает плакать. И Йеннифер садится на корточки, прижимаясь к холодной стене, смотря на него, потом что ей начинает казаться, будто сейчас, именно сейчас, сломалось все. Когда Ламберт сел и заплакал навзрыд, как маленький потерянный мальчик, все внезапно показалось сломанным.       Сегодняшний день, ужасный и тяжелый, был неправилен до последнего ее вдоха, начиная с открытия утром глаз Йеннифер. Все это было неправильным, весь сегодняшний день кажется ей ошибкой. И вот, как итог, они просто сидят, испуганные и незнающие, что им делать, и… плачут.       Йеннифер тоже плачет, только беззвучно.       Когда она смотрит на свою руку в крови, то до нее доходит.       Трисс больше не придет к ней. Они не выпьют вина.       В смысле, совсем. Никогда.       И внезапно Йеннифер становится так больно, что это и никак не описать. Она вспоминает состояние Трисс перед всем этим, вспоминает, как ей было плохо, а Йеннифер даже не могла помочь, да и просто думала, что ее скоро отпустит, как и любого другого психопата.       И это заставляет ее сердце болеть, неописуемо сильно болеть.       Трисс больше не будет.       Совсем.       Никогда.       Она умерла.       Йеннифер просто сидит и смотрит пустыми глазами на рыдающего Ламберта. И ей, если честно, уже ничего с этим не хочется делать: ни с ним, ни с самой собой, ни даже с Лютиком.       Почему-то все кажется бессмысленным. Почему-то все становится серым.       Почему-то становится невыносимо больно.       И больше нет ничего. В смысле… совсем.