Агентство Чон Хосока находилось на улице Самчхондона, в 1-м округе, недалеко от Lottle World и исторических достопримечательностей.
Юнги побывал здесь только однажды, двенадцать лет назад, когда только начал сотрудничать с Хосоком. Потом на встречи стала ездить омега сам. Юнги пожалел, что в этот раз нарушил правило: дорога от улицы Мендон через депрессивно-серый Сеул привела его в агрессивно-мрачное настроение. Нервы напряглись, как канаты, ему казалось, что он ступает по вражеской территории.
Все здесь осталось в прежнем, памятном ему состоянии: обветшалый вход, увешанный табличками юристов, врачей и так далее, безликий дворик, в нем еще один дом, далеко не такой зажиточный, как тот, что выходил на улицу, в нем тесный, как саркофаг, лифт, сводивший с ума своей неторопливостью. Главное, это чудо техники, судя по виду, могло в любой момент испустить дух. Поколебавшись, Юнги решил подняться на шестой этаж пешком.
Там он, задыхаясь, позвонил, дождался щелчка звонка, оказался в мансарде и удовлетворенно убедился, что других посетителей нет: все стулья для ожидающих своей очереди клиентов пустовали. Среди клиентов Хосока было десятка два прозаиков, драматургов и сценаристов, и Юнги опасался встречи с псевдоколлегами, чреватой потери пяти минут на ритуал вежливости и бессмысленную болтовню. «У одиночества два достоинства: во-первых, человек наслаждается собственным обществом, во-вторых, избавлен от чужого…» Что-то вроде этого изрек однажды Шопенгауэр, думал Юнги, направляясь в кабинет ассистента Хосока.
Этот молодой субъект мнил себя стильным: хипстерская бородка, татуировки лжебунтаря, стрижка undercut, ботинки Chukka и сумасшедшая джинсовая рубашечка, притом что он был всего-навсего клоном всех тех, кто пытался воспроизвести Уильямсбург и Кройцберг на сеульском канале Сен-Мартен. Имелось и отягощающее обстоятельство: прежде чем спросить Юнги, как его представить, клон бросил на него полный недоверия взгляд. Знал бы он, что этот подозрительный посетитель обеспечивает агентству три четверти его доходов!
– Это я плачу тебе зарплату, бездарь! – вспылил он, властно берясь за ручку двери Хосока на глазах у оцепеневшего ассистента.
– Юнги?! – радостно воскликнул Хосок.
Голоса в приемной заставили омегу обойти стол и подойти к двери. Чон Хосок, гибкий коротковолосый блондин, готовившийся отметить весной свое 45-летие, не менял стиля со времен учебы в институте Коре: джинсы 501, белая блузка, пуловер с V-образным воротом, мокасины цвета бордосского вина. Хосок был не только литературным агентом Юнги, но и его адвокатом, бухгалтером, помощницей, пресс-секретарем, консультантом по налогам и риелтором. За 20 % его доходов он обеспечивал ему связь с внешним миром, служил ему щитом, позволявшим жить по-своему и поплевывать на род людской. Что он с наслаждением и делал.
– Как поживает самый дикий из моих авторов?
Альфа сухо поставил омегу на место:
– Я не твой автор. Ты – мой сотрудник, это совершенно разные вещи.
– Мин Юнги во всей своей красе! – констатировал Хосок. – Исполненный подозрений грубиян и ворчун! – Он указал ему на кресло. – Почему не в ресторане? Мы же договаривались…
– Мне нужно, чтобы ты распечатал для меня важные документы, – сказал он, доставая из кармана смартфон. – Я нашел в Интернете статейки…
– Сбрось их Енджуну, он…
– Говорю тебе, это важно! Я хочу, чтобы этим занялся ты сам, а не твой жиголо.
– Как скажешь. Между прочим, мне звонил Джексон Ван. Он заверил меня, что с домом все решено. Омега, похоже, съехал. Дом полностью в твоем распоряжении.
Юнги покачал головой:
– Как будто я не знаю! Все равно я не собираюсь в нем задерживаться.
– Конечно, мы же бежим от простых решений! – Хосок вздохнул. – Виски?
– Нет, благодарю. Я решил притормозить с выпивкой.
Он округлил глаза:
– Все в порядке, Юнги?
– В этом году я не стану сочинять пьесу, – отчеканил он.
Он угадывал мысли Хосока о лавине последствий этого решения: аннулирование договоров, штрафы за простой театральных площадок, отмена турне… Тем не менее, сделав все эти выводы всего за пару секунд, Хосок сумел придать своему голосу безразличие.
– Неужели? Почему?
Юнги пожал плечами и выпятил нижнюю губу.
– Одной пьесой Мина больше, одной меньше… Не думаю, что это сильно повлияет на историю театрального искусства.
Хосок молчал, и он загнал гвоздь глубже:
– Если честно, я не вполне ответил на твой вопрос. Ты не считаешь, что в последние годы я стал повторяться?
На это омега все же отреагировал:
– На тему «мир – дрянь, людишки и того хуже» – может быть. Но ты можешь попробовать написать о другом.
Юнги скорчил рожу:
– Как-то не вижу других тем.
Он выудил из пачки на столе сигарету и вышел подымить на балкон.
– Влюбился, что ли? – крикнул Хосок, выбегая туда следом за ним.
– Нет, с чего ты взял?
– Так и знала, что это рано или поздно произойдет, – сказал он с сожалением.
– Из моего нежелания писать, – стал защищаться он, – ты заключаешь, что я в кого-то втюрился? Не вижу логики.
– Ты купил мобильный телефон – ты! Бросил пить, побрился, снял очки, напялил костюм, воняешь лавандой! Уверен, это любовь.
Юнги затянулся с отсутствующим видом. Теплая влажная темнота была пропитана ненавязчивым городским шумом. Навалившись на перила, он уставился на сеульскую башню, одинокую, усеченную, сиявшую в двух шагах от Ханган.
– Зачем ты затолкал меня в эту дыру? – спросил он внезапно.
– В какую дыру?
– В ту, в которой я столько лет прозябаю.
Омега тоже закурил.
– По-моему, ты сам избрал затворничество и одиночество, Юнги. Ты тщательно выстроил свою жизнь так, чтобы не высовывать оттуда носа.
– Да знаю я, но мы же друзья, ты должен был…
– Ты – драматург, Юнги, у тебя нет друзей, кроме героев твоих пьес.
Он упрямо гнул свое:
– Надо было пытаться, пробовать разные варианты…
Омега немного подумал и тихо ответил:
– Хочешь правду? Я оставил тебя в этой дыре, потому что это было место, где ты писал свои лучшие пьесы. В одиночестве, неудовлетворенности, тоске.
– Не вижу связи.
– Брось, все ты видишь. Поверь моему опыту: счастье приятно для жизни, но для творчества оно порой противопоказано. Ты встречал радостных художников?
Теперь, увлекшись, Хосок со страстью развивал свою мысль, опершись о косяк:
– Как только кто-то из моих авторов заявляет, что счастлив, я начинаю беспокоиться. Вспомни, что все время повторял Трюффо: «Искусство важнее жизни». Это очень верно. До сих пор ты мало что любил в жизни, Юнги. Ты не любишь людей, каждого в отдельности и все человечество скопом, не любишь детей, не любишь…
Юнги уже собрался поднять руку, чтобы его остановить, но тут зазвонил телефон альфы. Он посмотрел на экран: звонили из Соединенных Штатов.
– Извини.
***
Мадрид. Пять часов вечера, почти полностью стемнело.
Перед выходом из отеля Чимин попросил зонт, но ему вежливо отказали. Ну и пусть. Он вышел под дождь, твердо решив игнорировать мелкие препятствия вроде ненастья. В ближайшей аптеке он предъявил рецепт: антибиотики для защиты от инфекции во время операции и новая дозировка гормонов для стимулирования выхода овоцитов. Он разрешил пробовать на нем новаторскую методику, позволявшую сократить до суток обычный временной разрыв между инъекцией гормонов и взятием овоцитов. Сейчас ему не повезло: только наведавшись в три аптеки, он набрал все необходимое. В шесть вечера он попробовала побыть туристкой и послоняться между Чуэкой и Маласаньей. Теоретически это был креативный, полный жизни квартал. В конце лета Чимину понравилось бродить по здешним пестрым улочкам, заглядывать в лавочки старьевщиков, отдыхать в кафе с праздничной атмосферой. Но в этот раз все было по-другому. Мадрид, залитый водой, жил, казалось, последние часы перед апокалипсисом. Начавшийся днем адский ливень с порывами ураганного ветра не пощадил ни одного потайного уголка, он сеял хаос, приводил к затоплениям и к непробиваемым автомобильным пробкам.
Чимина мучил голод. Он решил непременно попасть в ресторанчик, где обедал в прошлый раз, но никак не мог найти туда дорогу. Небо было таким низким, что грозило рухнуть на барабанные купола царственного города. В темноте, под дождем, все улицы и проспекты были на одно лицо, захваченная из отеля карта намокла и расползалась в руках. Орталеса, Мехиа Лекерика, Аргенсола – названия улиц сливались в одну бесконечную строку. Совершенно обессилев, он ввалился в какое-то обветшалое заведение. Заказанный тартар из дорадо подали утопленным в майонезе, яблочный пирог – только наполовину размороженным.
Мощная молния, за которой последовал оглушительный раскат грома, на короткое мгновение высветила на заливаемом дождем окне его силуэт. При виде собственного отражения Чимину сделалось тоскливо. Одиночество и растерянность взяли его за горло. Он стал думать о Мине, о его энергии, юморе, бойком уме. Этот мизантроп был странным двуликим Янусом, не помещался ни в одной привычной категории, был привлекательным и противоречивым. Пленник одной затверженной умственной схемы, он, при всем своем пессимизме, обладал спокойной, уверенной силой. Сейчас ему очень пригодилось бы его одобрение, его тепло, даже его непорядочность. Вдвоем они бы выгребли на своей галере из любого водоворота.
Чимин запил антибиотики плохим кофе без кофеина и вернулся в отель. Инъекция гормонов, горячая ванна, полбутылки риохи из мини-бара – и немедленный приступ головной боли.
Не было еще десяти вечера, а она уже улегся и забился под одеяло.
Завтра предстоял переломный день в его жизни. Возможно, начнется новый период, существование по новым правилам. Чтобы уснуть с позитивными мыслями, он попытался представить свое будущее, такое желанное дитя. Но у него ничего не получилось, как будто его проект был неосуществим, обречен остаться химерой. Он вступил в борьбу с волной безнадежности, чтобы провалиться в сон от изнеможения, как вдруг перед его мысленным взором возник четкий образ – прелестное личико Ким Джулиана: смеющиеся глазенки, вздернутый носик, светлые локоны, подкупающая детская улыбка.
Снаружи не прекращался потоп.
***
Юнги тут же узнал хриплый голос с другого материка: Клифф Истмен, тот, кому Джин трижды звонил за несколько дней до смерти.
– Здравствуйте, мистер Истмен, огромное спасибо, что перезвонили.
Через несколько фраз Юнги понял, что собеседник – бывший библиотекарь, обычно живущий тихой пенсионной жизнью в агломерации Майами, но сейчас, за три дня до Рождества, застрявший у невестки в штате Вашингтон.
– Восемьдесят сантиметров снега! – не то восторгался, но не жаловался тот. – Движение парализовано, дороги завалены, даже Интернет не пашет. В итоге я скучаю, как дохлая крыса.
– Почитайте хорошую книжку, – машинально посоветовал Юнги.
– Ничего нет под рукой, а невестка читает всякий мусор: про постель да про постель, сколько можно! Слушайте, я не очень понял, вы кто? Из пенсионного фонда, что ли?
– Не совсем, – ответил драматург. – Знаете такого Ким Сокджина?
– Первый раз слышу. Кто такой?
Старик сопровождал буквально каждое слово громким причмокиванием.
– Знаменитый художник. Примерно год назад он пытался до вас дозвониться.
– Может быть, в моем возрасте с памятью не очень-то… Что от меня хотел ваш Пикассо?
– Как раз это я и хочу выяснить.
Новый приступ чмоканья.
– Может статься, он звонил вовсе не мне.
– Как это?
– После того как я получил этот номер, мне несколько раз звонили разные люди, хотевшие поговорить с его прежним владельцем.
Юнги охватил радостный озноб. Уже теплее!
– Неужели? Как его звали?
Ему показалось, что он слышит, как Истмен чешет в затылке на том конце беспроводной линии длиной в несколько тысяч километров.
– Прямо так не скажу, дело давнее. Кажется, его звали так же, как одного спортсмена.
– Спортсмена? Этого недостаточно.
Ниточка старческой памяти натянулась до предела. Была опасность ее оборвать.
– Постарайтесь, очень вас прошу.
– Так и вертится на языке… Это легкоатлет. Точно, прыгун, победитель Олимпиады.
Юнги попытался порыться в своих собственных воспоминаниях. Он не очень увлекался спортом. Когда он последний раз смотрел по телевизору Олимпийские игры, президентами еще были Миттеран и Рейган, Платини забивал штрафные в «Ювентусе», а фильм «Фрэнки едет в Голливуд» возглавлял список из пятидесяти самых популярных. Он для порядка вбросил пару имен:
– Сергей Бубка, Тьерри Винерон…
– Нет, не с шестом, в высоту.
– Дик Фосбери?
Собеседник включился в игру:
– Нет, фамилия латиноамериканская. Вспомнил, прыгун был с Кубы.
Эврика!
– Хавьер Сотомайор?
– Он самый, Сотомайор.
Адриано Сотомайор. За несколько дней до смерти, уверенный, что его сын жив, Джин просил о помощи старого товарища по «Пиротехникам», ставшего полицейским.
Значит, в Нью-Йорке был человек, способный ему помочь. Человек, который, возможно, возобновил расследование гибели Джулиана. Обладатель никому не известных сведений.
Пока Юнги говорил по телефону, Чон Хосок наблюдал за ним через окно кабинета. Увидев торчащую у него из кармана голову игрушечной плюшевой собачки, он понял, что того Мин Юнги, которого она знала раньше, больше нет.
