***
В жизни Ева Мендес звался Изабеллой Родригес. Врожденная гостеприимность не позволила ему тянуть с приглашением гостю погреться в кухне. Там Юнги получил горячий яичный коктейль, правда, безалкогольный. Одновременно с ним этим гоголь-моголем лакомились все трое отпрысков хозяйки. – Адриано был моим двоюродным братом, – объяснил он, раскрывая семейный альбом. Последовали разъяснения о генеалогическом древе: – Моя отец, Мариселл, был братом Эрнесто Сотомайора, второго отца Адриана. Наше детство прошло в Тиббертоне, это в Массачусетсе, близ Глочестера. Виды на фотографиях напомнили Юнги некоторые уголки Бретани: приморские пески, маленькая гавань, примитивные лодчонки борт к борту с траулерами и прогулочными яхтами, лачуги рыбаков и деревянные дворцы судовладельцев. – Адриано был большой молодец. Чудо, а не парень, – грустно рассказывал Изабелла о своем кузене. – Но не сказать, чтобы жизнь его баловала. Она показала Юнги другие старые фотографии. Сценки из детства: кривляющиеся ребятишки брызгаются водой у надувного бассейна, балансируют на перилах терраски под железной крышей. Казалось, такие любую тыкву могли в два счета превратить усилием воображения в сверкающую карету. Но Изабелла поспешил разрушить эту идиллическую картину. – Прелесть, а не картинка, да? А на самом деле детство у Адриано было не сахар. Его папаша, мой дядя Эрнесто, был человеком суровым, даже жестоким, имел привычку срывать зло на муже и сыне. Скажу начистоту, он поколачивал сына. – Голос Изабеллы сорвался. Отгоняя тяжелые воспоминания, он устремил полный любви взгляд на своих детей. Двое мальчишек, надев наушники, над чем-то хихикали, уставившись в планшет, третий, младший, был поглощен огромной головоломкой – собирал знаменитейшую картину Веласкеса «Менины». Юнги с грустью вспомнил собственного отца – такого ласкового, внимательного, любящего. Почему некоторые ломают тех, кому дали жизнь? И почему есть другие, такие любящие, готовые ради отпрысков расстаться с жизнью? Слишком многие вопросы не имели ответов. Чтобы не сломать голову, он стал припоминать, что услышал полчаса назад от полицейской в 25-м участке. – Мне сказали, что Адриано рос в приемных семьях… – Да, спасибо нашей учительнице, миссис Бонинсенья. Это она сообщила в социальную службу графства о побоях, которым подвергал сына Эрнесто. – Отец Адриано не пыталась его остановить? – Дядя Бьянко? Он удрал из дому за несколько лет до этого. – В каком возрасте ваш кузен попал в Нью-Йорк? – Лет в восемь. Покочевал по разным семьям и прижился у Уоллисов здесь, в Гарлеме. С ними ему повезло: они относились к нему как к родному сыну. Омега закрыл фотоальбом и задумчиво добавил: – В конце концов Адриано и его отец снова встретились… – Неужели? – В преклонные годы Эрнесто заболел раком горла. Сын взял его к себе и ухаживал за ним до самого конца. Вот такой благородный человек был мой кузен! – Давайте вернемся к Ким Сокджину, – мягко попросил Юнги.***
Изабелла сверкнул глазами: – Я познакомилась с Джином в восемнадцать лет! Став совершеннолетней, я проводила лето в Нью-Йорке. Иногда ютился у друга-омеги, но чаще меня пускали к себе Уоллисы. И он пустился в воспоминания о добрых старых временах. – Джин жил дальше, в микрорайоне Поло Граундс Тауэрс. У них с Адриано было четыре года разницы, но они были неразлучны. Я не отходил от них ни на шаг и старался участвовать во всех их проделках. Джин был в меня немного влюблен, я не возражал. Можно даже сказать, что у нас намечались отношения… – Он тоже отпил гоголь-моголь и несколько секунд собирался с мыслями. – Совсем другие были времена. Совсем другой Нью-Йорк. Более свободный, но и более опасный. В те годы здесь шагу нельзя было ступить. Все решал кулак, все толкали крэк. – Вспомнив, что рядом дети, он перешел прочти на шепот: – Что мы только не делали! Вовсю курили наркоту, угоняли тачки, размалевывали стены. Но и в музеи хаживали! Помню, как Джин таскал нас в Музей современного искусства на все новые выставки. Благодаря ему я открыл Матисса, Поллока, Сезанна, Тулуз-Лотрека, Кифера. У него уже была мания: непрерывно рисовать на всем, что попадется. – Изабелла немного помедлил, а потом не выдержал соблазна. – Сейчас я вам кое-что покажу! – сказал он с загадочным видом и положил на столик матерчатую сумку. Там находилась картонная упаковка от кукурузных хлопьев с рисунком углем. Под рисунком была подпись: «Джин 1988». Это было стилизованное лицо молодого омеги: шаловливый взгляд, всклокоченные волосы, голые плечи. Рисунок напомнил Юнги Франсуазу Жило, запечатленную Пикассо. Тот же талант, даже гений. Всего несколькими штрихами Джин сумел запечатлеть все: юную порывистость и изящество Изабеллы вместе с серьезностью, превратившейся в последующей жизни в отцовскую ответственность. – Я берегу это как зеницу ока, – признался она, снова пряча набросок. – Два года назад, когда в Музее современного искусства устроили ретроспективную выставку Джина и когда произошел весь этот кошмар, я столько всего припомнил… Теперь Юнги показалось уместным задать главный вопрос: – Вы знали Кан Дани? Изабелла, только что весь светившийся, нахмурился и замкнулся. Было видно, как тщательно он подбирает слова для ответа. – Да, знал. При всем, что Дани натворил, он не был… плохим человеком. По крайней мере, я знал его таким. Как Адриано и многие другие соседские ребята, он была жертвой, омегой, обожженным жизнью. Очень печальный, очень измученным. Не любившем себя. – Дальше Изабелла прибег к метафоре из мира живописи: – Иногда говорят, что картина существует только в глазах того, кто на нее смотрит. То же можно было сказать о Дани. Он начинал любить себя, только когда на него падал взгляд Джина. Сегодня легко об этом говорить, но я жалею, что не помог ему, когда он вышел из тюрьмы. Кто знает, может, это уберегло бы его от преступления, которое он потом совершил. Джину я, конечно, этого не говорил, но… Юнги не поверил своим ушам. – Вы встречались с Джином после гибели его сына? Ответ Изабеллы был равносилен взрыву гранаты. – В прошлом декабре, ровно год назад, он позвонил в мою дверь. Я запомнил дату, потому что узнал потом, что это было накануне его смерти. – В каком он был состоянии? – тихо спросил Юнги. Изабелла горестно вздохнул: – Скажем так: ему было уже не до моего мягкого места.***
– Лицо у Джина было помятое, черты заострились, немытые волосы, густая щетина. Ему можно дать лет на десять больше истинного возраста. Мы не говорили лет двадцать, но я видела его фотографии в Интернете. Передо мной стоял совсем другой человек. Глаза были совсем страшные: как если бы он не спал десять дней подряд или вколол себе героин. Юнги и Изабелла перешли на веранду, освещенную тремя медными светильниками. Изабелла захватил с кухни, из тайника между кастрюлями, пакет с недокуренными самокрутками и закурил, не обращая внимания на колючий холод. Наверное, думал, что так его воспоминания будут не такими болезненными. – Но дело было, конечно, не в наркотике: Джин был убит горем. Хуже беды не придумаешь. Из него вырвали кусок мяса, резанули по самому дорогому. – Он поспешно затянулся. – Когда Джин сюда явился, мы еще не приступали к ремонту. Тогда мы с Андре, моим мужем, только-только сюда въехали и решили посвятить последние недели года тому, чтобы убрать из дома все лишнее. – Вы были единственными наследниками Адриано? Изабелла утвердительно кивнула: – Его родители умерли, братьев у него не было. Но процедура вступления в права была длительной, в доме еще оставались все его вещи. Они Джина и интересовали. Юнги охватило охотничье возбуждение. Он чувствовал, что находится на пороге важного открытия. – Джин не стал затевать долгих разговоров, – продолжил Изабелла. – Показал мне фотографии малыша Джулиана и объяснил, что не верит в официальную версию его гибели. – Он сказал, почему? – Сказал только, что Адриано сам, никого не привлекая, возобновил расследование. Оба не заметили, как стемнело. В соседних садах зажглись гирлянды, осветившие елки, кусты, изгороди. – Что именно хотел найти Джин у вас в доме? – Хотел взглянуть на вещи Адриано. Вдруг тот перед смертью оставил что-то связанное с новым расследованием? – Вы ему поверили? – Не очень-то, – ответил он грустно. – Говорю же, он был совершенно не в себе, прямо как в бреду, чуть ли не разговаривал сам с собой. Если совсем начистоту, я даже испугался. – Тем не менее вы его впустили, – догадался Юнги. – Впустить впустил, но, пока он здесь рылся, гуляла с детьми в «Ист-Ривер Плаза». За Джином приглядывал мой муж. – Не знаете, он что-нибудь нашел? Изабелла улыбнулся и махнул рукой. – Кавардак устроил знатный, это точно! Пооткрывал все ящики, все шкафы, все перерыл. По словам Андре, вроде бы он ушел не с пустыми руками. Юнги с трудом сдерживал нетерпение. – Что он унес? – Думаю, документы. – Какие документы? – Вот уж не знаю! Андре обмолвился о картонной папке, которую Джин спрятал в свою кожаную сумку. – Что было в папке, вы не знаете? – проявил настойчивость Юнги. – Не знаю и знать не хочу! Что бы это ни было, мертвых не воскресить. Вы другого мнения? Юнги не стал на это отвечать, а задал новый вопрос: – У вас сохранились вещи кузена? Изабелла покачал головой: – Нет, давно все выбросили. Честно говоря, кроме машины и хорошего американского холодильника, у Адриано не было ничего стоящего. Расстроенный, Юнги понял, что рано воодушевился: больше ничего он у кузины Сотомайора не выведает. – Вы не могли бы расспросить мужа? Вдруг он вспомнит что-нибудь еще? Изабелла, кутаясь в теплую куртку, кивнул. Юнги записал на сигаретной пачке номер его сотового телефона. – Это очень важно! – со значением проговорил он. – Не пойму, какой толк во всем этом копаться. Малыш погиб, разве нет? – Sans doute*, – подтвердил он по-французски и поблагодарил омегу за помощь. Изабелла проводил взглядом странного посетителя и раздавил окурок в глиняном поддоне цветочного горшка. Он сказал «sans doute». Французский омега понимал, но логика этого выражения от него всегда ускользала. Всякий раз, слыша его, он удивлялась, почему оно значит «peut-être»*, а не «sans aucun doute»*. Не забыть спросить об этом у мужа!***
Тэмин «После Пикассо есть только Бог». Я часто смеялся над этой фразой Доры Маар, но ныне слышу в этих словах бывшей музы каталонского гения истинный трагизм. Ибо я сам чувствую то же самое. После Сокджина остался только Бог. А раз в Бога я не верю, то после Сокджина нет уже ничего. Спасаясь от твоего призрака, я почти забыл, насколько чувствителен был к твоей живописи, Джин~и. Но после того как этот Мин Юнги показал мне твое последнее полотно, оно не перестает меня преследовать. Неужто смерть и правда такая? Белая, мягкая, убедительная, светлая? Неужто там, на этой территории, где, кажется, нет больше страха, обретаешься теперь ты, Джин~и? А наш сын, он с тобой? Со вчера я цепляюсь за эту мысль. Я хорошо спал этой ночью, потому что принял решение и мне полегчало. Утро я провел с улыбкой на губах, штопая цветастую блузу. Ту самое, что было на мне, когда ты впервые увидел меня в Нью-Йорке в тот день, 3 июня 1992 года. Знаешь что? Оно по-прежнему эффектно! Еще я нашел свою старую короткую кожаную куртку, хотя не ту, от Doc Martens, в которой был в тот день. Натянул сапожки из как бы потрескавшейся кожи – ты их любил – и я вышел. Доехал в метро до «Порт де Монтрей», потом долго шел пешком «легко и коротко одетая». За улицей Адольф-Сакс я нашел заброшенную станцию малого метрокольца. Ничего там не изменилось после того, как ты устроил мне там полуночный пикник. Сама постройка густо поросла кустами и разрушается. Двери и окна замурованы, но, помнится, раньше на платформу можно было попасть по лестнице из подсобки. Я включил в телефоне фонарик и спустился на пути. Сначала шел не в ту сторону, потом вернулся и нашел туннель, ведущий в старое депо. Ты не поверишь: тот старый вагон все еще там. Сеульская компания общественного транспорта располагает сокровищем стоимостью в миллионы евро, застрявшим в разрушающемся ангаре, и никто еще не спохватился! Против твоих раскаленных красок бессильны и ржавчина, и пыль. Мой образ все так же пламенеет на грязном шершавом боку метровагона. Моя торжествующая молодость сильнее времени и тьмы. Буйные волосы ласкают мое тело принцессы, обвиваются вокруг моих двадцатилетних ног, тянутся к груди и к лону. Этот образ я хочу унести с собой. Я залезаю в вагон. Там грязь, черно, все в густой пыли, но мне не страшно. Я сажусь на откидное сиденье и открываю сумочку, великолепную сине-белую Bulgari из плетеной кожи – ты подарил мне ее весной, перед рождением Джулиана. Из нее я вынимаю заряженный Mathurin 73, подарок моего отца, его бывшее служебное оружие. У меня всегда должно было быть средство самообороны. Но сегодня самоубийство – вот что такое самооборона. Я вставляю дуло себе в рот. Я по тебе соскучился, Джин~и. Знал бы ты, какое облегчение для меня снова тебя обрести! Тебя и нашего мальчугана. В это мгновение, за секунду до того, как нажать на курок, я задаю себе один вопрос: зачем столько ждал, почему давно не поспешил к вам? *caliente - горячий (исп.). *sans doute - несомненно (фр.) *peut-être - может быть (фр.). *sans aucun doute - без всякого сомнения (фр.).