Королевская канарейка

И он в порыве юной страсти Летит на деву свысока Кричит и рвёт её на части И мнёт за нежные бока. Б.Г.       И всё-таки спать на травке мне не очень нравится: всё время подсознательно ждёшь, что побежит по тебе муравей какой… или в коровью лепёшку, потянувшись, вмажешься. Человеку на простынях лучше спится, и с одеялком уютнее.       Но чувствовать Его близость во сне и проснуться рядом — у этого нет цены. Удивило слегка, что принц, проснувшийся, кажется, одновременно со мной, порывался утешать, сбивчиво шепча извинения и благодаря за то, что я пожертвовала для него своей чистотой. Подавившись, нервно хихикнула и холодно сообщила, что моя чистота всегда при мне, и чем же он меня так осквернил, что я должна быть нечиста? Тут же получила в ответ заверения, что да, я воплощение чистоты, красоты и соблазна одновременно, и это-то и сводит с ума. Задумалась о сложном отношении бессмертных к минету. Кажется, они не так попросту видят это, как я. Предпочла замять разговор — не хочется светлого принца ничем шокировать. К тому же мне он показался бледноватым и потрясённым, и немного вялым. Забеспокоилась о его здоровье. На эти беспокойства он отмахнулся, сказав, что да, слегка не по себе, но лес всё вылечит.       — Блодьювидд, поедем со мной. Я покажу тебе плёс с водяными лилиями. Там красиво.       Покивала, засматриваясь, как он одевается, автоматом раскладывая и развешивая на себе кучу всякого барахла. Это имущество убивца на столе лежало горой, а на нём вроде как и не заметно — нигде ничего не торчит и не топорщится. Вот он оделся, попрыгал — не звякает. Интересно, да.       Зашли ко мне, и, пока я задумчиво глядела на гардероб, мучительно выбирая, что бы надеть, Леголас уже вытащил откуда-то аккуратно сложенные шмотки, которые под меня ещё давно подгоняли. Я иногда думала, куда они делись, и обрадовалась им. Удобнее в лесу в мужской одежде.       Переодевшись и подойдя к дверям, услышала голос Трандуила, холодно, с досадой выговаривавшего принцу:       — Аранен, вы на ногах еле стоите! Каково же должно быть ей! Я ведь просил не усердствовать!       Толкнула дверь:       — Усердствовала я, — и смущённо опустила глаза.       Трандуил помолчал, рассматривая. И, очевидно, роясь в голове. Указал сыну на кровать:       — Приляг, аранен.       Кажется, на «вы» с ним он переходит, только если выказывает недовольство, ага.       Подошёл, вдумчиво провёл руками над принцем. Слегка нахмурился, между бровями пролегла складочка. Встряхнул засиявшими золотым светом кистями и осторожно приложил к животу Леголаса (я смутно припомнила, что это место считается средоточием жизненной силы). При этом не переставая ворчал, что надо быть сдержанней, что он беспокоился, мы ведь даже поесть не пришли, а уж чтобы Блодьювидд ужин пропустила — когда ж такое бывало!       Я молчала, запереживав, хоть и напомнило мне это ворчание анекдотик:       «Молодожёны приехали погостить к бабке в деревню, но как-то увлеклись друг другом и пару дней из комнаты не вылезали. Обеспокоившись, она увещевала:       — Да вы хоть поесть выйдите!       На что молодожёны отвечали:       — Ах, бабушка, мы сыты плодами любви!       В ответ услышали ехидное:       — Ну вы тогда хоть кожуру от плодов этих за окно не выбрасывайте, а то гуси давятся!»       И здесь та же скрытая насмешка, беспокойство… и что-то ещё, не очень хорошее.       Закончив, владыка отошёл от постели. Леголас, поднимаясь, тихо поблагодарил:       — Спасибо, ада.       Трандуил посмотрел на меня:       — Valie, твоя мазь на столике.       С благодарностью кивнула и взяла коробочку.       — Вы в лес собрались?       — Да.       Король мягко посоветовал сыну:       — Езжай один, оставь женщину. Тебе нужен отдых.       Принцу совет не понравился, судя по тому, как он обнял меня за талию и прижал к себе:       — Нет. Сегодня моя, — и увлёк к выходу.       Трандуил только вздохнул вслед.

***

      Раздумчиво встала перед пустым стойлом Репки.       — Богиня, твоя лошадка в табуне. Ты редко на ней ездишь, так что, если она нужна тебе — предупреждай заранее, чтобы пригнали, — Леголас, положив руку на плечо, потянул дальше, к другим стойлам.       Заседлал выбранного коня. Нагнувшись, легко подхватил меня, усадив перед собой, и выехал из конюшни.       Неподкованные копыта мягко ступали по лесной подстилке. В наступившей летней ночи я не видела почти ничего: листва скрывала даже свет звёзд, только иногда светлячки разбавляли эту тёплую тьму. Слушала, как дышит и позвякивает удилами лошадь, как шумит листва, но не могла услышать дыхания Леголаса, хоть оно и согревало мне шею, и пушок на ней вставал дыбом от якобы случайных, смазанных прикосновений его губ. Тихо дышат бессмертные… вообще тихий народ.       Хоть что-то я увидела, когда из леса мы выехали к речному затону: звёзды и луна отражались в воде, блестящей, как чёрное стекло, да смутно белели цветущие ненюфары.       Очарованно спросила:       — Здесь можно купаться? Сейчас? Или дно полно коряг, а вода пиявок, и лучше любоваться на расстоянии?       — Как истинная богиня, ты любишь купание и… другие удовольствия, — голос принца насмешлив и мечтателен, — здесь пологий берег, твёрдый мелкий песочек и никаких коряг. Вода тепла, как парное молоко, и шелковиста, как твоя кожа… Искупайся, Блодьювидд.       И буднично добавил:       — А комарьё и пиявок я магией разогнал. Совсем простое заклинание.       Соскочил с лошади и меня снял.       — Раздевайся, я заберу одежду, чтобы не отсырела на песке.       Разделась, странно чувствуя себя под его взглядом — смотрит, как будто не видел голой до этого.       — Блодьювидд, твоё тело белеет в темноте, как эти лилии… ты прекрасна, прекрасна, прекрасна, — и, бросив повод, начал лихорадочно целовать в шею и плечи.       Упираясь руками ему в грудь, всхлипывала и просила прекратить — занятия известно чем сейчас не слишком полезны для нас обоих. Леголас отпустил так же внезапно, как и набросился:       — Переживаешь, как бы не довести меня любовью до смерти?       — Да. А потом меня убьёт твой отец.       Фыркнул и сказал с улыбкой в голосе:       — Купайся. Я пока костёр разведу.       Вода действительно была тепла и шелковиста, и так хороша, что я не смогла купаться тихо-прилично и булькалась с восторженным хохотом; лягушки, задушевно, с эдакой интимностью поквакивавшие на берегу, озадаченно притихли — распугала я их.       Доплыв до середины плёса, легла на спину и смотрела на звёзды, не находя ни одного знакомого созвездия. Это как-то поубавило веселья, и я тихонько погребла к берегу — на скале, возвышающейся над водой, уже разгорался костёр.       Принц оказался хозяюшкой хоть куда — над костром уже котелок побулькивал с травником, а сам он сидел на одеяле, расстеленном поверх подложенного лапника. Пообсохла немного, стоя у огня, оделась и чуть не прослезилась, когда мне протянули лембас — кушать хотелось, так что и сухарику возрадовалась, и благодарно вгрызлась в него. Сама-то я хозяйка не очень, хоть и не совсем порося, но помню, как смеялась, когда одна дама в дружеской беседе сказала: «Ну, девочки, мы же все хозяюшки» — запамятовала, о чём она дальше говорила, так умилилась её вере в человечество. Муж бывший как-то наблюдал, как я пылесосом по полу вожу, и от чистого сердца указал на уголок, в котором грязь осталась. Я пренебрегла, буркнув: «Зато в середине чисто!» — и тогда всё поняла за свою хозяйственность. Она зело умеренная.       Мы молча сидели рядом. Было слышно потрескивание пламени и иногда бульканье — наверное, рыба играла. Лягушки отошли от стресса и снова распелись. Леголас протянул руку и зарылся в мои волосы:       — О, уже сухие. Ляжем?       Согласно покивала; он улёгся и потянул меня за собой. Живо вспомнила, как принц грел меня по ночам в орочьих степях и в гиблых болотах. В такой же позе, прижимаясь сзади и кутая обоих в одеяло. С той лишь разницей, что тогда мне в ложбинку между ягодицами не вжимались отчётливым стояком. Не выдержала и спросила.       — Богиня, ну я не мог тогда тебя этим шокировать. Приходилось сдерживаться. Как хорошо, что сейчас не нужно.       Его рука осторожно легла на мои бёдра и как-то очень легко спустила лосины, я не успела никак воспротивиться. Ещё секунда, и он прижался сзади голым телом, упираясь в закрытые губы. Всхлипнула, возбуждённо и недовольно, и с досадой попыталась вывернуться, но он придержал, шепча на ухо:       — Не надо, я так мечтал об этом, позволь сделать, что хочется.       Ещё подёргавшись, притихла, и он потянул бёдра на себя, заставляя прогнуться. Его шёпот возбуждал, я не могла не прислушиваться и потихоньку сдавала позиции.       — Когда мы ложились, старался усыпить тебя пораньше — тогда можно было перестать контролировать эрекцию, но всё равно было тяжело, особенно, когда ты во сне прижималась. Я как-то проснулся — помнишь, та ночь, когда впервые появились куксы? — от того, что ты недвусмысленно трёшься об меня, — он одним движением, проехавшись вверх-вниз, раскрыл губы, — прошу, не сопротивляйся! Я могу прижать и войти сразу и грубо, но хочется медленно, нежно… прогнись ещё немного, умоляю. Позволь мне доставить тебе удовольствие…       — Ты просила о близости тоненьким жалобным голосом, безутешно всхлипывая. Плакала во сне. Я понимал, что тебе одиноко, и что тело твоё хочет утешения. Ох, как бы я тебя утешил!       От этой новой для меня информации глаза полезли на лоб, но накатывающее волнами наслаждение не давало толком её осознать, и реагировать я могла только на его ласки. Он то ритмично надавливал, не входя пока, то ласкал, двигаясь вдоль; дыхание его становилось всё более рваным, но он сдерживался, останавливаясь и снова шепча на ухо:       — Но также понимал, что ты спишь и будешь крайне удивлена, проснувшись с моим естеством внутри. Хорошо, что я тогда сам проснулся раньше, чем овладел тобой. По утрам ты ничего не помнила — как звала меня в сонном забытьи по имени, как говорила, что хочешь. Ганконер меня тогда возненавидел. А я был счастлив до одури, понимая, что, скорее всего, буду консортом, и старался не спугнуть, был сдержан.       Втолкнулся, вырвав стон и сам застонав, сквозь зубы выдыхая:       — Как мне сладко ебать тебя сейчас, заставлять чувствовать толчки в твои стеночки, — он зачастил, и тут же резко остановился, тяжело дыша и постанывая. — Прогнись, прогнись ещё, подставь себя, позволь мне достать глубже, — вскрикнул, упёршись в матку, и стонал уже на вдохе и на выдохе, вколачиваясь всё чаще, пытаясь обогнать сам себя.       Я распахнула глаза, бездумно глядя на языки пламени и чувствуя пламя внутри, заставляющее выгибаться и кричать, и как он с мучительными стонами, удерживая меня, пытается приникнуть ещё ближе, стать одним целым — и кончает, с дрожью и со слезами.