Дорога домой

      Ламберт попросил Йеннифер сходить к Лютику, а сам он сходил за свидетельством о смерти. Оно не нужно им, но Ламберту кажется, что этим он поставит точку в осознании происходящего.       Он не знает, сколько сидел так, рыдая. Не то чтобы он успокоился, просто понял, что рядом с ним находится Йеннифер, и все это видит, и ему стало неловко.       Так что сейчас он пошел за свидетельством о смерти.       Он называет ее имя, дату рождения. Врач все записывает, пишет справку, ставит печать и протягивает ее Ламберту. Заносит все это в компьютер.       Ламберт кивает, берет листочек и выходит в коридор. Он мягко садится на сиденье, смотря на белый лист бумаги.       Трисс Меригольд.       Время смерти: 22.12.       Он качает головой, в его горле снова застревает неясный комок. Снова возвращается тошнота, голова кружится, будто осознание смерти просто летает рядом и иногда бьет его по голове, и каждый раз это неприятно, это невозможно терпеть. Он проводит пальцем по ее имени и снова качает головой.       Это были ее последние дни, а он… Он просто бросил ее. Обвинил в этом всем и бросил. Ушел, не нашел в себе силу успокоить ее и помочь. Не хватило совсем немного. Не выдержал.       И ушел.       А она доживала свои последние дни в апатии, без сил и любящая его, сука, любящая до последнего вздоха. Да, наверное, не так. Психопаты ведь не любят, значит, это что-то другое… Что-то, что она называла любовью. Что для нее было любовью.       Какая разница, как это называют люди, у них все равно есть чувства!       А Ламберт в них не поверил.       Он вспоминает их последнюю встречу. Ее, уставшую, с синяками под глазами, похудевшую, так отчаянно хотящую его. Все мужчины в ее жизни только и делали, что разочаровывали ее.       И первый ее мужчина, и Геральт и, в конце концов, Ламберт.       Он вспоминает ее до всего этого. Всегда ухоженную и нежно ему улыбающуюся. Ее ласковые руки и как она его обнимала.       Он не верит, что больше не увидит ее глаз. Не коснется ее тела. Не улыбнется ей и не услышит ее смех.       Это так сильно на него давит, что у него нет сил даже на то, чтобы подняться. Он снова плачет. Мнет гребаную бумажку и плачет, закрыв глаза рукой. Кусает губу, и всхлипы превращаются в скулеж. А смерть Трисс остается смертью.       Ничего не меняется. Ничего не проходит.       Внезапно кто-то дергает его за руку. Что-то маленькое и теплое. Он вздергивает голову и смотрит на девчонку лет шести, наверное. У нее большие голубые глаза и русые волосы, которые лезут в глаза и она неаккуратно убирает их ладонью.       Она смотрит на листочек в его руках, потом ему в глаза.       — Что случилось? — спрашивает она своим детским голосом. Он даже не знает ее, Господи, и она его не знает. Это ребенок, сука. И он волнуется о нем. О незнакомом мужчине. Откуда, блять, откуда в детях столько любви?       Внезапно он вспоминает о Лютике. И понимает, что должен быть рядом, а не сидеть и размазывать сопли.       — Нет, ничего, — он вытирает глаза, качая головой. — Ничего.       — Но ты плачешь. По-настоящему.       — А можно не по-настоящему? — криво усмехается он, и даже смешок, который он издает, больше похож на крик о помощи.       — Да, я часто плачу, чтобы мне купили киндер, — она поднимает руку и трясет шоколадным яйцом. Звук игрушки в нем бьет Ламберта по голове. Хотя, наверное, это просто таблетки. — И это не больно. А когда плачешь по-настоящему — больно. Смешно, да? Слезы те же, а чувства разные.       — Да, — он кивает. — Все дело в голове, смотря, как ты это воспринимаешь.       Он снова смотрит на листок бумаги. Девочка вытягивается шею, всматривается и ойкает.       Она внезапно хватает его за руку и поджимает яркие губы. Она качает головой и говорит:       — Нет, неправда. Это не грустно!       Он усмехается и качает головой, складывая бумажку в четверть и кладет в карман.       — Да.       — Ты не понимаешь, — она морщится, и ее пальцы сильнее цепляются за его руку.       — В смысле? Что я не понимаю в смерти?       Он хочет сказать, что проводил туда всех своих родственников, но осекается. Черт возьми, кому он это говорит? Ребенку? Совсем с ума сошел!       — У меня умерла сестра. Представляешь? Но это не так. Просто люди называют это смертью. На самом деле им не плохо. Они уходят в хорошее место. В очень хорошее! Там много шоколада! Реки из шоколада! Представляешь! Просто люди выдумали, что нам тут лучше, чтобы мы не уходили туда, а то там места всем не хватит.       Ламберт дерганно улыбается и снова вытирает глаза, видя, что поле зрение снова плывет.       Она внезапно прижимается к его руке щекой и заглядывает в глаза.       — Да, мне тоже было больно. Я тоже плакала. Только не как ты: я громко плакала. Чтобы она слышала и поняла, как неправильно поступила. Но бабушка сказала, что она не слышит. В том месте, где она — они не слышат, как мы плачем. Знаешь, почему? Потому что в том месте нет боли, а если они будут слышать, как мы плачем — им будет больно. Там их защищают от боли. Это эгоистично, понимаешь? Мы хотим, чтобы они были с нами и даже не думаем, что там им лучше! А здесь? Здесь люди болеют.       Ламберт дерганно улыбается.       — Так что… Думай о том, что этот человек счастлив. Что он поехал в отпуск. Ты его увидишь, просто не сейчас.       Ламберт снова кивает и снова закрывает глаза рукой, а потом издает приглушенный сип, который превращается в скулеж.       Он думает о счастливой Трисс, пытается успокоить себя этим, но почему-то начинает плакать сильнее.       А потом вокруг его шеи смыкаются тонкие детские ручки. Такие теплые и маленькие, и так хотящие его успокоить. Она, незнакомый человек, ребенок, хочет успокоить дядю, сидящего в крови и плачущего.       Он вспоминает о словах Лютика. О том, как жесток этот мир, и не верит, что в этом мире прямо сейчас происходит это.       Дети, эти прекрасные цветы, в которых столько тепла и любви, столько наивности и нежности.       И все это было в Лютике.       И иногда даже в касаниях Трисс.       Трисс больше нет.       Она в лучшем месте. Да, точно, в лучшем месте. Она счастлива.       — Надо улыбаться, — говорит она. — Иногда они смотрят на нас. И не хотят видеть нас грустными. А когда видят — идет дождь. Когда идет дождь — нельзя гулять на улице.       Ламберт улыбается, кивает и выпрямляется. Ее руки расцепляются, а потом ее окликивает женщина. Ламберт ее не видит, ничего не видит. Даже собственные руки — размазанное пятно.       Девочка всовывает ему в ладонь киндер и говорит:       — Это шоколад, он делает меня счастливой. Не плачь, иначе этот человек тоже будет плакать.       И убегает. А Ламберт сидит и смотрит на киндер в своей руке. Он утирает глаза рукой и встает на дрожащих ногах. Он проходит мимо зеркала и на секунду останавливается, смотря на себя.       Рубашка в крови, руки в крови, даже на лице кровь. Он лохматый, в крови, с синяками под глазами, широкими зрачками, заросший да и в целом неприятно выглядящий.       Он качает головой и идет в холл. Он едва успевает найти взглядом Йеннифер и Лютика, как Лютик кидается к нему и обнимает. Так крепко, так сильно, что Ламберту и вдохнуть сложно.       Он смотрит на Йеннифер, а потом, наконец, обнимает Лютика в ответ, поглаживая по напряженной спине.       Он тихо всхлипывает на его плече, а потом шепчет:       — Поехали домой… пожалуйста… Мне страшно.       — Да, — он не обращает внимание на людей, чмокая его в макушку. — Да. Мы едем домой.       Он благодарит Йеннифер, хочет предложить подвезти ее, но заднее сиденье залито кровью, вряд ли она захочет там сидеть. Так что он просто вызывает такси, как вежливый человек. Все то время, что они ждут машину, они молчат. Лютик обнимает его, положив голову на его плечо, и Ламберт укачивает его, смотря на небо.       Все они эмоционально вымотаны.       Когда подъезжает машина, Йеннифер говорит:       — Честно говоря, до меня все еще не дошло происходящее.       — Запасись успокоительным, когда дойдет.       Она кивает и, прежде чем сесть в машину, смотрит сначала на Ламберта, потом на Лютика. Тяжело выдыхает и садится в машину. На прощание сейчас никто не улыбается.       Всю дорогу до дома Лютик не выпускает его руку из своих, ледяных, казалось, что у него пальцы сейчас толком не согнутся.       Дома… Легче не становится. Да и глупо было полагать. Трупы не оживают, все об этом знают.       Они переодеваются, моются, о еде никто даже не думает. Ламберт ставит бутылку коньяка на тумбу у кровати, пока Лютик моется, и медленно садится на кровать, держа в руке киндер сюрприз.       Он снимает фольгу, ломает киндер на две части и берет в руку оранжевую пластмассовую коробочку. Половинку шоколадки он закидывает себе в рот и медленно и аккуратно открывает коробочку. Наверное, это какая-то коллекция с животными — у него на ладони маленький мультяшный дельфин. Он хмыкает, осматривая его.       Дельфин — припоминает он — сопроводитель душ в подземный мир. А еще — спаситель людей при кораблекрушении.       Люди любят наделять обычные вещи высоким смыслом. Чтобы не сойти с ума от скуки.       — Ламберт?       Лютик медленно садится рядом с ним, и тот аж вздрагивает от неожиданности.       — Что это?       — Киндер сюрприз, — хмыкает он и дает ему вторую половинку.       Лютик ведет бровью, принимая ее. Но сначала он тянется к коньяку, делает большой глоток, морщится, и заедает куском шоколада.       — Мило, — говорит он, смотря на дельфина на большой мужской ладони.       Ламберт усмехается, откладывая его на тумбу и забирает у Лютика коньяк, сам делая несколько маленьких глотков, пытаясь хоть как-то насладиться вкусом. Но понимает, что вкуса у коньяка нет. Ему настолько дерьмово, что он, казалось, сейчас вообще внешний мир не осязает.       — Она… Она попросила сказать тебе, чтобы ты не винил себя. Что ты не виноват.       Лютик медленно кивает. Он бледный, на дрожащих руках просвечиваются вены.       — Ты знал ее? Мою маму.       — Знал. Ты видел, как я отреагировал. Не просто так.       — Кем она тебе была?       Ламберт тяжело выдыхает, беря руку Лютика в свою, а потом обнимает его за плечи, притягивая к себе и утыкаясь носом в еще мокрые волосы. От него пахнет шоколадным гелем для душа, которым он пользуется. Они пользуются, Ламберт не считает, что есть смысл покупать себе отдельный. Его и запах шоколада вполне устраивает.       — Когда она рассталась с Геральтом…       — Так все же… все же это был ты. Тот, к кому она ушла.       — Да. Я.       — И ты… Оплачивал ее долг, так?       — Да.       — Ты знал, что я ее сын?       — Да.       На секунду повисает пауза, и Лютик почему-то напрягается. Так сильно, что Ламберт даже не понимает его реакции.       Он вскидывает голову и смотрит ему в глаза. В глазах Лютика — отторжение.       Ламберт спрашивает, хоть и понимает, что не лучшее время, на Лютика этим давить лучше не надо, но ему просто надо знать:       — Как это произошло, Лютик? Убийство.       Он медленно встает, чтобы взять свой телефон. Лютик сжимается в плечах и жмурится, будто бы ему физически больно об этом думать. Но все-таки он говорит:       — Дали мне в руки пистолет и сказали стрелять. А потом приставили пистолет к моей голове. Сказали, что либо стреляю я, либо в меня. А потом в нее. Я не хотел, не хотел… И она… Она сказала, что я могу стрелять, что это ничего страшного…       — Все? — Ламберту самому было противно с того, с каким спокойствием он это спрашивал, но по-другому было нельзя. Начнет он рыдать — начнет и Лютик. Сначала надо разобраться. Попытаться разобраться. Сделать что-то вместо этого. Сделать вид, что они пытаются…       — Нет. Они… Говорили о том, что будут со мной делать, если я не выстрелю… А потом... Ламберт, я... я не знаю, Ламберт, но… Ты меня…       — Нет, все хорошо. Продолжай. Я пойму.       Лютик сглатывает и поджимает губы. Тянется к коньяку, снова делает глоток и жмурится.       — Они… куда-то выстрелили. Рядом со мной. Я испугался. А потом. А потом у нее прострелена грудь. Я даже не помню, что стрелял я! Я не знаю, был ли это я… Я не знаю.       У Ламберта снова щипят глаза, а у Лютика дрожат губы.       Ламберт кивает и берет свой телефон. Открывает почту.       Новое сообщение.       Новое видео.       Он ставит звук на ноль, включает видео. Смотрит первые десять секунд, выключает и откладывает телефон. Потом садится на кровать и закрывает лицо руками.       — Ламберт… Они снова снимали… Кому?       Ламберт сглатывает. Его руки дрожат, он весь бледный, ему снова тяжело думать. Ему вообще что-либо делать сложно. Внутри пусто, пусто, пусто и еще раз пусто. И больно. Странная боль, странная тяжесть, которую он не должен ощущать. Моральной боли нет, если ты не чувствуешь физической. Не стоило пить пять таблеток… не стоило… Может, ему бы не было сейчас так больно.       Боль это единственное, чего он хотел, чтобы ощутить себя живым.       Но живым он себя не чувствует.       Он мертв.       — Мне. Они отправили мне.       Лютик отшатывается, смотря во все глаза. Он тяжело дышит, качает головой, смотрит на него во все глаза.       — То есть… они убили ее… чтоб насолить тебе?..       — Не знаю. Наверное.       — Но… чем ты вообще занимался все это время?! Пока сидел в своей этой лаборатории?! Что ты вообще делал, Ламберт?!       — Лютик, не ори, мне тоже больно! Я был с ней пять лет, она много для меня значила!       Он смотрит Лютику в глаза, и он бледный, он такой бледный. Он судорожно вдыхает, будто задыхается, а потом быстро моргает, вытирает глаза и так же быстро встает. И уходит в туалет.       Ламберт смотрит ему вслед с немым сожалением. Он знает, блять, знает, что должен утешить его, но понимает, что у него нет сил даже на то, чтобы встать.       И он просто сидит, пьет коньяк и смотрит на пол. Вспоминает Трисс, думает о Трисс. Думает о том, какой он мудак, что последнее чувство, что она испытала — предательство.       А в конце, сука, умерла из-за него. Из-за того, что он снова делал все медленно и плавно, думая о том, что все он успеет, все сможет. Он же всегда успевал!       Только раньше ему не угрожали сломить психику.       Теперь он понял, о чем они.       Все состыковывается. Вот зачем они заставили Трисс позвать его в клинику, при этом пообещав, что ничего лично ему не сделают.       И самое ужасное не это. Внезапно он понимает, что они планировали это давно. Они достали ее браслет, сделали все, чтобы Ламберт пришел к ним сам. Сделали так, чтобы он сам ее       бросил. Обвинил и бросил.       А в конце пристрелили.       Он снова берет телефон, сглатывает комок в горле, открывает сообщение.       Мотает его, не слушает, жмурится, чтобы не видеть целой картины, потому что это режет его. У него болит сердце. По-настоящему. Так сильно, что он хочет вырвать его.       В конце видео все окунается в темноту. И у него спрашивают о том, действительно ли она виновата.       Он моргает и закрывает глаза. Тут даже не нужно было смотреть камеры. Он блокирует телефон и давит на глаза. Ему тяжело дышать, ему даже думать сложно.       А потом он внезапно замирает, кажется, что даже сердце в нем перестает биться.       Он думает о Лютике. Последнем, что у него было. Он думает о всех тех вещах, что они могут с ним сделать. В конце концов, убить. Оставить его ни с чем, вырвать из него душу, сердце, все чувства. Оставить в нем один механизм — глотать воздух и воду.       Он сидит прикованный к кровати, напугано смотря вперед.       Еще никогда, ни разу в своей ебаной жизни он не ощущал себя настолько ужасно. Осознание всей картины размыто перед ним мерзким бензиновым пятном и от него ужасно воняет. Так сильно, что кружится голова.       Ему холодно, он едва не дрожит, ему хочется плакать.       Но плакать, кажется, больше нечем.       Еще никогда, никогда он не был так слаб, безоружен и беззащитен перед внешним миром. Он раздет, он раскрыт, он открыт для любого вмешательства, его психика, его сознание, его душа. Его Лютик.       Он глубоко вдыхает, так, будто до этого не мог дышать.       Трисс умерла. По его вине.       Женщина, с которой он был столько лет, которую любил так, как мог любить такого человека, которую спасал, защищал, мертва. И последнее, что он ей дал — боль.       То, каким он предстал перед ней — это больной человек, причинивший ей боль, бросающий ее и не верящий ни ее словам, ни даже ее любви.       И он понимает, что не может повторить этот сценарий.       Он не может быть таким перед Лютиком, не может позволить тому умереть или страдать. Он хочет, чтобы хотя бы он был счастлив, чтобы он перестал страдать, он хочет, чтобы его глаза были широко раскрыты, а душа чиста. Чтобы не было тяжести в груди и страха.       Желает ему счастья. Ведь больше у Ламберта нет никого.       Решение происходящего находится быстро. Ответ очевиден и достаточно прост. Он легок. Оно было перед ним, но он был слеп и отворачивался от него.       Несмотря на эту априорность и легкость, он все равно не знает, каков будет результат. Но он знает одно.       Ламберт сделает все, чтобы тело Лютика было в безопасности. Так же, как и его психика.       Он с трудом встает, делая еще один глоток коньяка. Его немного шатает, и он идет буквально придерживаясь стены. Дергает за ручку в ванной. Заперта. Он тяжело выдыхает и говорит:       — Лютик.       Тишина.       Он повторяет:       — Лютик. Выйди ко мне. Пожалуйста.       Тишина. Он дергает за ручку еще раз и нетерпеливо говорит:       — Давай же.       Тишина. Ламберт прикрывает глаза, выжидает некоторое время, а потом слышит, как поворачивается замок в двери. Лютик приоткрывает ее, и Ламберт, смотря на него, ласково берет его за руку и тянет на себя. Мягко подталкивает к кровати, вглядывается в его заплаканное лицо, и думает о том, что сейчас его защитить хочется в два раза сильнее.       И он защитит.       Кровать скрипит под их весом, и Ламберт мягко берет лицо Лютика в ладони. Вытирает слезы, сцеловывает их, а потом медленно целует, поглаживая горячие щеки.       Лютик всхлипывает и хватается за его запястье, прижимаясь к нему. Теснее и теснее.       Ламберт обнимает его и валится на кровать, прижимая его к себе ближе, еще ближе. Тесно-тесно. Лютик прячет лицо в его шее, приглушенно скулит, и Ламберт шепчет:       — Поплачь, мой мальчик, просто поплачь, если это нужно. Я рядом, это главное. Сейчас я рядом.       Лютик обнимает его, трется носом о его шею, и ближе-ближе-ближе, будто хочет залезть под его кожу. И Ламберт обнимает его крепче, так, что Лютик тихо айкает от боли в ребрах, но не просит отпустить. Он вдыхает его запах, который успокаивает, и медленно тонет в мягкости кровати и крепости тела Ламберта. Даже металлическая рука кажется вполне теплой.       Ламберт целует его, долго и страстно, он наваливается на него сверху, закрывая своим телом. А потом выключается свет, потому что видеть сейчас не нужно.       Их тела двигаются в одном ритме, и жарко, становится так невыносимо жарко, что в нем хочется сгореть. Лютик вжимается в него, обнимает и руками, и ногами, и снова и снова шепчет его имя. Его горячее дыхание и его голос.       Его теплое гибкое тело.       Он шепчет в его губы:       — Я люблю тебя, Лютик. Очень люблю.       Лютик приоткрывает слипшиеся из-за влаги глаза и выдыхает:       — Я тоже. Несмотря ни на что, я тоже люблю тебя, Ламберт.       Заснуть они не могут все равно еще долго. Лютик лежит на его груди, обнимает его, и ощущает сотни поцелуев на своем лице, своей шее и плечах. Ламберт гладит его, мягко и нежно, и Лютик почти растворяется в этом. Внезапно он в самом деле немного успокаивается. В голове становится яснее.       — Я так хочу, чтобы это кончилось…       — Я знаю, малыш, я знаю. Скоро это кончится. На самом деле. По-настоящему.       — Ты обещаешь?       — Да, я обещаю, Лютик.       И он целует его в лоб, прижимаясь горячими сухими губами.       Ламберт еще долго, очень долго, смотрит в темноту, пока Лютик дышит ему в шею, обнимая и прижимаясь ближе.       Внутри ужасно тяжело, все тяжело. Все плохо и больно.              Нет ничего хорошего. Только Лютик.       Только Лютик светлый и хороший в его руках.       И так не хочется уходить из дома… Так не хочется.