rencontre a Seoul

Чимин вернулся уже в темноте. Он постарался свести к минимуму возможность столкнуться с Мин Юнги, но полностью ее избежать было нельзя. Втайне он надеялся, что драматург откажется от своих прав на мастерскую, но, оставляя на вешалке куртку, увидел в кухне его нескладный силуэт. Чтобы попасть в кухню, нужно было миновать гостиную, где он задержался, разглядывая фотографии в американских рамках из светлой древесины. Теперь, когда он знал, что маленького Джулиана нет в живых, эти фотографии, раньше вызвавшие у него прилив нежности, теперь навевали мрачное, кладбищенское настроение. Оно распространялось и на сам дом, казавшийся ей теперь холодным, гнетущим, тоскливым. Убедившись, что прежнее очарование прошло, Чимин принял радикальное решение. Юнги приветствовал его появление ворчанием. Мятыми джинсами, рубашкой дровосека, двухнедельной щетиной и видавшими виды ботинками Timberland он сильно смахивал на лесного отшельника, хотя это совсем не вязалось с его репутацией драматурга-интеллектуала. Стоя у кухонного стола, он сосредоточенно, уверенными движениями нарезал лук под тихую ненавязчивую музыку из старого транзисторного приемника. Перед ним, рядом с большим крафтовым пакетом, были выложены покупки: оливковое масло, гребешки, кубики куриного бульона, трюфель. – Что вы готовите? – Тритараки с трюфелями. Это греческое мучное блюдо, готовится как ризотто. Поужинаете со мной? – Нет, благодарю. – Держу пари, вы вегетарианец, поедатель киноа, водорослей, пророщенных зерен и всего такого… – Ничего подобного! – сухо осадил он его. – Хочу предупредить вас насчет дома: я оставляю его вам. Поживу в другом месте. Собственник предложил мне компенсацию, и я намерен принять предложение. Он удивленно уставился на него: – Разумное решение. – Я попрошу вас предоставить мне два дня, чтобы все утрясти. Пока что я буду ночевать на втором этаже. Кухню придется делить на двоих, остальной дом в вашем распоряжении. – Это мне подходит, – согласился Юнги и сбросил лезвием ножа в кастрюлю нарезанный лук. – Что вас побудило передумать? Немного поколебавшись, он сказал правду: – Я побоялся остаться на четыре недели в доме, где бродит призрак погибшего ребенка. – Вы говорите о маленьком Джулиане? Чимин утвердительно кивнул. За следующие четверть часа они, перебивая друг друга, пересказали все, что успели узнать о жизни и волшебном искусстве Сокджина, а также о его последних, пропавших, картинах. Отклонив предложенный бокал вина, Чимин забрал из холодильника пластмассовый контейнер, который там оставлял. Потом сослался на сильную усталость и отправился спать. . . . Деревянная лестница в логово Сокджина вела прямо в мастерскую под стеклянным фонарем. Из самой красивой комнаты сразу можно было попасть в другую, скромных размеров, но удобную – спальню с собственной ванной комнатой. Чимин разложил кое-какие вещи, достал из шкафа чистое белье. Потом, вымыв руки, сел спиной к окну за маленький письменный стол. Сначала он сняла свитер и блузку, потом достал из контейнера ампулу и шприц. Удалив защитную оболочку шприца, он установила иглу, сняла крышечку и легонько пощелкала ногтем по поршню, чтобы поднялись пузырьки воздуха. Потом протер смоченной спиртом ваткой место на животе, куда решил сделать укол. Несмотря на включенное отопление, он дрожал всем телом. Ломило кости, кожа покрылась пупырышками. В момент инъекции он старался унять дрожь. Страх боли – сущее наказание! Во время службы в полиции ему случалось попадать в очень опасные ситуации: он получал прикладом по затылку, пуля царапала ему висок – а могла бы снести полчерепа, он сходился лицом к лицу с худшими подонками Китая. И всякий раз одолевал свой страх. Откуда же этот трепет перед жалкой иглой? Чимин зажмурился. Выровнять дыхание. Уколоться. Вынуть иглу. Зажать место укола ваткой, чтобы остановить кровь. Он растянулся на кровати, весь дрожа. Как этим утром на вокзале, у него было чувство, что он сейчас умрет. Те же омерзительные симптомы: тошнота, спазмы в желудке, нехватка воздуха, головная боль, от которой раскалывался череп. Стуча зубами, он натянул на себя одеяло. Ему снова представились маленький Джулиан, мазки цвета крови, охваченный пламенем город. Картины следовали одна за другой в перевернутом порядке: следующей он увидел безмятежное «Отцовство». Постепенно Чимин полегчало. Тело расслабилось. Сон, правда, никак не шел, поэтому он встал и умыл холодной водой лицо. Ему даже захотелось есть. Упоительный аромат ризотто с трюфелями проник сюда, в мастерскую. Он махнул рукой на гордыню и спустился в гостиную, где расположился Юнги. – Скажите, Юнги, ваше приглашение на ужин еще в силе? Сейчас проверим, похож ли я на пожирателя киноа… . . . Вопреки ожиданиям ужин получился приятным, даже веселым. Два года назад Чимин видел на Бродвее постановку пьесы Юнги «Город-призрак», два месяца шедшую в театре «Бэрримор» с Джеффом Дэниэлсом и Рейчел Вейс в главных ролях. Пьеса произвела на него противоречивое впечатление: ему понравились блестящие диалоги, но смутило циничное отношение автора к жизни. К счастью, Юнги оказался не тем саркастическим насмешником, какого можно было представить, зная его пьесы. Этого человека хотелось сравнить с НЛО: да, мизантроп, да, пессимист, но при этом замечательный собеседник. Разговор естественным образом коснулся Ким Сокджина и сосредоточился на нем. Обоих воодушевила его живопись, им хотелось поделиться всем тем, что они узнали за этот день. Они с аппетитом умяли весь ризотто и завершили ужин бутылкой «Сен-Жюльена». Разговор продолжился в гостиной. Порывшись в пластинках, Юнги выбрал старую запись Оскара Питерсона, потом раскочегарил камин и отыскал бутылку виски «Паппи ван Винкль» 20-летней выдержки. Чимин разулся, вытянул на диване ноги, накинул на плечи плед и достал из кармана скрученную вручную, не только из табака, сигаретку. От травы, виски, приятной обстановки он совсем расслабился. Разговор не мог не принять более личный характер. – У вас есть дети, Юнги? – Боже сохрани! – взвился он. – Нет и никогда не будет. – Почему? – Не желаю навязывать другим мерзкий грохочущий мир, в котором мы вынуждены жить. Чимин с наслаждением затянулся. – Вам не кажется, что вы несколько преувеличиваете? – Ничуть! – Согласен, кое-что нелишне бы поправить, но… – Нелишне поправить? Разуйте глаза! Планета несется без руля и ветрил, нас ждет ужасное будущее: еще более жестокое, тревожное, вдыхать и то будем через раз… Надо быть неисправимым эгоистом, чтобы навязывать все это кому-то еще. Чимин хотел ответить, но Юнги уже понесло. Четверть часа, безумно вращая глазами и дыша алкоголем, он развивал свою аргументацию неисправимого пессимиста, не верящего в будущее человечества, живописал апокалипсическое общество, помешанное на технологиях и избыточном потреблении, разучившееся думать. Общество-хищник, методично истребляющее природу и взявшее билет в один конец назначением в никуда. Убедившись, что словесный фонтан наконец иссяк, Чимин подытожил: – Как я погляжу, вы терпеть не можете не только негодяев, но и весь род людской. Юнги не стал возражать. – Помните, как сказано у Шекспира в «Ричарде III»: «А лютый зверь – и тот ведь знает жалость». А человеку – нет, она незнакома! Человек – худший из всех хищников. Он – паразит, который под тонкой лакировкой цивилизованности шагу не ступит, чтобы не возвыситься над ближним, не подвергнуть его унижению. Поганая порода, отравленная манией величия и тягой к самоистреблению, ненавидящая себе подобных из-за ненависти к себе самой! – Ну, вы-то,Мин, слеплены, конечно, из другого теста? – Как раз наоборот. Можете причислить меня, если хотите, ко всем остальным. Он допил свое виски, Чимин затушил сигарету в чашечке, служившей ему пепельницей. – Наверное, с такими мыслями вы очень-очень несчастны. Он отмахнулся от такого предположения. омега встала, чтобы достать из холодильника воду. – Я просто здравомыслящий человек. В завалах научных трудов вы найдете еще больше пессимизма, чем в моих речах. Земные экосистемы непоправимо гибнут. Мы уже преодолели рубеж, после которого нет пути назад, мы… – Знаете, что мне непонятно? – перебил Чимин Юнги. – Зачем вы тянете? Почему не стреляете себе в висок? – Разговор не об этом, – перешел он к обороне. – Вы спросили, почему я не хочу заводить детей. Вот я и отвечаю: потому что не хочу смотреть, как они растут среди хаоса и злобы. – Он прокурорским жестом выставил вперед указательный палец, дрожавший от алкоголя и от негодования. – Никогда не пущу ребенка в этот безжалостный мир! Если у вас есть намерение поступить по-другому, то это ваша забота, от меня поддержки не ждите. – Сдалась мне ваша поддержка! – повысил он голос, садясь. – Я задаю себе еще один вопрос: почему бы вам не побороться за то, чтобы все это изменилось? Почему не повести кампанию за дело, которое вам близко? Вступите в ассоциацию своих единомышленников, разверните деятельность в… Он скорчил гримасу отвращения. – Коллективная борьба? Это мне не подходит. Терпеть не могу все эти политические партии, профсоюзы, группы давления. Я одного мнения с Жоржем Брассенсом: «Когда собралось больше четырех – это банда подонков». А главное, сражение уже проиграно, просто люди трусят это признать. – Знаете, чего вам недостает? Необходимости сражаться не понарошку. Иметь ребенка – значит вести настоящий бой. Бой ради будущего. Которое всегда было и всегда будет. Юнги странно на него посмотрел. – А у вас, Чимин, дети есть? – Может быть, когда-нибудь будут. – Ради вашего собственного удовольствия, конечно? – усмехнулся он. – Чтобы чувствовать себя «полноценным», «состоявшимся». Какие еще слова принято в таких случаях говорить? Чтобы не отличаться от друзей? Чтобы родители не мучили вопросами, вызывающими чувство вины? Этого Чимин не смог вынести: вскочив, он плеснуд ему в лицо ледяной водой, чтобы заставить заткнуться, после чего, немного поколебавшись, швырну в него самой пластиковой бутылкой. - Нет, все же вы редкостный козел! – крикнул он, бросившись к лестнице. Перепрыгивая через две ступеньки, он мигом взлетел наверх и с силой захлопнул за собой дверь. Юнги, оставшись один, горестно вздохнул. Далеко не в первый раз он под воздействием возлияний начинал извергать гадости, но никогда еще не сожалел об этом так сильно. Обиженный, как ребенок, он налил себе еще виски, погасил свет и с кряхтением устроился в шезлонге. В затуманенном алкоголем мозге всплывали обрывки разговора. Его доводы, возражения Чимина. В конце он явно наговорил лишнего, но его оправдывала искренность. В своей грубости он раскаивался, но сущность сказанного не вызывала у него возражений. Сейчас, прокручивая в мыслях разговор, он набрел на аргумент, к которому не прибегнул, а зря: люди, которые хотят детей, чувствуют в себе силы их защитить. О нем сказать так было никак нельзя. Это и повергло его в ужас.