rencontre a Seoul

Свернув с кругового перекрестка, Чимин разогнался и на пересечении с аллеей R-STAR ROAD проехал на красный свет. После обеда с галеристом он арендовал на улице Каросукиль скутер. Не желая тратить время на споры с хмурым китайцем о преимущественном праве жить в мастерской Джина, он задержался у рождественских прилавков на перекрестке Тосан. Прогулка заняла всего четверть часа: деревянные теремки вдоль «прекраснейшей на свете улицы», как хвастливо прозвал себя перекресток, нагнали на него тоску. Там торговали главным образом токпокки и китайскими подделками. От запаха сосисок и притворных чуррос его затошнило. Атмосфера была скорее ярмарочная, мало походившая на снежное Рождество из его любимых детских сказок. Он заглянул в большой универмаг, откуда вышел разочарованным, потом попытал счастье в окрестностях площади Чосон. Но и здесь, как и на перекрестке Тосан, не обнаружил то, что искал: хотя бы немного волшебства, намек на мир чуда, чуточку рождественского очарования из старинных рождественских гимнов. Впервые Чимин, находясь в Сеуле, не чувствовал душевного подъема. Ему было здесь нечего делать. Снова оседлав «Веспу», он унесллся прочь, не куда-то конкретно, а лишь бы подальше от скопления туристов с их утомительным щебетом и палками для селфи, которыми они так и норовили ткнуть ему в глаз. В глазах все еще пестрели причудливые узоры с полотен Сокджина. Чимин вдруг отдал себе отчет, что его единственное желание – продолжить это путешествие вместе с художником, уплыть вдаль на волнах света, потеряться в оттенках его палитры, зажмуриться от его слепящих красок. Но ей вспомнилось предупреждение Джексона Вана: «В Сеуле есть одно-единственное место, где можно попробовать увидеть полотно Ким Сокджина». Решив попытать счастья, Чимин поехал в Сеульский лес. Не очень хорошо зная те края, он слезл со скутера, как только высмотрел место, где его можно было оставить – у решетки Лотте Уорлд, – и пошел пешком по Чамсиль. Солнце окончательно разогнало серый туман. Стало тепло. Во влажном воздухе висела золотая пыль. Вокруг парка не было ни профсоюзных активистов, ни рассерженных демонстрантов. Обстановка была вполне детская, звуки тоже: коляски, няни, крики малышей и торговцев каштанами. Вдруг среди голых ветвей показался огромный стальной корабль. На фоне лазурного неба сверкал хрустальными парусами музей фонда Самсунг. Это сооружение можно было сравнить с чем угодно в зависимости от игры воображения: и с огромной стеклянной раковиной, и с пустившимся в плавание айсбергом, и с суперсовременным парусником под перламутровым флагом. Чимин купил билет и вошел внутрь. Из просторного, светлого, воздушного холла можно было пройти в оранжерею. Сразу почувствовав себя в этом огромном стеклянном коконе как дома, он провел несколько минут во внутреннем дворе, наслаждаясь гармонией изгибов и воздушной грацией всего здания. Стеклянные плоскости перекрытий отбрасывали колеблющиеся, текучие тени, отражались от пола, влекли и согревали. Поднявшись по лестнице, Чимин попал в общий для дюжины экспозиционных залов опаловый лабиринт со световыми колодцами. Здесь было много всячины: и временные выставки, и постоянная экспозиция. На двух первых уровнях можно было любоваться шедеврами собрания Щукина: сказочными полотнами Сезанна, Матисса, Гогена, которые русский коллекционер собирал около двадцати лет, пренебрегая мнением тогдашних критиков. Продолжениями верхнего этажа, проткнутого стальными балками и брусьями из лиственницы, служили две террасы, с которых открывались неожиданные виды на квартал Инсадонг, Dream forest и сеульскую телебашню. Вместе с бронзой Джакометти, тремя абстракциями Герхарда Рихтера и двумя монохромными работами Эльсуорта Келли здесь были вывешены две картины Сокджина. . . . Устроившись в шезлонге из потрескавшейся кожи и закинув ноги на оттоманку, Юнги слушал с закрытыми глазами интервью Ким Сокджина – запись на старомодную кассету, которую он нашел среди пластинок в библиотеке. Эта долгая беседа с Ю Чжэ Соком была записана семь лет назад во время ретроспективной выставки Джине в Arario Gallery в Чхонан. Разговор получился захватывающим, тем более что Джин, не отличавшийся болтливостью, редко соглашался комментировать свое творчество. Отвергнув почти все интерпретации своего творческого пути, он предупредил: «Моя живопись спонтанна и не несет никакого послания. Ее назначение – поймать неуловимое и притом неизменное». Некоторые его ответы свидетельствовали об усталости, сомнениях, страхе, о том, что он, согласно его собственному откровенному признанию, «достиг конца творческого цикла». Юнги упивался его речью. Джин отказывался дарить интервьюеру ключ от своей живописи, зато был совершенно искренен. В его голосе – то обволакивающем, то колдовском, то волнующем – слышалась двойственность, столь характерная для его искусства. Внезапно блаженный покой нарушили громкие, резкие звуки. Юнги вскочил и выбежал на террасу. От «музыки», доносившейся, судя по всему, из одного из ближайших домов, содрогалось все вокруг. Грохот был вульгарный, перенасыщенный, так могли звучать тысячекратно усиленные кошачьи вопли на крыше. «Как можно наслаждаться этим кошмаром?» – подумал он, чувствуя отчаяние и безнадежность. Нигде не найти ни минуты покоя! Сражение, еще не начавшись, было проиграно. Мир полон кретинов всех мастей, он буквально кишит засранцами! Бал правят надоедливые, несносные субъекты, зануды и олухи. Их и так пруд пруди, так они еще ускоренно плодятся! Неудивительно, что полная и окончательная победа всегда за ними! Задыхаясь от ненависти, Юнги выбежал из дома и уже через несколько секунд стоял перед берлогой, откуда доносилась чертова какофония, – ближайшей буколической избушкой, просевшей под тяжестью густого дикого винограда.Юнги дернул за шнурок ржавого колокольчика на каменной стойке калитки. Никто не появился. Он перелез через низенькую ограду, пересек садик, взбежал на крыльцо и забарабанил кулаком в дверь. Когда дверь открылась, Гаспар чуть не свалился с крыльца от удивления. Он ждал стычки с прыщавым юнцом с «косяком» в углу рта, с надписью Iron Maiden на черной майке. Но перед ним стоял миловидный молодой омега в темной блузке с закругленным отложным воротничком, в твидовых шортах и в кожаных мокасинах на шнурках. – С ума, что ли, сошли?! – Для большей выразительности он покрутил пальцем у виска. Она удивленно сделала шаг назад и расширила глаза. – Музыка! – завопил он. – Думаете, вы здесь одни?! – Разве нет? Юнги уже решил, что над ним издеваются, но незнакомец вовремя нажала на кнопку пульта, который держала в руке. – Наконец-то оглушающая тишина! – Я вычитываю диссертацию. Думал, что все уехали на каникулы, и в паузе немного переборщила со звуком, – проговорил он извиняющимся тоном. – Отдых под хард-рок? – Строго говоря, это не хард-рок, а блэк-металл. – Разве есть разница? – Ну это очень просто: хард… – Знаете что? Мне плевать! – перебил его Юнги. – Если вам нравится, можете и дальше портить себе барабанные перепонки, только сперва соблаговолите купить наушники, чтобы не гробить окружающих. Молодой омега искренне расхохоталась. – Вы так невежливы, что это даже забавно! Уже было направившийся к себе, Юнги обернулся, сбитый с толку словами омеги. Заодно оглядел с головы до ног: волосы скромно собраны в узел, прикидывается скромным студентом, но при этом пирсинг в носу и татуировка, начинавшаяся за ухом и уходившая под блузку. «А ведь он прав…» – пронеслось у него в голове. – Согласен, я перегнул палку, но и вы, с этой своей музыкой… Он, продолжая улыбаться, протянул ему руку и представился: – Ли Кикван. – Мин Юнги. – Вы поселились в бывшем доме Ким Сокджина? – Арендовал его на месяц. От порыва ветра хлопнул ставень. Кикван переминался на голых ногах и ежился. – Дорогой сосед, я сейчас окоченею. С удовольствием угощу вас кофе, – сказал он, стуча зубами и зябко потирая предплечья. она, стуча зубами и зябко потирая предплечья. Кикван кивнул в знак согласия и последовал за ней в дом. . . . Чимин застыл перед двумя картинами Джина, как околдованный. Одна, датированная 1997 годом, называлась CityOnFire, «Город в огне». Это была большая фреска, типичная для периода стрит-арт в творчестве Джина: пылающий костер, пожирающий холст, взрыв красок в гамме от желтой до алой. Вторая картина, «Материнство», была гораздо свежее, интимнее, строже: светло-голубая, почти белая, поверхность, пересекаемая кривой, повторяющей контуры живота беременного омеги. Трудно было придумать для этого образа какое-то другое название. Судя по настенной пластинке, это была последняя известная картина Джина, написанная незадолго до рождения его сына. В отличие от соседней картины, на этой на чувства давили не краски, а свет. Повинуясь внутреннему зову, Чимин подошел к картине вплотную. Свет был неодолимым магнитом. Его гипнотизировали материал, текстура, насыщенность, тысячи мельчайших нюансов полотна. Картина была живой. В считаные секунды она превращалась из белой в голубую, потом в розовую. Это была воплощенная эмоция, но воздушная, неуловимая. Живопись Джина умиротворяла, чтобы через несколько мгновений навеять тревогу. Эта неопределенность и оказывала на Чимина такое необыкновенное воздействие. Как это возможно? Он хотел отойти назад, но ноги отказывались слушаться. Он стал пленниуом картины, и не сказать, что невольной: ему хотелось погрузиться в источаемый им свет, еще раз испытать небывалое, умиротворяющее головокружение. Хотелось остаться в этом амниотическом, регрессивном пространстве, пронзавшем его, вскрывавшем в нем самом многое, о чем он раньше не подозревал. Некоторые из этих открытий были прекрасными, некоторые уродливыми. . . . Дом Ли Киквана начинался с кухни. Там сразу чувствовался уют, манящий сельский стиль: массивный деревянный рабочий стол, пол из шероховатых плит, клетчатые занавески. На полках пестрели эмалированные дощечки, громоздилась сломанная кофемолка, пузатые керамические банки, старые медные кастрюли. – У вас мило. Но обстановка сбивает с толку. Так и слышится Жана Ферра, а не ваш грохочущий блэк-метал, – поддел Юнги его. Улыбчивый Кикван снял с конфорки итальянский кофейник и наполнила две чашки. – Если честно, дом не мой. Владелец – итальянский бизнесмен, коллекционер живописи, получивший его в наследство и познакомивший меня с Ким Сокджином. Он никогда здесь не бывает. Продавать дом не хочет, поэтому ему нужен кто-то для охраны и ухода. Вечно это продолжаться не может, но глупо было бы не воспользоваться ситуацией хотя бы временно. Юнги взял из его рук чашечку с кофе. – Насколько я понимаю, вы здесь живете благодаря Джину. Кикван привалился спиной к стене и подул на горячий кофе. – Да, это он уговорил итальянца оказать мне доверие. – Как вы с ним познакомились? – С Джином? Это было за три-четыре года до его смерти. В первые годы учебы я подрабатывал позированием для студентов Академии изящных искусств. Однажды там давал мастер-класс Джин. Так мы познакомились и подружились. Юнги из любопытства уставился на винные бутылки в клети из кованой стали. – Никуда не годится, в рот не возьмешь! – поморщился он. – В следующий раз я принесу вам бутылочку настоящего вина. – Буду рада. Мне необходимо горючее, иначе диссертация буксует. – Он с улыбкой указал на рабочий стол, где поблескивал заваленный книгами серебристый ноутбук. – Над чем трудитесь? – «Практика кинбаку в Японии периода Эдо: военное применение и искусство любви». – Кинбаку? Никогда о таком не слышал. Кикван поставил пустую чашку в раковину и бросил на нового соседа загадочный взгляд. – Идемте, я покажу. . . . За стеклом пламенели красные дубы и клены. Черные силуэты сосен напоминали театр теней. Чимин смотрел ничего не видящим взглядом на солнце, заходившее за музыкальный киоск на лужайке Лоттл Уорлд. Было уже около пяти часов вечера. Он сидел за столиком ресторана «Фрэнк», под ажурным навесом атриума, и пил маленькими глотками черный чай. Вот уже несколько минут его не покидал волнующая мысль. Что, если Джексон сказал ему правду? Вдруг три последние картины Сокджина действительно пропали? Картины, которых не видела ни одна живая душа? Он поежился. У него не было ни малейшего желания превращаться в инструмент в руках хитрого галерейщика, но если картины и впрямь существовали, он был бы счастлив оказаться тем человеком, который их найдет. Его охватило непривычное возбуждение. Это было сродни отклику на зов охотничьего рога. Когда-то это чувство было ему знакомо, и он был рад его возвращению. Вряд ли оно сильно отличалось от того творческого подъема, который водил рукой Сокджина, когда тот разрисовывал вагоны подземки в начале 90-х. Это была радость от опасности, опьянение страхом, воля любой ценой добиться своего. Он вошел на смарфтоне в Интернет. Статья о Джине в Википедии начиналась стандартно: «Ким Сокджин, известный в начале карьеры под именем Lorz74, граффити-художник и живописец, родился 8 ноября 1966 г. в Нью-Йорке и умер там же 23 декабря 2015 г. Последние двадцать лет жизни жил и работал в Сеуле». Резюме на несколько десятков строк представляло, без сомнения, интерес, но не содержало почти ничего сверх того, что поведал Чимину Джексон. Только в конце он наткнулся на сведения, которые искал: «Дело Сокджина Преступление 12 декабря 2014 г., когда Джин находился в Нью-Йорке для участия в ретроспективной выставке своих работ в Музее современного искусства, его мужа Тэмина и сына Джулиана похитили в Верхнем Вест-Сайде. Через несколько часов у художника потребовали многомиллионный выкуп. Требование сопровождал отрезанный палец ребенка. Деньги были уплачены, но освобождена один Тэмин. Сына убили у Тэмина на глазах. Виновный Расследование быстро установило личность похитителя, так как […]. . . . Гостиная Киквана с длинным оливковым брусом под потолком создавала впечатление не семейного гнездышка, а современного лофта с соответствующим декором. Все стены здесь были покрыты фотографиями связанных обнаженных омег, подвешанных к потолку при помощи причудливой сбруи – широких поясов с бесчисленными веревочными узлами. Лица бедняжек были перекошены – то ли от наслаждения, то ли от нестерпимой боли. – Первоначально кинбаку было древним японским боевым искусством, – принялась объяснять Кикван с ученым видом. – В него входило мастерство связывания высокопоставленных пленников. В течение столетий оно превратилось в изощренную эротическую практику. Сначала Юнги разглядывал фотографии настороженно. Подчинение и доминирование никогда его не привлекали. – Знаете, что говорит великий кинорежиссер Грегг Араки? – спросил омега. – «Путы должны быть на теле омеги как ласки». Постепенно Юнги освоился и забыл про страх. Как ни странно, он был вынужден признать, что эти фотографии удивительно красивы. Объяснить это было трудно, но в них не было ни вульгарности, ни жестокости. – Кинбаку – очень сложное искусство, – не унимался Кикван. – Ничего общего с садо-мазо. Я веду специальные курсы в двадцатом округе. Обязательно приходите! Испытать это самому полезнее, чем сеанс психоанализа. – Как относился к таким вещам Джин? Кикван грустно усмехнулся. – Джин вышел из джунглей: Нью-Йорк восьмидесятых и девяностых годов был настоящими джунглями. Разве такое могло его напугать? – Вы были близки? – Говорю же, мы дружили. Он говорил, что испытывает ко мне доверие. Во всяком случае, иногда он поручал мне присмотреть за его сыном. – Кикван присел на ступеньку приставной лесенки у стены. – Вообще-то я не любитель маленьких детей, – признался он. – Но малыш Джулиан – другое дело: необыкновенный был мальчуган! Живой, умница, просто прелесть! Юнги заметил, что его лицо, и так молочно-белое, еще сильнее побледнело. – Почему «был»? – Потому что Джулиана убили. Вы не знали? Юнги трудно было устоять на ногах, и он, пододвинув себе необструганный табурет, неуклюже плюхнулся на него и наклонился вперед. – Мальчика с фотографий, которых полон дом, нет в живых? Кикван, не сводя с него глаз, боролся с побуждением начать грызть свои покрытые гранатовым лаком ногти. – Ужасная история! Джулиана похитили в Нью-Йорке и зарезали на глазах у Тэмина. – Кто на такое пошел? Кикван вздохнул: – Старый знакомый Джина, омега, отсидевший в тюрьме. Художница родом из Чили, известный под псевдонимом LadyBird. Он сделал это из мести. – За что он мстил? – Честно говоря, я почти ничего не знаю, – сказал он, вставая. – В его мотивах очень трудно разобраться. Кикван вернулся в кухню, Юнги притащился туда следом за ним. – Лучше вернемся к Джину. После гибели сына он уже не стал таким, каким был раньше. Не только забросил живопись, но буквально угасал от горя. Я ему помогал как мог: делал покупки, заказывал еду, вызывал Диану Рафаэль, когда ему требовались лекарства. – Кто это? Врач? Он утвердительно кивнул. – Психиатр, давно его наблюдавшая. – А его муж? Кикван опять вздохнул: – Тэмин сбежал с корабля, как только представилась возможность. Но это совсем другая история. Юнги открыл было рот, но поспешно прикусил язык, чтобы не проявлять излишней назойливости. Он догадывался, что в рассказе Киквана хватает темных мест, но не выносил любопытных и сам не хотел им уподобляться. Поэтому следующий его вопрос был про другое: – Что же, до самой смерти Джин больше не написал ни одной картины? – Насколько я знаю, нет. Прежде всего из-за серьезных проблем со здоровьем. И вообще, было похоже, что живопись перестала его интересовать. Живопись и все остальное. Даже в детском саду Джулиана, где он продолжал вести раз-два в неделю занятия, он не прикасался к кисти. Помолчав минуту-другую, он добавил, словно вдруг вспомнил: – А вообще-то, в последние дни перед его смертью происходило нечто странное… – Он указал подбородком на дом художника за окном. – Несколько ночей подряд у него до самого утра играла музыка. – Что же в этом странного? – Дело в том, что Джин слушал музыку, только когда рисовал. Меня удивляло даже не столько то, что он опять взялся за кисть, а то, что он делал это ночью. Джин был фанатиком света. Я видела его работающим только днем. – Какую музыку он слушал? Кикван улыбнулся. – Думаю, вам бы понравилось. Никакого блэк-метал: Пятая симфония Бетховена и прочее в том же духе, я всего этого не различаю, а он знай гонял без устали… Он достал телефон и помахала им у Юнги перед носом. – Я любопытный, не поленился погуглить. Он понятия не имел, что значит это слово, но не подал виду. Кикван нашел то, что хотел. – «Каталог птиц» Оливье Мессиана и Вторая симфония Гюстава Малера. – Он говорил, что работает? Может, он просто слушал музыку? – Вот и мне не давал покоя этот вопрос. Настолько, что я вышел как-то ночью, обошел его дом и забрался по пожарной лестнице наверх, к самому стеклу его мастерской. Подглядывать, конечно, нехорошо, но поймите мое любопытство: если Джин написал новую картину, я хотел ее увидеть первым. Представив Киквана за исполнением акробатического номера, Юнги не удержался от улыбки. Живописи Джина и впрямь были присущи невероятные чары. – Стоя на верхней ступеньке лестницы, я прилип носом к стеклу. В мастерской не горел свет, но Джин стоял перед холстом. – Он работал в темноте? – Знаю, это кажется бессмыслицей, но у меня возникло впечатление, что свет исходит от самого холста. Живой, волнующий свет, озарявший его лицо. – Что это было? – Я не успел рассмотреть: лестница затрещала, Джин оглянулся. Я испугался и кубарем скатился вниз. Вернулся сюда, стыдясь своей трусости. Юнги не сводил глаз с этой странной особы: провокатора, интеллектуала, умника и при этом представителя чуждого ему андеграунда. Такой не мог не нравиться альфам. Юнги уж точно был среди них. Внезапно ему на ум пришел вопрос, вернее, желание убедиться, что он не ошибается. – Сокджин никогда не просил вас ему позировать? Кикван сверкнул глазами и ответил: – Он сделал кое-что получше. Он расстегнул блузку и предъявил свою татуировку – не полностью, но и предъявленного хватило, чтобы оценить великолепие этой работы. Кожа омеги была превращена в живой холст, сияющий ослепительными красками цепочки цветочных узоров, извивавшейся от шеи до поясницы и, возможно, дальше. – Полотна Джина часто называют живыми, но это неточно. Единственное живое произведение Ким Сокджина – я.