***
Вздыхала, думая, что я, кажется, сумасшедшая мать, но не удивлялась — это естественно для женщины, не надеявшейся родить и вдруг чудом обретшей дитя. Сдерживалась, как могла. И всё время проводила рядом, радуясь каждому мгновению. Знала по чужому опыту, что женщины устают от ухода за детьми, и декретный отпуск никакой вовсе и не отпуск, но для меня это было иначе. И то правда, что у большинства женщин нет шестидесяти служанок на подхвате. И ещё эльфийской целительницы и учителя боевых искусств. Весь мир для меня теперь крутился вокруг ребёнка, и даже поганый старикашка, ах, пардон, уважаемый хранитель библиотеки и по совместительству историограф Хьярмелмехтар воспринимался нужным и интересным только потому, что собираемые им сведения и сплетни были ценны для ориентирования в окружающем мире. Старикашка, кстати, за полгода выучил чёрное наречие; всё это время исправно занимался историографией и неплохо ассимилировался. Раньше я его по вечерам выслушивала только из любопытства, а сейчас — по нужде. Он же после рождения мною ребёнка вдруг проникся уважением — я стала не просто гаремным мотыльком в его глазах, а достойной ханым, матерью наследного принца. Его витиеватые поздравления с особенным упором на то, что я молодец и смогла произвести на свет не какую-то там ненужную девочку, а прекрасного и очень нужного мальчика, доставляли отдельно, да… Но я не спорила и пользовалась им, как могла. Как писал товарищ Остер: «Никто не знает, что его В дальнейшей жизни ждёт. Любые знанья могут нам Понадобиться вдруг». Не постеснялась спросить Ганконера, что делать в случае его смерти — из беспокойства за ребёнка. Ганконер похмыкал, потом сказал, что, как мать юного владыки, я буду окружена уважением, и, возможно, созданный управленческий костяк сможет удержать власть и передать её Ллионтуилу, когда тот подрастёт. Внутренний заговор с целью захвата трона, пока принц юн, исключён — орки верят в сакральность власти гораздо почище, чем эльфы. Но что думать об этом смысла нет: если Ганконер погибнет, Трандуилова гроза, стоящая на севере его владений, тут же двинется вперёд. Случится геноцид орков, и это будет быстро. — Трандуил ведь просчитывает все возможные варианты. Лагерь эльфов в Дагорладской пустоши рядом с Чёрными Вратами никуда не делся. Я мог бы напасть и уничтожить его, но… тоже просчитал этот вариант. Вслед за грозой сюда придут эльфы — за тобой. И за ребёнком. Но и об этом много думать смысла нет: я очень, очень живучий. И я в силе. Я вспомнила его самую уязвимую ипостась и только согласно вздохнула.***
Младенец, конечно, был уникален. Чего только стоили остренькие ядовитые зубки, которые появлялись по его произволу и пропадали так же. И это были зубки дракончика. Человеческие-то ещё и не резались. Плакал редко и только по одной причине: если ему казалось, что пора кушать, а не предоставлено. Голодный злой плач надрывал душу, и я кормила столько, сколько он мог съедать, радуясь, что молока хватает. Силакуи считала, что обкормить принца нельзя: — Больше, чем может, не съест, — и, пока я переваривала это глубокомысленное философское изречение, пояснила, — формирующийся организм усвоит всё, что получит. Поэтому ел он в любое время, по первому требованию. Перед вечерним купанием принц решил, что надо подкрепиться, и намялся от души. Я было подумала уложить его спать немытым, но тут к нам присоединился Ганконер, полыхающий отцовскими чувствами, и отец с сыном донельзя взбодрились. Мне показалось неправильным отвлекать двух владык от игры «А чьи же это ушки? Такие остренькие, такие хорошенькие?» Вопрос задавался умильным голосом и одновременно Ганконер дёргал младенца за кончик уха; тот радостно верещал, но делал вид, что недоволен и пытался кусаться — впрочем, не удосуживаясь отрастить зубы. Игра не отличалась каким-то разнообразием, и раз на десятый я с ухмылкой вспомнила анекдотик: «Ночь. Поезд. На нижней полке всю ночь идёт возня молодожёнов, которым неймётся, и мужской голос беспрестанно игривым шепотком вопрошает: — А чья же это попочка? А чья же это попочка? Под утро невыспавшийся пассажир с верхней полки не выдерживает и страдальчески спрашивает: — Господи, ну когда же наконец-то найдётся хозяин этой жопы?!» Мысли свои я держала при себе, но Ганконер, кажется, начинал понемногу читать их, потому что скосился с укоризной и предложил пойти помыть малыша. Семейная идиллия продолжилась в бассейне: агукая и прибулькивая, юный владыка под слащавые возгласы «Плыви к маме! Вот молодец!», «А теперь плыви к папе!» старательно плавал туда-сюда. В какой-то момент, сидя на руках у Ганконера, по грудь стоящего в воде, детёныш притих и посерьёзнел, и через несколько секунд стало понятно, почему: на поверхность всплыла какашка. Ганконер обречённо замер, не считая возможным прерывать важный процесс. Детёныш серьёзно, со всей ответственностью кряхтел и тужился, и какашек становилось всё больше. Они расплывались в разные стороны, тихо колыхаясь в тёплой душистой воде. — Он насрал. Насрал в воду, — Ганконер скорбно поджал ушки, но младенца держал с нежностью и сочувственно. Во мне взыграло ехидство, и я вернула Темнейшему должок, озабоченно, с заискивающими и одновременно менторскими интонациями сообщив: — Ты же понимаешь, что он ещё маленький, не умеет это контролировать? Лучше хорошенечко рассмотри и скажи мне, всё ли с ними в порядке. Как целитель. Ганконер рассмотрел, и, как мне показалось, суховато сообщил: — Калабашки эталонные: хоть на выставке показывай, чтобы завидовали. Всё, он закончил. Подержи, — передал мне младенца на руки и подтянулся, садясь на бортик бассейна. — Давай его сюда. Чище он уже не будет, — и протянул руки. Заворожённо проводила его взглядом и быстренько смущённо отвела глаза, слегка поперхнувшись: сам-то Ганконер к своей наготе спокойно относился, а я вот не могла, особенно после десяти месяцев воздержания. Эти подтянутые бёдра, эти заросли, по которым так красиво ручейками стекала вода… и прочие красоты. Вздохнула от полноты чувств и посмотрела ещё раз. С восхищением. И встретила ответный прямой взгляд: — Давай ребёнка и вылезай из бассейна. — Подожди, дай я хоть какашки уберу, — мне казалось неприличным оставлять бассейн в таком виде, и я, отдав сына, заозиралась в поисках ковша. Ганконер насмешливо возразил: — Герцогини твои уберут, — и пошёл к выходу. Ребёнок был моментально сдан нянькам, меня же Ганконер, едва дав вытереться и одеться, поволок на улицу. Рядом со ступенями уже ждал дракон. — Куда мы? — Хочу показать тебе одно место. Заодно и помоемся. Там, где в воду никто не навалит. Озаботилась: — Он может проснуться и захотеть кушать… — и посмотрела искательно. Не хотелось оставлять ребёнка. И оказалась прижатой к груди: — Божественная, ты всё своё время отдаёшь ребёнку. Он весь день пробыл с тобой, а сейчас заснёт. Подари несколько часов мне. Пусть мой сын учится делиться, — и подхватил, запрыгивая на дракона.***
Тёплый свет заливал вечереющий Мордор, и благословенное июньское тепло не давало замёрзнуть даже в полёте. Где-то через час дракон начал снижаться над высоченным вулканом, в кратере которого пышно зеленела растительность и серебрилась вода. — Кратер потухшего вулкана. Давно хотел показать тебе, — Ганконер осторожно спустил меня, спрыгнул сам и пошёл по мягкой даже на вид изумрудной траве, раздеваясь на ходу и кидая одежду как попало. — Здесь бьют горячие ключи… вечное лето, круглый год плодоносящие деревья… Позавиствовала, глядя, как ему хорошо, и тоже разделась. Голые, как Адам и Ева, мы прошли через небольшую рощу. Совершенно незнакомые деревья, и плоды на них горели фонариками в тёплом закатном свете. С кулак размером, слегка вытянутые, они как будто были сделаны из янтаря. Очарованно протянула руку — неведомый плод легко оторвался и лёг в ладонь. — Их есть можно? — Здесь нет ядовитых растений… можно, — Ганконер со странной просветлённой печалью улыбнулся. Впилась в янтарный бок и чуть не подавилась соком, хлынувшим из него. Хлюпнула, всасывая мякоть — и застыла в упоении. Восхитительная смесь айвового сока с морошковым вареньем, и на оттенках эдакая свежесть недозрелого подмосковного крыжовника в пасмурный летний день. Посмотрела на Ганконера, не обхихикает ли мой простодушный восторг — тот был непроницаем. Только тихонечко подтолкнул: — Пойдём, я покажу тебе кое-что. Пока не стемнело. И снова восхищённо замерла, когда деревья перестали закрывать склон кратера. Вода, стекающая ручьями и водопадами, образовывала здесь причудливые ослепительно белые террасы и свисающие с уступов «сосульки». Казалось, что вода замёрзла, но это не лёд и не снег… Какие-то отложения кальция, скорее всего. Фантасмагорический ступенчатый водопад стекал в белоснежную, почти идеально округлую чашу размером со стадион. Берег был из того же кальцита, и гладкая тёплая поверхность ласкала ступни. Молча, тихо сопя от восторга, подошла — вода была бирюзовая и прозрачная, и белое ровное дно виднелось отчётливо. — Искупаемся? — голос Ганконера соблазнял, и я соблазнилась. Ближе к центру глубина увеличивалась, но определить её было сложно из-за прозрачности воды. На дне был как будто отпечаток кого-то свернувшегося, огромного, вылежавшего в гладкой поверхности яму, а потом исчезнувшего. Прищурилась, подслеповато вглядываясь, и тут вода стала упругой, как горб выныривающего чудовища, подхватила меня, и я почувствовала себя жучком в сидре, весело и пьяно возносящимся в небеса в хлещущей, щекочущей пузырьками струе. Плашмя, с раскинутыми руками и ногами лёжа на воде, пытаясь схватиться за неё, распахнула глаза: с высоты было видно рощу, зелёный луг за ней, вальяжно разлёгшегося на травке дракона. И тут вода перестала поддерживать, и я полетела вниз, вместе с потоками воды, визжа и хохоча, и слыша рядом смех Ганконера. Рефлекторно сгруппировалась — и с головой ушла в безумную воду, потащившую куда-то. Начать паниковать не успела, обнятая Ганконером, прижавшимся и вытолкнувшим на поверхность. Открыла глаза: вода, выплеснувшаяся из озерца до края рощи, быстро возвращалась обратно. Гейзер. И ведь не предупредил, сука! С оскорблённым рычанием развернулась, собираясь вцепиться в бесстыжие очи мерзавцу — но он уже удирал, хохоча. Причём так закисал от смеха, что я его почти догнала: — Но божественная, тебе же понравилось! Правда, это было великолепно? Вот особенно элемент неожиданности! — И так он по-мальчишески веселился и радовался своей шутке и своей лихости, что невозможно было сердиться дальше. Посмотрела на него с мрачностью, но погоню прекратила и легла на воду, отдыхая и глядя в небо, такое высокое и синее, что, казалось, глаза синеют только от того, что смотришь. — Он скоро снова извергнется. Хочешь ещё или выйдем? Гм… теперь, уже зная, стало любопытно повторить и распробовать как следует. И как-то так вышло, что пробулькалась я в этом гейзере до сумерек, лиловым туманом опустившихся на рощу и озеро. С неохотой вышла, думая, что пора, и беспокоясь, как там Ллионтуил. — У него там штат нянек и Силакуи. Всё с ним в порядке. — Может, он кушать хочет и плачет. — Да он в последнюю неделю всего раз за ночь ел, а сейчас вечер. Спит он без задних ног. Побудь со мной ещё, — Ганконер ласково провёл по подсыхающим пушащимся волосам, потянул за них. — Какая у тебя грива отросла… материнство так красит тебя. Не думал, что можно быть прекраснее, чем ты была, когда мы встретились, но вот… Волосы и правда стали гуще, а их и до беременности немало было. Видно, гормональный фон подействовал. Слышала раньше, давно, какой-то бред, что-де девочки материнскую красоту забирают, а мальчики наоборот. А может, и есть тут зерно истины. Возможно, при вынашивании девочки требуется что-то специфическое, и потому ногти-зубы-волосы-кожа становятся хуже. Мне было всё равно, я только вздохнула. Мы не спеша прошли сквозь рощу и вышли на луг. Увидела дракона и убыстрила шаги, заторопившись, но Ганконер слегка придержал: — Ты сама не видишь, не замечаешь своего нового цветения, но ты сияешь изнутри. Этот прозрачный ровный румянец, этот персиковый пушок на коже… Ты стала так плавно, так лениво двигаться… это здорово заводит. Твой запах стал ярче, достиг полноты и совершенства… Чувствую себя рядом с тобой, как тигры твои дрессированные, готовые за ласку на спину лечь и живот подставить, — он как-то зло и одновременно беспомощно усмехнулся и прочистил горло. Он шёл чуть сзади; скосилась на него и вдруг вспомнила: — Там… на дне… как будто лежал кто, — взмахнула рукой, затрудняясь объяснить. Ганконер понял и просто сказал: — Это был я. Заинтригованно приостановилась, и он продолжил: — Я тут воплотился. Я как будто поднимался со страшной глубины, где были только тишина, темнота и смерть. Лежал, свернувшись, не понимая ни того, что внутри, ни того, что снаружи; медленно приходя в себя и начиная чувствовать жизнь. И тут меня подбросил этот самый гейзер. Я начал слепо метаться, полностью дезориентированный, открыл глаза… Это было удивительно, начать видеть глазами, как когда-то настолько давно, что почти забыл… почувствовать, как разворачиваются лёгкие, вдохнуть — и понять, что у меня есть крылья! Забился, еле спланировал. Не знаю, сколько лежал на траве, пока смог подняться и сделать первый шаг. Воздух опьянял, и я был безумен. Настолько, что казалось, что съесть тебя хорошая идея — и что ты всё поймёшь и не обидишься. Что воспримешь это актом высшего единения, актом истинной любви. Казалось, что я имею на это право… может, так и есть. Рад, что был слаб тогда. Я тут несколько дней пробыл, привыкая… жить. Чудесное место, да? — И, внимательно посмотрев, — ты не устала? Прислушалась к себе и с удивлением поняла, что нет. Странно, от таких бодрых купаний пошатывать должно бы — но нет, ноги легки и кровь как будто превратилась в газировку. Покачала головой: — Тут, наверное, вода особенная. Я прямо чувствую приступ витальности, а ты? У Ганконера глаза стали как чёрный бархат, как самая беззвёздная ночь — и он потянул вниз, на траву: — Ох, ты не поверишь, такой приступ… витальности. Голову сносит, — что ж, по лицу это было заметно. Поддаваясь, легла под него, удивившись, как же он держал себя в руках до этого. Извиняющимся голосом он глухо пробормотал: — Я не могу, — и слегка толкнулся. Само собой, ничего не вышло. Простонал: — Не готова, — и стал опускаться ниже. Поймала его за волосы: — Ты же не любишь? Он не пытался вырваться, замер с полуприкрытыми глазами, облизывая пересохшие губы: — Я хочу подготовить, чтобы… не больно. И почти не могу ждать, — от его шёпота возникало чувство, как будто снова ухаешься с верхней точки гейзера вниз. — Позволь поцеловать тебя внизу и войти. Или делай всё, что хочешь, но дай почувствовать себя в тебе и дойти до конца, — по его голосу было слышно, что полукровка сам стыдится своих слов, но поделать ничего не может. Да, просить он тоже не любит… Перевернув его на спину, провела рукой по животу, коснулась нежной кожи внутренней части бёдер, чем вызвала негромкий срывающийся вскрик, отозвавшийся истомой в животе. Вид настолько желающего мужчины возбуждал, и я, не удержавшись, заставила его раскинуть ноги и поцеловала в эту нежность, вызвав ещё один вскрик и закушенную губу. Из напряжённого пульсирующего члена сочилась смазка, пачкающая живот. Ганконер открыл глаза — о, какие огромные зрачки! — и заставил оседлать его и прижаться. Тихо потираясь, прижимая к каменной груди, прошептал: — Мокрая, уже мокрая… присядь на меня, я больше не могу. Садись сама, я не хочу навредить. Не заставляй мучиться. Я почти год спал с тобой, вдыхал твой запах, гладил, ласкал — и не мог овладеть. У меня… там… всё… — речь потеряла связность, и он со звериным голодным стоном начал проталкиваться снизу. Застонал сильнее, поняв, что получается, закричал, выгибаясь и стараясь войти глубже. Попыталась поймать его темп и двигаться в такт, но он сжал бёдра крепче, не давая двигаться: — Скользко… — и поршнем заходил туда-сюда. Глаза его были закрыты, он с трудом сглатывал и беспрестанно облизывал губы. — Я… тебя… совсем не поласкал… Прости, я не мог… я так благодарен за это… сейчас. Приложила палец к его губам, и он умолк, только низко и как-то очень откровенно, не сдерживаясь уже ничем, стонал. Он был близок к концу, и мне хотелось кончить — и одновременно, чтобы это длилось долго, бесконечно долго, и я всё задерживалась на грани. Он открыл глаза, эйфория плеснулась в зрачках: — Я… всё, — и окаменел сведённой челюстью, беззвучно крича и подёргиваясь. Он не спешил выходить, всё двигаясь слегка обмякшим, потихоньку успокаивающимся членом, стремясь отдать всё до капли, и наконец утих. Легонько двинулась — он вышел, но не дал встать, перекатываясь и наваливаясь сверху, сладко шепча: — Ну куда ты, не торопись… Я сейчас снова буду готов и заставлю тебя кричать от удовольствия, любовь моя… Тихонечко обеспокоенно вздохнула: — Сын… — Ганконер застонал уже от разочарования, но выпустил. Позволил одеться и оделся сам. Ночной полёт на драконе в глухой черноте июньской ночи — никогда не испытывала ничего подобного. Торопливо войдя в спальню, застала пару служанок, охраняющих сон принца. Ганконер, шедший следом, с досадливой насмешкой выдохнул: — Говорил же — собачонок спит без задних лап. И посмотрел с укором.