заходишь в вечность вдруг и видишь что смерти нет, а есть июнь и луг ромашковый и солнце и жаркий полдень навсегда ©
Проснулась: сквозь деревья просвечивает бордовая полоска восхода, но ещё темновато, и в свете догорающего костра Леголас сидит напротив. — Как ты? — Блодьювидд, ты зря беспокоишься, недомогание прошло. Я переживаю за тебя: думал, что способен сдерживаться… не собирался брать. Само вышло. А тебе нужно было отдохнуть. Боюсь, что тебе плохо будет от… — смутившись, отвернулся, не закончив. Посмотрела с интересом и спросила с затаённой насмешкой: — Неужто так тяжело утерпеть? — Когда лежишь рядом — да. Чувствовала я себя хорошо и шутить на эту тему показалось весело: — Поэтому и отсел подальше?) Смущается и молчит. Ой, как забавно. Вот и Трандуил говорил, что устоять трудно, и провоцировать не советовал. Ну, не знаю, обольстительницей я себя не чувствую. Но поиграть-то можно? Смешно же. И, постаравшись сделать голос грудным и мягким, посмотрела искоса: — Я хочу тебя. Пожалуйста, иди ко мне, — чувствуя себя неловкой крестьянкой, пытающейся соблазнить принца, и предвидя закономерный исход, то есть смех и отказ с шуточками. Удивилась, когда он весь напрягся, и, зажавшись и отведя глаза, начал увещевать, по ощущению, больше даже себя, чем меня: — Блодьювидд, ну куда тебе ещё, и так вон запястья почти прозрачными стали. Лёжа на спине, вытащила руки из-под одеяла и рассмотрела запястья: да, тоненькие. Приподняла одеяло и всмотрелась дальше: живот стал не то чтобы впалым, но плюшка на нём уменьшилась до микроскопических размеров и начала умилять даже меня. Своей маленькостью. Но! Мне есть куда стремиться! Ноги в верхней части — вполне хороший запасец на трудные времена. Пощупав их, фальшиво озабоченным голосом сказала: — До истощения мне далеко, — и, сделав голос соблазняющим, как мне показалось, до анекдотичности, с придыханием добавила, — когда хожу, чувствую, как ляжки трутся друг об друга. Бросила взгляд искоса, чтобы понять, задалась ли шутка, и ожидая, что он засмеётся. И снова удивилась: глаза с огромными, чёрными в свете костра зрачками, губы полуоткрыты и ни тени смеха. Грудь вздымается от тяжёлого дыхания. С трудом сглотнув, прошептал укоряюще: — Зачем ты так? Не выдержала и поддразнила: — Что, принц, нравятся женственные ляхи? И всё ещё ждала, что он наконец расслабится и начнёт шутить, а не бросится зверем, потерявшим разум, рычащим от похоти, сдирающим одежду, жадным и безжалостным. Пыталась упереться в грудь — Леголас не замечал сопротивления. Когда он навалился, ощутила ветки под спиной и всяческое неудобство; вцепилась когтями, но он не почувствовал и с животными стонами начал проламываться грубыми сильными толчками в не слишком готовое, сонное лоно. Протестующе, жалобно вскрикнула, пытаясь вывернуться: — Жёстко! Не надо так! Он совсем не понимал, и у него было такое лицо, будто он бутылку коньяка в одиночку выпил, и на него подействовало. Невидящие глаза, тяжёлое стонущее дыхание. Подхватил руками под зад, прижимая всем весом, не давая выворачиваться, жадно оглаживая ноги, и я чувствовала теплой кожей металлический холод его наручей, и, спустя секунду, как одну ногу он поднимает повыше, на уровень своей талии, придерживая за ту самую злосчастную ляжку, и уже безо всякого сопротивления начинает безумные толчки, шепча: — Жёстко! Жёстко! Согревшись его пламенем, я перестала чувствовать жёсткую землю; а жёсткое кое-что доставляло необыкновенное удовольствие. Не говоря уже о лестности сознания, что мои неловкие провокации действуют так феерично) Как он стонал! Всекался в тело, как будто хотел войти весь, и трясло его так, как будто кончал всем телом. Лежал после этого, довольно долго, как мёртвый, всей тяжестью на мне. Когда пошевелилась, он умоляюще вздохнул: — Нет-нет, не надо, я ещё не всё, — и ахнул, когда последние судороги сжали низ его живота. Слегка отойдя и ожив, принц, покрывая беспорядочными ласками, шептал: — Сладкая, ты не можешь сердиться, ты же сама, сама… я не в силах был воспротивиться… боги, как ты пахнешь, — и, гладя ляжки, со смешком, — очень женственные, сама нежность… ты когда про это спросила, у меня просто планку сорвало. Ты сердишься? Поколебавшись, отвергла желание вздыхать и закатывать глаза, изображая невинную жертву насилия: виноватый вид принца был приятен и забавен, но ему, наверное, всё это таким не казалось. Тело чувствовало себя очень празднично, и радость вскипала шампанским в крови. Хотелось глупо смеяться и кричать от счастья, и я только засмеялась в ответ, целуя его.***
— Богиня, светает. Если ты хочешь успеть на завтрак, надо спешить. — А ты? — А меня и лембасы устраивают. И твоё общество, без никого. Может, не поедем? С надеждой так спросил. И меня тут же начали устраивать сухари.***
Уже никуда не спеша, радуясь миру, как будто раскрасившемуся цветными карандашами, и своей свободе в этом мире — воскресной, каникулярной, вдруг почувствованной, полоскалась в воде, распугивая пронзительно голубых стрекозок, толкущихся в воздухе. Иногда поглядывала на Леголаса, потихоньку собиравшего имущество и засёдлывавшего лошадку. Да, возлюбленный мой и правда по-кошачьи не любит воду. И любит человеческих женщин… Бродила по берегу голышом, обсыхая и радуясь, что мелкий, плотно убитый водой песочек совершенно не липнет к ногам. И думала, каким это место будет в конце октября, в ненастье, когда тёмные волны будут выбрасывать на берег обломки веток и камышей, и всё будет другим — и таким же прекрасным, потому что я смогу приехать сюда с Ним, и буду всё так же счастлива. Эльф любит всю человеческую жизнь. Молча потянулась к нему, позволив подхватить себя, и притихла. Не спрашивала, куда мы едем — не всё ли равно? Конь глухо постукивал копытами по зарастающей, покрытой шелковистой серой пылью дороге между цветущими, кипенно-белыми ромашковыми лугами, и слышалось сухое трещание кузнечиков да скандальное чириканье крохотных пташек, гнездившихся в траве. — У тебя были человеческие женщины? Немного смутилась, спрашивая, но он просто ответил: — Да. Четыреста двадцать четыре года назад. Был в Эсгароте по делам, увидел жену одного чиновника и влюбился. Затаив дыхание от любопытства, ждала продолжения, но он молчал. Не удержавшись, умоляюще спросила: — И? — И она ответила мне взаимностью. И я украл её. Отвезти во дворец не мог, отец не понял бы. Выстроил в лесу дом, убивал для неё оленей… был счастлив. А уж она-то, наверное, как счастлива была… Чуть не заплакала, позавидовав этой счастливице. Мало кому из людей достаётся пережить взаимность в таких делах — и как же она должна быть ослепительна! Быть замужем за нелюбимым, увидеть мельком эльфийского принца, быть раненной в сердце, молчать об этом, кому ж расскажешь-то — и вдруг! — А её родственники, а муж? — Её мать знала, бывала у нас, а от неё и другие узнали. — И что? — Я тотчас дал бы удовлетворение любому, кто выразил бы неудовольствие. Но никто не выражал. Ага, то есть убил бы. Понятно. Мужик, у которого князь эльфов увёл жену, вряд ли хотел умереть. Но о чём думали и о чём говорили, можно догадаться: а-а-а, фэйри воруют человеческих женщин, презирая даже святость брачных уз! Представляю эти бодрые сплетни. — Ты любил её всю её жизнь? — Да. И потом тоже. Интересно, а как же: он оставался всё таким же юным, но она-то старела? Или быстро умерла? — Она долго прожила? — По меркам людей — долго. Семьдесят шесть лет. Я только вздохнула, подбирая слова, но он ответил на незаданный вопрос: — Да, я любил её всё это время и видел такой же прекрасной, как в первый день. Эльфы видят не только зрением… Печалился, отмечая признаки увядания, нездоровья и старости — я понимал, что она оставит меня, это было больно. Настал день, когда она умерла. Я похоронил её, сжёг дом и больше никогда не бывал там. И до сих пор покровительствую её роду — они уже не помнят, почему. Человеческая жизнь коротка, и память тоже. Я всё-таки зашмыгала носом, сочувствуя ему и завидуя той, другой, и желая оказаться на её месте. Сама себе удивляясь, отмахивалась от виноватых утешений — мне ведь хорошо живётся и счастлива я, но жадность заставляет хотеть пережить свою жизнь — и вот эту ещё. Видеть свои стареющие руки в его вечно юных, слышать, как он врёт, что я всё так же прекрасна, быть похороненной им в лесной чаще… только не хотелось, чтобы он горевал обо мне после моей смерти. После неё пусть будет свободен и счастлив. И любим другими. Я бы и ещё поплакала, с удовольствием так, но остановилась, поняв, что некуда девать сопли. Платка не было, а бить соплёй о землю в присутствии Леголаса почему-то не хотелось) Начала дышать ровнее и успокоилась; с удовлетворением поняв, что сопли перестали мешать, тихо вздыхала от полноты чувств, окутанная ощущением его тела рядом, и иногда поёрзывала. Всё-таки мальчики телеснее девочек, даже если это эльфийские мальчики) Удивлённо вздохнула, когда в ответ на невинные поёрзывания сзади в меня упёрлось недвусмысленное свидетельство его возбуждения — мы же недавно? На моё удивление принц только тихо засмеялся, покусывая за ушко, и распустил шнуровку у меня на воротнике; его горячие ласки не оставляли сомнения, что он намерен продолжить, а не успокоиться. При этом поползновений остановиться и лечь не было. — Позволь… — сквозь зубы, тихо. О чём он просит? Неужто прямо на лошади собирается овладеть? — Но как? — я даже представить себе не могла технику процесса… особенно, учитывая, что я в штанах. Он только прижался сильнее, со стоном выдохнув: — Я так готов для тебя… позволь мне. Вздохнула, расслабляясь, но всё-таки оставаясь в недоумении, особенно насчёт штанов. От которых была избавлена в два счёта. Не успела посмущаться и испытать неудобство, как тёплый ветерок уже обдувал меня, голую ниже пояса. Сконцентрироваться на неприличности переживаемых ощущений и зажаться не могла — его шёпот и ласки пьянили, и вот он уже осторожно заставлял опуститься на его кол. Остановил лошадь, дав привыкнуть к ощущениям, и потихоньку тронул. Её движения отдавались внутри — сквозь возбуждение и стыд мелькнула мысль, что таким могло бы быть соитие с кентавром. Леголас тяжело дышал и целовал меня в шею пересохшими губами, прижимая одной рукой к себе — кажется, он ужасно завёлся. Сам не двигался, но заставлял лошадь идти всё быстрее. Когда он тронул лёгкой рысью, темп стал другим, и я ахнула от ощущений. Сначала боялась упасть, но он держал крепко. Когда аллюр сменился на среднюю рысь, бояться я перестала — просто забыла про это, потеряв связь с реальностью, упиваясь ощущениями. По окаменевшим мышцам и тяжёлым беспомощным стонам Леголаса понимала, что он близок к завершению. Лошадь скакала всё быстрее, не разбирая дороги, уже по лугу, перешла на галоп и вдруг резко остановилась, и я сквозь марево наслаждения увидела, как его напряжённая рука, сжатая на поводьях, разжимается и упирается в лошадиную холку, и ощутила, как он слегка наваливается, ловя губами за волосы и выстанывая в шею свой оргазм. Кажется, для принца естественно делать это два раза без перерыва, потому что он тут же, соскочив с лошади, снял меня и разложил в ромашках, не удосужившись отогнать животное. Когда я снова начала воспринимать действительность, первое, что увидела — волосатую лошадиную ногу, переступившую копытом в непосредственной близости от моего лица. Впрочем, лошадка была осторожна. Мы ей не мешали, и она, довольно всхрапывая, ела траву, не считая нужным отходить. Вытерлась травой, нашла и надела свои штаны, небрежно заткнутые за эльфийскую тряпочку-вместо-седла, и порадовалась, что они не потерялись. Без них было бы грустно) Осторожно пощекотала травинкой дремлющего принца — он смешно чихнул, как котёнок на солнце, и лёг головой на мои колени. Давая ему отдохнуть, тихо сидела, обрывая ромашки поблизости и плетя венок, которым периодически интересовалась лошадь — нельзя ли его съесть. С хихиканьем отталкивая усатую алчную морду, умудрилась доплести, надела на принца и прилегла, глядя на облачка. И заснула сама. Проснулась от взгляда — синие, как июньское нёбушко, глаза Леголаса смотрели с озабоченным интересом: — Кажется, ты немного обгорела. Почувствовала, что кожу жжёт и стягивает, но отмахнулась: — Я рыжая, горю легко. Пройдёт, ничего страшного. Я как-то удивила себя, обгорев во время купания в Финском заливе в дождь, а тут под солнцем придремать случилось. Конечно, обгорела. Это мелочи. — Я пить хочу. — Во фляге вода нагрелась, невкусная. Тут рядом Гудящая Роща, в ней родник. Поехали?***
Гудящая Роща гудела ещё издали. Ага, вот, кажется, то самое место, где в каждом дереве дупло с пчёлами. На мой трусливый вздох Леголас со смешком сообщил, что с пчёлами у эльфов договор, и нас они не тронут. — И кто же заключает договоры с насекомыми?! — А вот он, — и Леголас указал на эльфа, сливающегося с тенями дуба, под которым он стоял, глядя на нас, и которого я только заметила, — познакомься, Блодьювидд: это Глоренлин, один из четырёх… нет, трёх Великих шаманов. Горечь оговорки сделала июньский день ноябрьскими сумерками. Дух Ганконера коснулся затылка холодными пальцами. Вспомнила, как он играл, и отсветы пламени плясали на его лице; как смотрел вслед улетающему в небеса огню и как уходил от меня в смерть. Жаль соловья. Подняла глаза на Глоренлина и поразилась. Ждала безмятежности и спокойствия в облике эльфа, презирающего королевский двор (а может, и самого короля!) за суетность и давшего обет не убивать. Думала походя иногда, что, возможно, при встрече с ним буду стесняться себя, но уж это точно будет добрый и безопасный дедушка. Щас! Некрасивый для эльфа и при этом совершенно ослепительный тип. Эта бледная упрямая челюсть, длинные насмешливые глаза (ой, как они вдруг потемнели, из светло-карих став кофейными!), шелковистая русая грива, короткая, не доходящая даже до плеч, и картавость на грани слышимости, когда он приветствовал нас: — Счастлив видеть богиню с консортом! Кажется, какая-то ритуальная фраза. Не похоже, что он так уж счастлив. Исподтишка рассматривая татуировки, видные в распущенном вороте, бусики на шее и бранзулетки на удивительно красивых, тоже татуированных руках, спросила: — Мы не помешали? С пчёлками разговаривать, например? — Богиня не может помешать. Канеш, как чичас помню, сколь украсила собой тихий вечерок с вызовом демоницы) Кажется, всё-таки мешаем, надо как-нибудь аккуратно свалить. — Уверяю, нет. Я счастлив видеть тебя, богиня. Угу. «Тебя» голосом выделил. Не «вас». Подумала и с подозрением спросила: — Что, тоже чтение мыслей? — Иногда. Смущает? — Отчего же… Даже удобнее. Местами. Удивительные ощущения. Только его присутствие делает мир вокруг неспокойным и нестабильным. И ведь какой распиздяй на вид! При этом, когда всматриваешься, например, в странные кастетоподобные кольца на его руках, воздух как будто начинает дрожать и в глазах плывёт. Это великий колдун. И чудесный персонаж. И опасность просто излучает. Но вот умудрился как-то дать обет не убивать… как это с ним вышло? — Богиня, это просто способ вырасти и накопить силу, — голос ленив и насмешлив, — но соблюдать обет тяжело. Особенно сейчас. И да, долгое воздержание — благодатная почва для греха. Но пока держусь. Вдруг поняла и испугалась. За Леголаса. Глянула на него — спокоен. Ну да, чего беспокоиться, сказано же, что держится. Пока. Вот алиены) Ну, раз принц спокоен, так и я переживать не буду. Пока. И мы — тру-ля-ля — втроём с шуточками дошли до родника, пробивающегося у корней старого дуба. Я наконец напилась и сполоснула горящее лицо. — Медку? Заворожённо глядела, как по мановению руки из дупла выплывает кусок выломанных сот, сочащихся прозрачным, как слеза, мёдом. Глоренлин никуда класть соты не стал, они так и висели между нами, слегка поворачиваясь. Вот пижон) И весь он как будто живёт в другом ритме, более быстром и сложном, чем привычный, и я вижу снисхождение, с которым он смотрит на нас из своего мира. Горячий июньский мёд и ключевая вода, ломящая зубы подземным холодом — трапеза богов. Пчёлы гудели вокруг, стремясь перетаскать мёд обратно, и чуть ли не лезли в рот. Но не кусали. Сам он не ел — пост. Почти не есть и не пить, не знать женщин, не убивать — удивляться не приходится, что он излучает напряжение. В нём чувствуется жажда жизни, и что давится эта жажда чудовищной волей. Чем-то же это для него окупается? Магическое воздаяние должно быть велико. — Да, велико. Богиня, хочешь почувствовать то, что переживает пчела? — и протянул руку. Как во сне протянула свою, коснулась — и на меня обрушился новый мир. Иные, неназываемые цвета и запахи, совершенно иное строение личности несколько секунд были моими — и тут же наваждение оставило. — Дольше нельзя, ты можешь сойти с ума. Ну да, я и за эти секунды пережила целую жизнь. Потрясённо молчала, слушая байки, которые он так легкомысленно травил. Не очень понимала слова, голова гудела, и я только смотрела на движущиеся бледно-розовые, обветренные губы, на острые волчьи зубы, да на ямочку на щеке, возникавшую, когда он улыбался — странно, одной стороной лица. Весёлый народ шаманы. Но какая сила духа, какая способность к вызову! И сколь чудесное здание личности… Прощаясь, думала, что не надо с ним больше встречаться.***
Я сожрала шмеля. Ни о чём не жалею. Душистые клеверные луга на подъезде ко дворцу, тяжёлое вечернее гудение уже почти сонных шмелей… Мы тихо шли, лошадка топала за нами, и Леголас ловил и ел их, шмелей этих, таких толстых, пушистых, с падающей с них пыльцой… а я только смотрела, и жаба начала душить. — Я съем. Не могу, интересно ощутить то, что так нравится тебе. Леголас посмотрел сочувственно, осторожно сказал: — Ты только ешь быстрее, а то ужалит. Давай я тебе поймаю. Открывай рот. Ну, я и открыла. Жевала быстро, но он всё равно укусил. Вскрикнула, но постаралась всё ощутить — хрустко ломающиеся крылышки, сладость нектара в брюшке, пушистость, занозистость конвульсивно сокращающихся лапок… Жгучесть яда ощутить стараться было не нужно — боль стремительно разливалась по нёбу. И мы полчаса наверное стояли, пока Леголас, засунув мне пальцы в рот, лечил боль и отёк. Это было достойным завершением прогулки. Никогда не забуду.