***
– От работы с Сокджином прибавлялись силы, он был виртуозом цвета. Услышав про Минсо, Чимин почему-то представил седовласого старичка в серой блузе, давно перешагнувшего пенсионный порог. Но человек, с которым он встретился в магазине на набережной Ханган, оказался чернокожим моложе ее самой, с телосложением платяного шкафа, прической растамана и серебряными кольцами на всех пальцах, составлявшими дьявольскую семейку: змея, паук, мексиканский череп, козлиная башка… На нем были стоптанные мокасины, узкие джинсы и облегающая футболка под пуховиком без рукавов. Минсо немедленно сразил его своим гостеприимством и открытостью: предложил кофе с печеньем на заляпанном дубовом прилавке. Сам его магазин с низким сводчатым потолком смахивал на средневековую лавку. Впечатление усугубляли полированные деревянные этажерки от пола до потолка, плотно забитые тюбиками с красками. Причина прихода Чимина воодушевила Минсо, и он принялся отвечать на его вопросы, даже не спросив, кто он такой. – У меня куча знакомых художников, – начал он. – Большинство – себялюбцы с манией величия, мнящие себя воплощениями Пикассо или Баския по той простой причине, что тоже пачкают холсты и находят жадных галерейщиков, выставляющих их мазню, и снисходительную публику, готовую рукоплескать чему угодно. – Он выудил из железной банки шоколадное печенье «Птит эколье». – Джин, несмотря на свой успех, был из другого теста. Он был скромник. Одержимость живописью не мешала ему проявлять интерес к окружающим. –Минсо откусил кусок печенья и долго жевал, как будто хотел поближе подобраться к источнику своих воспоминаний. – Вот вам пример. Я никак не мог набрать достаточно денег, чтобы заплатить за дом престарелых для своего отца. Джин об этом узнал, выписал мне чек и никогда не просил вернуть ему деньги. – Значит, он был вам скорее другом, чем обычным клиентом, – подытожил Чимин. Минсо посмотрел на него так, словно он заявил, что Земля плоская. – У настоящих художников не бывает друзей, – изрек он. – Именно поэтому они и становятся художниками. Я помогал Джину как мог, старался находить для него нужные краски. Ну и оказывал ему кое-какие услуги. Занимался, к примеру, рамами для его полотен. Он был очень щепетильным по этой части: подавай ему только американские, из светлого ореха – редкость, которую можно найти только в Иране. – Почему вы называете его мастером цвета? – Потому что он им был! Непревзойденным мастером! Молодость он провел, прыская на заборы и вагоны из аэрозольных баллончиков, но в начале двухтысячных полностью переродился. Он хотел учиться и превратился в уникального специалиста по истории пигментов. Редкий был пурист! Покажите мне другого бывшего граффити-художника, отказавшегося от синтетических красок! Чимин рискнул задать вопрос о разнице между синтетической краской и природным пигментом. Новый косой взгляд растамана. – Вы же понимаете разницу между трахом и любовным соитием, между звуками mp3-плеера и виниловой пластинки, между калифорнийским и бургундским вином… You got it? – Вы хотите сказать, что природные пигменты более естественные? – Они дают более глубокие, более насыщенные цвета, а главное, они уникальны, за ними часто кроется тысячелетняя история. Минсо пружинисто вскочил с табурета и ринулся в глубину магазина. – Эти пигменты принадлежат к редчайшим, самым ценным в мире. – Сверкая глазами, он указал на полки, полные стеклянных емкостей с разноцветными порошками. Эти прозрачные емкости разных размеров и форм сливались во впечатляющую палитру красок, от светлых, пастельных до совсем темных. Сначала Чимин не заметил их отличия от других банок, но не стала признаваться, что озадачен. Минсо схватил одну и сунул ему под нос. – Взять хотя бы ляпис-лазурь, чаще называемую ультрамарином: легендарная голубая краска Фра Анджелико, Леонардо да Винчи и Микеланджело. Этот пигмент, добываемый из почв Афганистана, был такой редкостью, что в эпоху Возрождения стоил дороже золота. Чимин вспомнил роман Трейси Шевалье «Девушка с жемчужной сережкой»: там говорилось, что Вермеер использовал этот пигмент для тюрбана на своей прославленной картине. Минсо поставил баночку на место и взял вместо нее другую, с ярко-фиолетовым порошком. – Тирский пурпур, цвет тог римских императоров. Вообразите, чтобы собрать всего грамм, нужно было раздавить десять тысяч моллюсков мурексов. Представили эту бойню?.. Индийская охра добывалась из мочи коров, которых кормили исключительно листьями мангового дерева. Сегодня ее производство под запретом. Тряхнув дредами, Минсо схватил следующий образец, ярко-красный. – Кровь дракона, известна с древних времен. По легенде, этот цвет получают путем смешивания крови двух драконов после их смертельной схватки, стоившей обоим жизни. Минсо был неистощим. Одержимый красками, он с наслаждением вещал внимательной новому ученику: – Возможно, мой любимый цвет! – Он держал в руках емкость с пигментом охряного оттенка, близкого к коньячному. – В любом случае самый романтичный. Чимин наклонился и прочел этикетку: «mummy brown». – Да, египетский коричневый. Получался методом измельчения мумий и сбора смолы из тканевых бинтов, использовавшихся при бальзамировании тел. Лучше не думать о том, сколько древних раскопок было испорчено, сколько ценных находок уничтожено ради этих дьявольских пигментов! И между прочим… Чимин оборвал его, вернув к цели своего прихода: – Какие краски искал Ким Сокджин, когда был у вас в последний раз?***
– Каждый раз, рисуя человека, Джин похищал у него что-то и уже не возвращал, – заявил Тэмин, выпив еще водки. Юнги, сидевший напротив него, благоразумно помалкивал. – Он отнимал у того, кого рисовал, красоту, чтобы перенести ее на свои картины, – продолжил он. – Помните сюжет «Портрета Дориана Грея»? – Там портрет старился вместо человека, с которого был написан, – заметил Юнги. – У Джина наоборот – его картины были каннибалами. Они питались вашей жизнью, вашим блеском. Они вас убивали ради того, чтобы существовать самим. Тэмин развивал свою мысль пространно и раздражительно. Юнги перестал его слушать. У него не выходила из головы знаменитая реплика Сержа Гинзбурга: «Уродство превосходит красоту тем, что не исчезает со временем». И еще вопрос: как этот омега до такого докатился? По словам Чимина, Джин встретил Тэмина на Манхэттене в 1992 году, когда омеге было всего 18 лет. Он быстро посчитал: его нынешний возраст – 42 года, как и ему. В доме на улице Каннам было немного фотографий Тэмина, но одна, датированная рождением Джулиана, хорошо запомнилась Юнги. Глядя на нее, он не мог не восхищаться этим омегой. Выходило, что он изуродовал себя пластической хирургией не так давно. – Через несколько лет до Джина дошло, что его гений не зависит от моей скромной персоны. Я, конечно, испугался, что потеряю его. Моя собственная карьера начинала чахнуть. Спасаясь от тоски, я стал налегать на спиртное и на наркотики: сначала травка, потом кокаин, потом колеса… Все, чтобы заставить Джина заняться мной. Раз десять он возил меня на дезинтоксикацию. Надо вам сказать, у него имелся серьезный изъян, недопустимая слабость: он был хорошим человеком. – Я бы не назвал это слабостью. – Слабость, слабость! Но я не об этом. Ему так и не хватило смелости меня бросить. Думал, видите ли, что он передо мной в вечном долгу. Джин был немного порченый. Вернее, у него была своя логика. Юнги перевел взгляд с лица Тэмина на шрам в форме звездочки у него на шее, справа. Потом обнаружил другой рубец, почти симметричный первому, под левым ухом. И третий, между ключицами. Он сразу смекнул, что это не следы хирургических вмешательств, а напоминания о похищении, когда Тэмина обмотали колючей проволокой. За этим открытием последовало другое: порочный круг операций начался у него после гибели сына. Сначала их целью было избавиться от следов нападения, а потом они, без сомнения, превратились в наказание, которому он сознательно себя подвергал. Не один Джин прошел мучительный крестный путь: на пару с ним саморазрушением занимался муж. В его случае страдал источник его греха – красота. – Рождение сына вас не сблизило? – Этот ребенок был чудом, обещанием нового начала. Сначала мне хотелось в это верить, но это оказалось иллюзией. – Почему? – Именно потому, что для Джина все, кроме сына, перестало существовать. Не стало ни живописи, ни меня. Все затмил Джулиан… При упоминании сына Тэмин впала в гипнотическую летаргию. Юнги попытался его растормошить: – Вы позволите задать последний вопрос? – Задавайте. – Всего один, Тэмин… – Валяйте! – прикрикнул он, как при резком пробуждении. – Когда вы в последний раз разговаривали с мужем? Он вздохнул, и его взор опять затуманился, он уставился внутрь себя, в свои воспоминания. – Последний раз это было… в день его смерти, всего за несколько минут до того, как все произошло. Джин прилетел в Нью-Йорк и позвонил мне из Верхнего Ист-Сайда, из телефонной будки. Бормотал что-то невнятное. Из-за разницы во времени он разбудил меня среди ночи. – Зачем он вам звонил? – Не помню… – Его лицо исказила судорога, и он зарыдала. – Прошу вас, постарайтесь вспомнить! Что он вам сказал? – ОСТАВЬТЕ МЕНЯ! После этого крика Тэмин отключился. Растянувшись на своем белом диване, он не шевелился, но при этом смотрел угрожающе. Осознав ситуацию, Юнги устыдился. Что он тут делает? Зачем мучает этого омегу, зачем лезет не в свое дело? Каков смысл его поисков? Он молча ретировался. В лифте он сказал себе, что прав был Годар: «Искусство – как пожар, оно рождается из того, что поджигает». Трагическая история Тэмина, Джина и их сына была полна трупами, призраками, живыми мертвецами. Подкошенными, спаленными, обугленными пламенем страсти и творчества судьбами. Искусство - как пожар, оно рождается из тех, кого сжигает***
Минсо не пришлось долго рыться в памяти. – Джин долго отсутствовал, но в последние два месяца жизни опять стал часто ко мне заглядывать. Это было год с небольшим назад, в ноябре – декабре две тысячи пятнадцатого. Вот это была охота! – Что за охота? – За красками, конечно! – Считаете, он опять взялся за кисти? Минсо широко улыбнулся. – Без всякого сомнения! Дорого бы я дал, чтобы узнать, что он замышлял. – Почему? – Во-первых, потому, что он был одержим белизной. – Белым цветом? Альфа закивал, впав в лирическое настроение. – Да, цветом привидений и призраков. Светом шока и ослепления. Снежной, невинной, девственной чистотой. Всепоглощающим, тотальным цветом, символизирующим и жизнь, и смерть. – Объясните толком, какую такую белизну он искал. – В том-то и дело, что сначала он слепо шарил, его требования были противоречивыми: то матовую, то блестящую, то гладкую, то неровную. То близкую к мелу, то со стальными блестками. Я совсем с ним запутался. – Минсо прищурился и продолжил: – Он находился в состоянии экзальтации. Или, если хотите, потрясения. Они вернулись к прилавку. По окну забарабанили редкие капли дождя. – Джин твердил про белые минеральные пигменты, но у них есть коренной недостаток: при смешивании с вяжущим материалом они чахнут, становятся прозрачными. Я был очень расстроен тем, что никак не мог ему помочь. В конце концов я предложил ему «гофун сираюки». – Японские белила? – попробовал угадать Чимин. – Да, бело-перламутровый пигмент цвета жемчуга, его делают из панцирей устриц. Джин его попробовал, но немного погодя вернул со словами, что это не то, что он искал. Что такой краской ему не «воспроизвести» того, что он задумал. Я сильно удивился. – Почему? – Потому что такие художники, как Джин, не пытаются воспроизводить, они предъявляют, не причесывают, а расчесывают, говоря словами Сулажа. У меня было впечатление, что у Джина очень четкая задумка, вот только задуманного им вообще не существует в природе! – Он ничего не уточнял? Минсо скривился и махнул рукой. – В итоге вы нашли для него подходящую краску? – А как же! – Он расплылся в улыбке. – Я смешал ему пигмент на основе нетипичного гипса, который есть в одном-единственном месте. – Где? Минсо с высокомерным видом загадочно закатил глаза: – White Sands, слыхали? Чимин покопался в памяти и вспомнил раскинувшиеся, насколько хватает взгляда, белые, искрящиеся, посеребренные дюны, один из красивейших национальных парков Америки. – Пустыня в Нью-Мексико? Минсо утвердительно кивнул. – Там расположена военная база, где испытывают секретное оружие и технологии. А еще там есть карьер, где добывают редчайший гипс. Минерал с измененными свойствами, из которого можно извлечь довольно стойкий пигмент: бело-серый с розоватым отливом. – Там же военная база, как вы его раздобыли? – Это мой маленький секрет. – У вас есть образец? Минсо схватил с полки пузатую склянку. Чимин уставился на ее содержимое в восхищении, но оно быстро сменилось разочарованием. Пигмент смахивал на вульгарную меловую стружку. – Чтобы это стало краской, нужно добавить масла? – Масло или любой другой связывающий материал. Чимин, не зная, что еще сказать, забрал с прилавка свой мотоциклетный шлем и поблагодарила Минсо за помощь. Открыв ему дверь, он остановился, что-то припомнив. – Еще Джин просил найти для него фосфоресцирующие пигменты высокого качества. Я удивился: это уже как-то несерьезно. – Что это такое? Пигменты, накапливающие свет? – Да, поэтому они светятся в темноте. Раньше для производства таких красок использовали радий. Ими покрывали, например, приборные доски самолетов. – Здравствуй, радиоактивность! Минсо кивнул. – Потом перешли на сульфид цинка, но тогда упали эффективность и стойкость. – А что сегодня? – В наши дни применяют кристаллы алюмината стронция, они нерадиоактивны и нетоксичны. – Это то, что искал Ким! – Если бы! Он снова все мне вернул. Я не понимал, что он ищет. Связал его со швейцарским предприятием, делающим светящуюся пасту, применяемую при изготовлении водонепроницаемых часов для ныряльщиков. Там изъявили готовность помочь, но я не знаю, обращался ли Джин к ним. Чимин на всякий случай записал название швейцарской фирмы и еще раз поблагодарил колориста. Он покидал набережную Чхонгечхон в вечерних сумерках. Начался нешуточный дождь, над вздувшимся Ханган и над Пукхансан нависли плотные тучи, похожие на густой черный дым или на клубы пыли, поднятые всадниками грозной вражеской армии. «Веспа» понесла ее к «Панпхо», по которому она переехала через Ханган, в Янпхен, где ему предстояла встреча с другом. Удар грома заставил ее вздрогнуть: гроза в декабре?! Среди молний ему привиделся Ким Сокджин с ангельскими крылышками, с насупленным лицом святого, источавшим белое сияние.