***
Юнги пришел в ресторан раньше назначенного времени. "Хваро», заведение по соседству с рыбной лавкой с несколько устарелым декором, манило уютом: деревянная обшивка стен, гнутые стулья Baumann, маленькие, как в бистро, столики, большие зеркала, пол в клетку, как шахматная доска. Средиземноморский уклон подчеркивала фальшивая лоза на потолке, превращавшая зал в беседку. В половине первого дня зал был еще наполовину пуст, но постепенно наполнялся. Юнги попросил столик на двоих и, не садясь, вынул из кармана куртки уродовавший ее телефон, положил его на стол, повесил куртку на спинку стула. Потом подошел к стойке, заказал бокал кинси и попросил разрешения позвонить. Официант бросил на него удивленный, даже подозрительный взгляд и указал на телефон, оставленный на столе: – Сломался? Юнги даже не обернулся. – Нет, просто не умею пользоваться. Можно позвонить с вашего? Официант кивнул и дал ему старомодную трубку. Юнги нацепил очки, чтобы разглядеть записанный Кикваном номер. Ему повезло: Диан Рафаэль ответил уже после третьего звонка и извинился за неважную связь. Психиатр ехала на поезде в Марсель, в больницу Святой Маргариты, к своему пациенту. Юнги представился и объяснил, что звонит по совету Киквана. Диан Рафаэль, часто бывавший в Нью-Йорке, сказал, что видел «Асилиум», одну из самых черных его пьес, критиковавшую девиации психоанализа. Этой работой Юнги приобрел в сообществе психиатров не только друзей, но Диан не помышлял о реванше и заверил его, что на спектакле «много смеялся». Юнги, не умевший врать, сразу выложил карты на стол. Он объяснил, что арендует дом, где раньше жил Ким Сокджин, и помогает своему знакомому из полиции, затеявшей поиск трех последних картин художника. – Если они существуют, я бы тоже охотно на них взглянул! – По словам Киквана, вы много консультировали Джина в последний год его жизни. – Правильнее говорить о двух последних десятилетиях! Больше двадцати лет я был его другом, а не только психиатром. – Я думал, одно с другим несовместимо. – Я противник догм. Я изо всех сил старался ему помочь, но приходится верить в преследующее гениев проклятие. – Это в каком же смысле? – Старый принцип «творческого распада». Такой творец, как Джин, не мог не губить самого себя и других. Плохая связь не помешала Юнги плениться голосом Диан Рафаэль: мелодичным, низким, дружелюбным. – По словам Киквана, после гибели сына Джин так и не пришел в себя, и… – Это не составляет тайны, – перебил его психиатр. – Джин почти что умер, когда не стало Джулиана. У него не осталось привязанностей, и он даже не притворялся, что живет. К тому же физически он превратился в развалину. В последние месяцы сложные операции следовали одна за другой. Несколько раз его вытаскивали с того света. Но он сносил муки как заслуженную кару. – Не помогала даже живопись? – Живопись бессильна перед смертью ребенка. Юнги прикрыл глаза, допил белое вино и жестом попросил официанта налить еще. – Не все родители, потерявшие ребенка, кончают с собой, – заметил он. – Вы правы, – согласился Диан. – У каждого своя, индивидуальная реакция. Не стану пересказывать вам историю болезни Джина, но у него любой недуг принимал опасную для жизни форму. Его творчеству всегда мешал маниакально-депрессивный психоз. – Биполярное аффективное расстройство? – Скажем так: как многие художники, он на все реагировал преувеличенно, страдал резкими перепадами настроения. В период эйфории проявлял невероятную жажду жизни, в черные периоды проваливался в бездну. Юнги рванул пуговицу на рубашке. Что за жара в декабре месяце? – Джин был токсикоманом? Впервые Диан насторожился: – Слишком много вопросов, господин Мин. – Согласен, излишне настырен. На том конце линии зазвучало объявление: поезд прибывал на Сеульский вокзал. – Джину хотелось одного: унять боль и забыться, – снова заговорил психиатр. – Его не отпускала страшная боль, равная по силе любви к сыну, и он не желал ни спасения, ни вразумления. Здесь годились любые средства: снотворные, снимающие тревогу, и многое другое. Я выписывал ему рецепты, потому что знал, что так или иначе он все это раздобудет. Так я мог, по крайней мере, следить, что он принимает. Связь слабела с каждой секундой. Юнги успел задать последний вопрос: – Вы верите в спрятанные картины? Увы, ответ психиатра был заглушен шумом прибывающего поезда. Он повесил трубку и осушил бокал. Оглянувшись, он увидел, как в ресторан входит Чимин.***
– Аперитив? – предложил официант, ставя рядом с их столиком большую грифельную доску с перечислением блюд дня. Чимин заказал бутылку минеральной воды, Юнги – третий бокал вина. Потом он с улыбкой пододвинул Чимину забытый им дома телефон. – Спасибо, вы меня спасли, – сказал он, забирая телефон. Юнги счел уместным произнести слова раскаяния: – Простите меня за вчерашний вечер. Меня понесло. – Ничего страшного, не будем об этом. – Я не знал, что вы пытаетесь забеременеть. Чимин вспыхнул: – С чего вы взяли? – Ну, это же… Вывод напрашивался сам собой… – забормотал он, поняв свою оплошность. – Утром пришло эсэмэс из мадридской клиники, что получены результаты ваших… – Не суйтесь не в свое дело, черт вас подери! Неужели вы считаете это подходящей темой для застольной беседы? – Мне очень жаль, я не мог не прочесть эсэмэс. – Не могли не прочесть?! – сорвался он на крик. Они не разговаривали, даже не смотрели друг на друга, пока им не принесли напитки. Когда хозяин подошел принять заказ, Чимин, пользуясь его присутствием, достал полученный от Джексона спичечный коробок с рекламой ресторана. – Ким Сокджин был вашим постоянным клиентом, не так ли? – Больше, чем клиентом, – другом! – ответил с гордостью ресторатор. Это был словоохотливый человечек с бритым черепом, в костюме, который был ему велик на два размера, в белом галстуке в крупный черный горох. Выразительностью мимики он мог бы соперничать с самим Луи де Фюнесом. – Господин Ким годами обедал у нас почти каждый день. – Живой взгляд хозяина вдруг затуманился. – Вот только после смерти сына он стал не таким частым гостем. Как-то вечером, уже после закрытия, я увидел его мертвецки пьяным, завалившимся на скамейку. Я отвел его домой, на улицу Каннам. Как же я тогда огорчился! – Желая, видимо, прогнать невеселые вспоминания, рассказчик поцокал языком и продолжил: – В последние два-три месяца жизни ему как будто полегчало. Он много раз заходил сюда и… – Полагаете, он снова стал рисовать? – перебил его Юнги. – Конечно! Опять за едой черкал в своем блокноте. Верный признак! – Вы знаете, над чем он работал? Чон Джинен обнадеживающе улыбнулся: – Я человек любопытный: принесу заказ – обязательно загляну ему через плечо. Он чертил лабиринты. – Лабиринты? – Да, представьте! Кафкианские лабиринты без начала и конца. Бесконечно ветвящиеся, голова шла кругом! Чимин и Юнги с сомнением переглянулись, но в рукаве у их собеседника был припасен козырной туз. – За несколько дней до кончины господин Ким преподнес нам за-ме-ча-тельный подарок: выложил одну нашу стену мозаикой. – Прямо здесь?! – поразился Юнги. – Вот именно, – подтвердил гордый ресторатор. – В глубине второго зала. Это одна из немногих мозаик Ким Сокджин и уж точно из самых крупных. У нас здесь теперь центр паломничества знатоков искусства, без устали щелкают объективами, особенно азиаты! Ресторатора не пришлось упрашивать: он по собственной инициативе проводил их к разноцветной фреске на стене. – Господин Ким иллюстрировал «Огромного крокодила», сказку Роальда Даля – любимую книжку своего сына. Мальчик всегда требовал ее перед сном. Вот она, наша память о художнике! Панно было составлено из мерцающих квадратиков, немного похожих на крупные пиксели в видеоигре 80-х годов. Сузив глаза, Чимин узнал персонажей сказки своего детства посреди саванны: крокодила, обезьянку, слоненка, зебру. Великолепная и одновременно забавная работа! Чимин попросил разрешения сфотографировать панно, потом они с Юнги вернулись за свой столик.***
– Вижу, малыш Кикван вам приглянулась. Как и накануне, они обменивались добытыми сведениями. – Во всяком случае, у него легкий характер и нет привычки противоречить. – Это камень в мой огород? Юнги отвел глаза: – Сменим тему, если не возражаете. Чимин предложил распределить обязанности. – Сегодня днем я намерен пристать с вопросами к Соль Минсо, продавцу красок, которого посещал Джин. А вы тем временем наведайтесь к Ким Тэмину. Юнги с сомнением почесал заросший подбородок. – Зачем совать голову в львиную пасть? Вы же только что рассказали, как он дал вам от ворот поворот. – Одно дело я, другое дело – вы. – Откуда такая уверенность? – Во-первых, вы альфа. А во-вторых, у меня родилась гениальная идея. – Он с довольной улыбкой посвятил его в свой план, как пробиться к мужу Джина. В интернет-кафе Чимин завел на имя Юнги адрес электронной почты и с него отправил Тэмину просьбу одолжить, вернее, временно уступить картину мужа «Обнаженная», находившуюся в его собственности. – Что-то я не пойму, с какой стати мне одалживать у него картину, – проворчал Юнги. – Бессмыслица какая-то! Чимин отодвинул тарелку и развернул на столе фотокопию статьи из «Дейли телеграф» о тридцати спектаклях в Лондоне следующей весной по пьесе «Клятва Гиппократа» драматурга… Мин Юнги. – Вам пришла отличная мысль: использовать эту картину для декораций на премьере вашей пьесы. – Чудеса! Чимин продолжил, не обращая внимания на его скепсис: – В письме я предложила Тэмину плату за аренду картины: двадцать тысяч евро. Джексон уверяет, что он на мели, даже собирался продать картину на аукционе. А тут ему предоставился шанс сначала сделать картине рекламу. Можете быть уверены, он не упустит эту возможность. – Это никуда не годится. Узурпация личности! – прорычал Юнги, сведя на переносице брови. – Успокойтесь, это была ложь с благой целью. – Пусть другие играют в принципиальность, да? Не выношу таких людей, как вы! – Что значит «таких, как я»? – Уж я-то знаю, что имею в виду. – Кроме вас, этого не знает никто. Он пожал плечами, продолжая негодовать. – Так или иначе, матушка Ким ни за что не поверит в такие глупости. – Ошибаетесь! – возразил Чимин торжествующим тоном. – Вообразите, он уже ответил, что ждет вас у себя через полчаса для обстоятельного разговора. Юнги разинул рот, чтобы снова возмутиться, но ограничился покорным вздохом. Чимин поспешил развить достигнутое преимущество: – После встречи с Минсо у меня назначена беседа со старым знакомым, он в Сеуле проездом. После посещения Тэмина загляните в «Плант», обсудим достигнутое. – Что еще за «Плант»? – Маленькое кафе на углу Чосон и Инсадон. Стояла такая теплынь, что в ресторане распахнули все окна. Чимину захотелось курить, и они ушли пить кофе на террасу. Чимин в безмолвной задумчивости сворачивал сигарету, Юнги, тоже погруженный в свои мысли, цедил обжигающий арманьяк – комплимент от хозяина. Оба отказывались произносить это вслух, но внутренне соглашались, что составили небывалый следственный дуэт. Оба были отравлены магнетическим искусством Кима, оба оказались в его власти. Все, что хоть как-то относилось к художнику – ощущение от его картин, неясности в его жизни, - приобретало для них мистическую ауру, сулило надежду, что если они проникнут в неведомое, то тайны Джина станут ИХ тайнами. Не желая в этом сомневаться, Чимин и Юнги прониклись сумасшедшей верой, что эти тайны приоткроют им истину, ибо поиск исчезнувших картин был отчасти поиском самих себя.