***
Я прихожу в сознание в полутемном чулане, за ржавыми решетками. Здесь впору держать зверей: тесно, грязно, мерзко. Джулиан навалился на меня, хнычет и размазывает кровь. Я прижимаю его к себе и понимаю, что кровь у него на лице – моя. Я пытаюсь его согреть, уверяю, что все обойдется, что папа придет и спасет нас. И без конца осыпаю его поцелуями. Как мне стыдно, что я часто выливаю на него литры желчи! Не иначе, происходящее сейчас с нами – следствие моего распутства. Я щурюсь и пытаюсь что-то разглядеть в темноте. Две лампы под потолком, свисающие с железных балок, дают скудный свет, но его хватает, чтобы догадаться, что нас заперли в сарае, где хранится инвентарь то ли зверинца, то ли цирка. Я различаю другие клетки, рулоны заградительной сетки, груды железных стульев, муляжи камней, какие-то гнилые доски, пластмассовые кустики. – Папа, я хочу пи-пи, – плачет Джулиан. – Ничего, милый, потерпи. Я стою рядом с ним на коленях, на ледяном и колючем бетонном полу. Пахнет плесенью, тухлым и прогорклым запахом страха. Я подбираю с пола плюшевую собачку и пытаюсь развлечь сына. – Смотри, песик хочет целоваться! Несколько минут я с ним играю, пытаясь создать кокон нежности, который оградит его от этого безумия. На часах нет еще и половины двенадцатого. Нас везли недолго, значит, мы недалеко от Манхэттена: в Нью-Джерси, в Бронксе, в Куинсе… Я уверен, что похититель выбрал нас не случайно, нападение в центре города – рискованная вещь. Понятно, что ему были нужны именно мы. Мы, Кимы. Но зачем? Ради выкупа? Я цепляюсь за эту мысль, она вселяет бодрость. Джин не поскупится, чтобы нас вызволить. Не меня, так сына – уж это точно. Сколько бы ни потребовали, он заплатит. У него собственный печатный станок, называется мольберт: три мазка кистью по холсту – и целое стадо баранов послушно вываливает миллионы. Спекулянты, биржевые трейдеры, мультимиллионеры, основатели хэдж-фондов, русские олигархи, китайские нувориши – всем подавай Джина для коллекции. Джин! Джин! Картина Сокджина предпочтительнее золота, тысячи дорожек кокаина, частного реактивного самолета, виллы на Багамах. – Ах ты, шлюха! От неожиданности я вскрикиваю, Джулиан плачет от испуга. К клетке незаметно приблизился омега – жирный, сгорбленный, хромой. Я догадываюсь, что он состарился раньше времени: длинные прямые волосы, только начинающие седеть, слишком горбатый нос, налитые злобой глаза. Страшное морщинистое лицо в татуировках: зигзаги, кресты, треугольники, круги, молнии, как у американских индейцев. – Вы кто? – Заткнись, шлюха! Не смей разевать пасть! – Зачем вы нас… – ЗАТКНИСЬ! – вопит он и хватает меня за горло. С бычьей силой он швыряет меня вперед и несколько раз бьет головой о решетку. Мой сын надрывается от крика. У меня из носа опять течет кровь. Я безропотно сношу удары, понимая, что передо мной существо невероятной физической силы. Наконец он разжимает хватку. Я валюсь на пол с окровавленным лицом. Джулиан кидается мне на шею, индеец тем временем роется в старом ржавом ящике с инструментами. – Сюда! – орет он мне. Я утираю кровь, заливающую мне глаза, и жестом приказываю Джулиану отползти в глубь клетки. Только не перечить ему! Индеец продолжает копаться в ящике, вынимая то разводной ключ, то рубанок, то струбцину, то клещи. – Держи! – кричит он, протягивая мне кусачки. Я не шевелюсь. Он с угрожающим ворчанием достает из ножен у себя на поясе зазубренный охотничий нож длиной сантиметров тридцать. Схватив меня за руку, он точным ударом перерубает браслет моих часов, сует их мне под нос, тычет в секундную стрелку. – Вынь вату из ушей, шлюха! У тебя есть ровно минута, чтобы принести мне палец сына. Если заартачишься, я сама войду в клетку и зарежу сначала его, потом тебя. Я вне себя от ужаса. Мой мозг отказывается понимать услышанное. – Вы же не… – Шевелись! – гаркает он, швыряя мне в лицо кусачки. Я близок к обмороку. – У ТЕБЯ ОСТАЛОСЬ СОРОК СЕКУНД. НЕ ВЕРИШЬ? СМОТРИ! Он заходит в клетку, хватает Джулиана, икающего от страха, тащит его за собой, его нож приставлен к горлу моего сына. – ДВАДЦАТЬ СЕКУНД. У меня чувство, что нож всадили мне в живот. – Я никогда такого не сделаю, – вырывается у меня. – ПРИДЕТСЯ! Я понимаю, что он грозит не зря, что у меня нет выхода. Тогда я подбираю кусачки и приближаюсь к ней, к Джулиану, он в ужасе визжит: – Нет, папа! Папочка, не надо! НЕ НАДО! Подступая к сыну со страшным оружием в руке, я понимаю две вещи. Ад – это здесь. Аду нет конца.***
Ад оказался хуже самого жуткого кошмара. Заставив меня совершить ужасное, немыслимое, чудовище уволокло моего сына. Перед этим, чтобы унять мою сумасшедшую ярость, индианка врезал мне так, что я рухнул, как сноп. Посыпались удары: в живот, в горло, в грудь. Когда я очухалась, он посадил меня на железный стул и накрепко примотал к нему колючей проволокой. Прошли часы. Не знаю, сколько времени я так провел. Я напрягаю слух, но не слышу голоса Джулиана. Каждый вздох причиняет мне режущую боль. Железные колючки рвут мне кожу. Я теряю сознание, потом прихожу в себя, представление о времени полностью утрачено. Я истекаю кровью, измазан своим дерьмом, промок от своей мочи, от своих слез, от нестерпимого страха. – Любуйся, шлюха! Забытье снимает как рукой, и я вздрагиваю всем телом. Передо мной индианка, одной рукой он тащит Джулиана, в другой сжимает свой охотничий нож. Я не успеваю даже вскрикнуть. Воздетое лезвие злобно сверкает и вонзается в моего сына. Раз, два, десять раз. Брызжет кровь. Я икаю от ужаса, издаю вопль. Железные крючья терзают мою плоть. Я захлебываюсь, задыхаюсь, я хочу умереть. – ПРОКЛЯТАЯ ШЛЮХА!