Мам, пап, у нас любовь

В НЕБО МЫ НЕ СОРВАНЫ

      День рождения Олежи Саша всегда любил. Он никогда бы в этом не признался, но отмечал его даже тогда, когда они потеряли связь — в те два года в интернате. На свой забивал, на сестринские отделывался звонками, но на Олежин обязательно выпрашивал себе что-нибудь похожее на пирог в столовке и, сбежав вечером из-под присмотра, устраивал в пустующем спортивном зале или — если не очень везло — в хозяйственной каморке маленький праздник.       После того как он отдал долг отцу Канюкова, свободных денег особо не было, но Саша счёл это недостаточной причиной для того, чтобы отменить праздник. Сплавив Олежу в кино с однокурсниками, они с Тамарой развернули у них дома целую спецоперацию. Накупили шаров, завесили ими всё, что только можно было — от оконных рам и дверок шкафов до стен и потолка. Растянули гирлянды с флажками и буквами, поздравляющие с полным совершеннолетием по законам любой страны. Саша даже вызвался приготовить карамельный торт — правда, поскольку это был первый раз, то корж отказался нормально выпекаться. Тамара, впрочем, сказала, что это не страшно, и замазала его толстым слоем творожного крема — Олежа его любил. И всё это время у них под ногами крутился Боцман — то порываясь что-нибудь утащить и тоже «украсить», то выпрашивая вкусняшку, то просто радуясь тому, что вокруг него люди, об которых можно бесконечно чесаться.       К возвращению Олежи они воткнули в торт свечки и нацепили на себя дурацкие колпаки, приготовили хлопушки и свистульки. Стоило Олеже переступить порог, на него обрушился дождь из конфетти и оглушил писк свистков и лай Боцмана, не очень понимающего, почему такой шум-гам, но желающего принимать активное участие в процессе.       — С днём рожденья тебя-а-а! — пропели Саша с Тамарой хором.       Сунув палец прямо в центр торта, который Саша ему протянул, Олежа с видом довольного хомяка облизал его. Кивнул чему-то и, повторив процедуру, мазнул кремом Саше по губам — словно приглашая попробовать.       — Вкусно, — согласился Белогородцев, слизнув сладкую массу.       — Давайте пить чай! — позвала Тамара, неизвестно как успевшая сбежать на кухню.       Олежа взахлёб рассказывал, какой красивый фильм про балет они смотрели, как отлично справился художник по костюмам и гриму, какие потрясающие ракурсы для съёмки были выбраны… Тамара больше заинтересовалась вопросом — сама ли танцевала исполнительница главной роли, но Олежа отмахнулся — какая разница, если всё смотрится гармонично и цельно.       — Классический танец так же сложен, как и красив, — заметила Тамара. — Было бы очень здорово, если бы она сама всё делала, но, думаю, это вряд ли: балерины долго учатся, прежде чем встанут на пуанты.       Сама она в молодости занималась танцами — спортивными бальными или как-то так, Саша не очень запомнил, хотя Олежа ему не только на словах объяснял, но и даже показывал фотографии. На них молодая Тамара со сложной причёской и широкой улыбкой танцевала что-то с таким же статным и привлекательным партнёром — как ни странно, фотографу удалось запечатлеть движение, даже не смазав кадр. Относящийся с предубеждением к плёночной фотографии Саша оценил мастерство и даже задумался о том, чтобы самому попробовать, но пока так и не добрался.       Вскочив с места, Олежа под их смех попытался что-то изобразить, но едва не упал носом в торт, когда решил показать мастер-класс по поворотам на одной ноге. Тамара, пробормотав что-то про старую женщину, которую заставляют вспомнить прошлое, поднялась, поставила сына в позицию и уверенно повела по кухне, подсказывая временами, куда ступать и в каком направлении идти.       — Какая вы старая? — возмутился Саша.       — Ну я всё-таки старше твоей матери, — призналась Тамара.       Саша успел проглотить едва не сорвавшийся с губ вопрос, откуда она знает его мать. Конечно, они познакомились, когда обе навещали сыновей в больнице — вернее, это Катя пришла один раз и больше не появлялась, а Тамара практически всё время дежурила у постели Олежи.       Глядя на кружащуюся пару, невольно Саша вспоминал тот неполный год, когда они были вместе. Нельзя сказать, чтобы всё у них было безоблачно и они всё время провели в мире и согласии; конечно, они и ссорились, и не понимали друг друга, и злились — но такие периоды всегда сменялись полными нежности и ласки свиданиями наедине. Вот так же получалось и с Ванькой, словно бы Саша просто не умел ни с кем не ругаться, как будто его всегда что-нибудь да не устраивало, и он взрывался на пустом месте.       Или не на пустом.       Он знал за собой дурацкую привычку копить эмоции, не давая им выхода, и срываться после, порой на том, кто даже ни в чём не виноват. На этом фоне Олежа с Ваней выглядели едва ли не ангелами, потому что терпели его дурной характер.       — О чём задумался? — не подозревающий о своём ангельском статусе Олежа плюхнулся рядом на табуретку. Он немного запыхался, на щеках выступил лёгкий румянец.       — Да так, — Саша моргнул недоумённо и вдруг осознал, что он замер с ложкой торта, не донеся её до рта, — вспоминал.       Олежины глаза как будто вспыхнули радостно, он подался вперёд и, оглянувшись на мать, прошептал:       — Знаешь, я тоже… вспоминаю.       Саша кивнул:       — Знаю. — Задумчиво слизав крем, он попробовал сменить тему: — А как у тебя дела… Ты с кем-нибудь встречаешься?       Олежа разом сник, пожал плечами равнодушно:       — Нет. Никого интересного… А просто так — не хочу.       Саша одновременно и боялся этого, и как будто ожидал. В их паре Олежа всегда чувствовал острее, ощущал все эмоции ярче, отдавался отношениям полностью; а он, Саша, только принимал. И потому он смог переболеть, смог перевернуть свою жизнь на сто восемьдесят градусов — ведь тогда казалось, что это навсегда, что его не выпустят из интерната, как минимум пока ему не исполнится восемнадцать. Он убедил себя в том, что назад дороги нет, и смог отпустить Олежу. Не до конца — отказать ему в дружбе, когда он пришёл к нему в начале одиннадцатого класса, Саша так и не нашёл в себе сил, хотя очень постарался минимизировать их контакты.       Тот разговор у качелей на детской площадке… Олежа тогда расплакался, объясняя, что он не может забыть, не может не любить, не может… не быть одиноким, как будто он за стеклом, а все живут спокойно своими жизнями где-то там, за пределами его тюрьмы — или, вернее сказать, гиперболизированного хомячьего шара. Он рухнул как подкошенный на колени, и Саша, стыдно признаться, на секунду поверил, что он попытается сделать что-то глупое, рвануть ремень, расстегнуть джинсы. Но, конечно, ничего подобного не произошло.       И сейчас, когда Олежа сидел поникший, потухший в собственный день рождения, последнее, что должен был Саша ему говорить, — это заученные прописные истины о том, что всё изменится и он обязательно встретит кого-то особенного. Ещё помахать перед его носом Ванькой не хватало, показывая собственным примером, что это возможно!       — Санька, — Олежа мягко коснулся пальцами его подбородка, заставляя поднять голову, — не загоняйся. Всё в порядке.       Саша улыбнулся через силу.       — Пойдём танцевать!       Олежа снова подорвался, потянул за собой Сашу, и тот поддался, хотя и совершенно не умел танцевать: на единственной дискотеке, где ему удалось побывать, он был занят чем угодно, но только не этим. А потом ещё и Илья Михайлович жару поддал, испортив одно свидание другим.       Тамара включила радио — Саша вздрогнул, услышав музыку: он никогда даже не замечал, что на кухне пристроился маленький белый приёмник. Она присоединилась к ним, взяв каждого за руку и увлекая в хоровод, центром которого, разумеется, стал Боцман, изображающий своим хвостом вентилятор.       — Всё! — Саша запнулся, потерял равновесие, но успел врезаться в стену, предотвращая падение. — Мне больше не наливать.       Олежа счастливо захохотал, приваливаясь рядом.       — Слабенькие какие, — фыркнула Тамара. — Мы в своё время на соревнованиях выкладывались, а после ещё своей школой устраивали вечеринки! И никто не отлынивал.       — Ма-а-а, — протянул Олежа, — ну так вы-то тренированные были!       Тамара только отмахнулась и, напевая что-то себе под нос, закружилась уже сольно.       Саша смотрел на неё во все глаза — она выглядела такой довольной, такой красивой и, главное, любящей. Он не мог вспомнить Катю такой. Даже когда он был её единственным ребёнком, она чаще ходила хмурой, редко поддерживала его задумки и игры, практически не смеялась, всё твердила, что он должен вырасти скорее, чтобы помогать ей.       Когда начали появляться девочки, её настроение улучшилось — но тоже ненадолго. Она ссорилась с их отцом, ругалась на Сашу за двойки и прогулы. Жаловалась, что слишком много денег уходит на него — мало того, что он вырастал из одежды и обуви за полгода, так ещё и рвал и пачкал всё постоянно. Жаловалась, что её муж зарабатывает слишком мало. Жаловалась, что девочки плохо спят, капризничают, просятся к брату. Жаловалась, жаловалась, жаловалась…       Тогда ещё Саша молчал. Сцеплял зубы, сжимал маленькие кулачки и обещал себе: вырасту, стану самостоятельным, буду помогать. Потом — уже только что станет самостоятельным и не будет ни от кого зависеть. Ну а теперь, когда он уже мог твёрдо быть уверенным, что вырос и стал самостоятельным, то молчать стало невозможно.       — Я тебе, кстати, показать хотел, — внезапно вспомнил Олежа. — Рисовал для проекта в универе, ма говорит, круто получилось.       Рисунки действительно выглядели круто — Олежа объяснил, что пробовал новую технику и перерисовывал некоторые старые. Среди них попалась и давняя картинка с ногами и окном, но уже не в карандаше, а чётко обведённая чем-то — Саша не очень разбирался в художественных приблудах.       — И есть ещё… этот я преподавателю не показывал.       На листе формата в половину тетрадного Саша увидел пару и не сразу даже понял, что это он с Ванькой. Несмотря на то, что «в кадре» оказались только головы, Олежа удивительным образом смог передать не только разницу в росте, но и различия по всем остальным параметрам: силе, происхождении, воспитании. Нарисованный Саша смотрел с вызовом, словно спрашивая: «Рискнёшь принять мою любовь?», а нарисованный Ванька отвечал взглядом, полным смущённой нежности. Здесь не было никаких пошлых сердечек, амурчиков, или что там обычно рисуют девушки? Но всё равно любому взглянувшему было бы ясно сразу же — это не друзья.       Не бывает между друзьями такого напряжения, такой страсти, такой готовности броситься очертя голову навстречу друг другу.       — Это… — Саша растерялся.       — Это тебе. Пусть заранее не поздравляют, но ты же всё равно не будешь отмечать.       Саша сгрёб его в объятия, прижал к себе, уткнулся носом в макушку, вдыхая знакомый, почти родной запах. Олежа завозился, устраиваясь поудобнее, выпростал руку, зажатую между их телами, погладил Сашу по спине.       — У вас ведь всё хорошо? — спросил он.       Сашино сердце гулко стукнулось в груди.       — Да… — Он облизал ставшие вдруг сухими губы. — Да, всё отлично.       За дверью поскреблись — Саша даже не заметил, что они её захлопнули. Он встал, чтобы впустить Боцмана, а Олежа торопливо зашуршал бумажками: по его словам, пёс, ознакомившись с таким достижением цивилизации, как газеты, неожиданно впал в раж и назначил его своим врагом, после чего любой лист, оставшийся без присмотра, подвергался немедленной казни через разрывание.       Боцман с укором посмотрел на Сашу, внимательно обнюхал его колено, проверяя, не совершались ли без него какие преступления — например, коварные поедания вкусняшек без его непосредственного участия. Ещё совсем недавно грозный вожак собственной стаи, теперь пёс разомлел в тепле, уюте и достатке и считал своим долгом строить жалобные глазки, если какая-то еда проносилась мимо его любопытного носа.       — Честное слово, ничего не ели, — Саша потрепал Боцмана по голове. — Можешь проверить.       — Не подавай ему идей! — хихикнул Олежа. — Он сейчас начнёт искать, всё перевернёт и обслюнявит.       Но у Боцмана была другая мысль: оценив, что Саша не может устоять и не погладить его, он внаглую решил этим воспользоваться. Развалившись на спине и поджав лапы, он явно дал понять: человек, ты должен чесать это пузо.       Усмехнувшись, Саша опустился на пол. Боцман довольно зажмурился, забил хвостом по полу, словно тюлень, не хватало только начать ему восторженно попискивать.       — Мальчики… Ой! — Тамара едва не спотыкнулась. — Что ж вы в самом проходе-то устроились? — пожурила она Сашу мягко. — Я вам подушку принесла. Одеяло в стирке, вот этот красавец перепутал его с туалетом.       Боцман изобразил святую невинность, только ушами пряданул — мол, о чём разговор, кто же этот ужасный зверь?       — У Олежи плед есть, устроитесь ведь?       На лице у Тамары было написано неподдельное беспокойство. Саша знал: дело не в том, что она боялась оставлять их на ночь вдвоём, а в том, что она искренне переживала, что ему может быть некомфортно. От этого ему стало очень неудобно и одновременно захотелось обнять её и поблагодарить за заботу.       — Конечно, устроимся, — фыркнул он, маскируя беспечным тоном смущение. — Мне много не надо, я и с Боцманом могу поспать.       — Боцман будет против, — откликнулся Олежа. — Он у нас собственник!       — Да, — Тамара рассмеялась, — к своей лежанке он никого не подпускает.       — Серьёзно? — Саша помотал пса за нос. — Ты жадина, оказывается?       Боцман вывалил язык и раззявил пасть, как будто улыбался.       — Мне кажется, он к тебе неравнодушен, — прищурившись, протянул Олежа. — Может быть, помнит, что это именно ты его спас?       Саша пожал плечами. Он считал, что его участие в спасении было минимальным — всего-то донёс до клиники, а вот Тамара с Олежей пустили его в свой дом, накормили и полюбили. На взгляд Белогородцева, это куда больше подходило под категорию спасения.       — Ладно, вы укладывайтесь, — Тамара шагнула в коридор, — а мы пойдём погуляем и тоже спать будем. Да, Боц?       Пёс вскочил на все четыре лапы, как будто под ним пряталась пружина — волшебное слово «гулять» он выучил в первую неделю, хотя у него до сих пор иногда случались осечки. Тамара же относилась к ним философски, замечая, что люди, когда только рождаются, тоже страдают от тенденции пачкать пелёнки, но рано или поздно вырастают и учатся находить дорогу в туалет.       Олежа ушёл в душ, предоставив Саше честь разобрать кровать — он часто так делал, хотя не объяснял почему, даже когда ему был задан прямой вопрос. Привычно уложив подушки — Олежину к стене, свою с края, — Саша замер с покрывалом в руках, размышляя, стоит ли его оставлять или им хватит одного одеяла. В принципе, они оба спали довольно спокойно, во сне не пинались и сильно не мёрзли…       Сложенный плед отправился на стул, туда же Саша сложил свою одежду, вытащил из шкафа давно оставленную там свою старую футболку — как раз на случай ночёвок. Если с Ванькой или Ильёй они ещё могли меняться какими-то шмотками, то с Олежей у них были настолько разные размеры, что не стоило и пытаться; а утром идти по делам в том же, в чём спал, Саша не любил.       Прежде чем лечь, он выпросил у Олежи разрешение посидеть за его компьютером; в итоге Олежа уже мирно сопел, отвернувшись к стене, когда Саша закончил. Нырнув под одеяло, он выключил ночник и, поддавшись внезапному порыву, на короткий миг прижался к Олежиной спине и прошептал ему в макушку «Спокойной ночи», после чего отвернулся и закрыл глаза. Убаюканный ритмичным дыханием под боком, он быстро уснул.       …и также быстро проснулся — от лёгкого, почти невесомого, но вполне однозначного прикосновения к бедру. Он по-прежнему лежал на боку, Олежа не видел его лица и не мог знать, что разбудил его; поэтому Саша какое-то время провёл неподвижно, слабо надеясь, что ему показалось. Но стоило ладошке скользнуть вверх и задеть край боксеров, он мгновенно её перехватил.       — Олеж, — позвал он негромко, — что ты делаешь?       Тот не ответил, только вздохнул прерывисто и вырвал руку. Кровать скрипнула — Олежа отодвинулся.       Саша подумал было, что лучше бы им обоим сейчас заснуть и обсудить всё утром, на свежую голову — если будет что обсуждать. Олежа наверняка просто поддался импульсу, как с ним часто бывало, но уже спустя полчаса всё изменится.       Только вот он кожей чувствовал повисшее в воздухе напряжение.       Сцепив зубы, Саша перевернулся на спину. В темноте сложно было что-то рассмотреть, но то, что силуэт Олежи слегка вздрагивает, невозможно было не заметить.       — Ну что такое? — спросил Саша, надеясь, что звучит не зло или раздражённо, а мягко, как Тамара.       Олежа дёрнул плечом — то ли пожал, то ли сказал не лезть.       — Пиздец, — процедил Саша, обращаясь больше к себе. — Повернись ко мне.       И сразу же потянул Олежу за плечо, прекрасно зная, что тот не обернётся по своей воле. Глаза успели привыкнуть к сумраку, и Саша различил влагу на ресницах — Олежа действительно плакал.       — Ну чего ты…       Олежа зажмурился, помотал головой. Вздохнув, Саша придвинулся ещё ближе, обнял его неловко одной рукой, позволил уткнуться себе в грудь.       — Если… — Саша запнулся, услышав, как охрип его голос. Прочистив горло, он продолжил: — Если тебе сложно… Давай я посплю в машине. Если ты не можешь…       Он никак не мог заставить себя выговорить то, что вертелось на языке. Если Олеже сложно просто спать рядом с ним? Если ему сложно держать руки при себе? Всё это было слишком грубо и наверняка бы больно ранило.       — Нет! — встрепенулся Олежа. — Не уходи.       Саша упёрся подбородком в его макушку, лихорадочно пытаясь найти правильные слова. Да, он и раньше видел и понимал, что Олежа до сих пор любит его… как парня, как любовника, а не как друга или брата. Но раньше, пока он этого не показывал, им обоим жилось гораздо легче — а что делать теперь? Честно сказать, что ему неприятно? И потому, что у него есть Ванька, и потому, что подобные поползновения кажутся ему унижением для того, кто их инициирует. А унижать Олежу Саша не хотел, да и не мог себе представить ситуацию, в которой он поступит низко по отношению к нему.       — Ты ведь понимаешь, что это неправильно? — пробормотал он наконец.       — Да-да, — неожиданно ядовито фыркнул Олежа. — У тебя ведь есть Ваня. И ты не будешь ему изменять.       Саша опешил.       — А что, измена — это теперь нормально? — с недоверием поинтересовался он.       — Нет. — Олежа помолчал недолго. — Но ты ж и так не святой.       Что ответить на это, Саша не представлял. Их диалог начинал напоминать какой-то фарс; только что рыдавший Олежа вдруг принялся упражняться в сарказме, окончательно сбивая с толку.       — Да, у тебя есть Ваня, — снова повторил он, — а у меня вот нет никого.       В его тоне слышался неприкрытый упрёк, и Саша непроизвольно отодвинулся.       — А ты что-нибудь делал для того, чтобы… Чтобы не быть одному?       Олежа негромко, горько рассмеялся.       — Конечно. Знаешь, сколько я перепробовал… Но обычно поцелуя было достаточно, чтобы понять, что они — не ты. Иногда и разговора. Иногда… Да всегда! Я смотрел на них и ясно видел: не то. Не о том. Не для того.       Повисшая тишина была такой тяжёлой, что, казалось, её можно было пощупать руками. В конце концов Олежа заёрзал, отползая на свой конец кровати вместе с одеялом.       Саша, оставшийся без покрывала, тут же поёжился — пусть он и не мёрз никогда особенно, но на контрасте воздух показался ледяным.       — Знаю, о чём ты думаешь, — продолжил Олежа. — Что это всё не твоя вина, не твои проблемы и не твои заботы. И ты прав, конечно. Только мне от этого ни черта не легче!       — А что я могу сделать?! — невольно заводясь, огрызнулся Саша.       — Быть со мной.       — То есть сказать Ваньке, что всё, я наигрался и должен вернуться к своему первому?       — Первому, третьему… Десятому… Сколько нас у тебя было? Не считал?       — Двое.       — Ага. — Олежа подпёр голову рукой, уперев её в подушку. — Ты Ване можешь эту лапшу на уши вешать. А я тебя дольше знаю.       — С ним я знаком с пятого класса, — возразил Саша. — Просто он об этом не помнит.       — Ах, так между вами такая крепкая связь, да? Только что-то с его стороны она подозрительно тонкая!       Саша понимал: надо вставать, одеваться и уходить. Нельзя поддаваться на провокации: в подобном состоянии Олежа может нагородить чуши, за которую ему самому потом стыдно будет; но то ли по незнанию, то ли, наоборот, специально он задел ту тему, которая никак не могла оставить Сашу равнодушным.       — О чём ты?       Он всё-таки сел, на шаг приближаясь к исполнению своего плана.       — О том, что он так рад упорхнуть от тебя куда подальше, — зло кинул ему в спину Олежа.       На секунду голова закружилось и затошнило, захотелось схватить Олежу за грудки и встряхнуть его как следует, крикнуть ему в лицо, что он несёт бред. Но затем картинка сложилась: речь шла о стажировке Ваньки.       Но ведь это было временно? На несколько месяцев, которые можно было бы провести порознь, чтобы потом уже никогда не расставаться?       — Он хочет уехать. Эмигрировать. Не возвращаться никогда в Россию.       Безжалостные слова словно иголками вонзались в кожу.       — А тебе, видимо, придётся остаться здесь, — Олежа хохотнул, — как брошенному псу. Будешь каждый день ходить на вокзал, надеясь, что любимый хозяин вернётся…       Саша рывком поднялся на ноги: слушать это больше не было сил. Быстро оделся и вылетел в коридор, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить Тамару или Боцмана: часы на телефоне, когда он взял его со стола, показали три часа утра.       Олежа показался на пороге комнаты, когда Саша уже зашнуровывал ботинки. Окинул мутным, как будто пьяным взглядом — это стало видно в свете неяркого бра. И вдруг улыбнулся:       — С днём рождения, Санька.       Саша вылетел на лестничную клетку, шарахнув дверью об косяк. Где-то в глубине квартиры яростно залаял Боцман, но он уже этого не услышал.