Санкт-Петербургская губерния, 1825 год
Молодой помещик Антон Андреевич Шастун мало интересуется делами матушки с батюшкой в собственном имении. Они же все чаще заламывают руки и причитают, что денег осталось совсем мало. Шастуны живут не по средствам, и Антон знает: стоит приехать давним друзьям отца из соседней губернии, как столы будут ломиться от яств, сразу будет и охота, и театры, и музыканты. Потом же матушка будет плакать, что ей приходится думать о деньгах, а это — постыдно. Юноше думается иначе: постыдно — гулять, с лёгкостью за ночь тратя огромные деньги, а потом диву даваться, что помещики Шастуны Санкт-Петербургской губернии на грани разорения из-за самого простого расточительства. Широкая русская душа требует гуляний и веселья. Антон верит, что любовь к пышным балам и праздной жизни у них от фамилии — любит их род… шастать. На семейном совете сына решают женить на какой-нибудь дворянской дочке, имеющей средства, чтобы исправить положение дел. После этого батюшка только и делает, что наносит визиты помещикам, выискивая тех, у кого была бы незамужняя молодая наследница. Потом он выясняет про достаток семьи и чаще всего понимает, что выгодной партии не сыграть: дворяне нынче поголовно лишаются душ и денег, едва сводя концы с концами. Антон боится, что скоро батюшка будет искать просто дочку, а потом — Боже упаси! — и вовсе помещичьего неженатого молодого сына. Шастун — недаром дворянский отпрыск — всегда предполагал, что его союз вряд ли будет с родственной душой, что брак станет лишь удачной партией, ведь так было всегда, из поколения в поколение. Но «предполагать» и «знать» — это разные вещи, поэтому, когда батюшка заходит к Антону в опочивальню, прислоняясь к шкапу, юноша подскакивает с места, одергивает сюртук и мямлит, чуя, что его не ждёт ничего хорошего: — Папенька, Вы… — Антон, я нашёл нам выгодную партию. Дочка помещика Кузнецова — Ирина. Невиданной красоты девушка. У ее отца водятся деньги, и мы поправим наше положение. Надо свататься. — Папенька, я… — Антон скользит глазами по опочивальне, нервно заламывает руки, — а как же… родственные души? — А что «родственные души»? — хмурится отец. — Мы с твоей матушкой сватались — вообще друг друга не видели — и ничего, двадцать лет душа в душу с ней. Это все сказки о любви, Антон. — Но маменька всегда говорила, что должен быть человек… — негромко отзывается Антон, ощущая жгучую обиду не то за себя, не то за ту родственную душу, которую он так и не нашёл, а потом обрывается на полуфразе: — Да, батюшка, понимаю. Будем свататься. Он соглашается, зная, что только свадьба спасёт от разорения целое поместье. На том и решают. Антон знает: однажды в случайном касании он увидит все прошлые жизни со своей родственной душой, и это будет значить, что они предначертаны друг для друга. Так всегда рассказывала ему в детстве матушка, которая, при этом, ничего подобного никогда не испытывала и была счастлива с батюшкой в браке «по любви». Молодой помещик мечтает однажды встретить этого человека, узнать, что они из поколения в поколение рождались лишь для этой встречи, перетекали из века в век в поисках друг друга. Но пока ничего подобного не случалось, и Антон уже разочаровывался в предании, похожем на сказку для крестьянских детей. Говорят, это не сказка, настоящая любовь не умирает, и поэтому люди находят друг друга из раза в раз, пронося это чувство сквозь жизни. Шастуну вместо этого предначертан лишь расчетливый союз с дочерью помещика Кузнецова, и он будет свататься, потому что так сказал батюшка. Антон слабо надеется: вдруг его родственная душа — Ирина? Хотя в большей степени он боится, что она таковой не является, что его родственной души просто нет или… что он никогда ее не найдет. Антон боится, что никакой настоящей любви не бывает. Что просто сыграет свадьбу и проживёт в развлечениях, в ленивых прогулках, в играх в карты и в пробуждениях к обедни со своей женой всю жизнь. А он хочет как в книгах, как в театре — чтобы о нем, о его жизни, о делах писали удивительные романы и ставили постановки. Шастуна волнует все это, ведь его давний друг — Дмитрий — встретился со своей Катенькой и женился едва ли не через пару дней, потому что — Позов выводил пальцами крест в воздухе — с одного касания они вспомнили, как воспитывали детей в имении какой-то боярыни, будучи крепостными. Значит, все это бывает по правде?.. Почему же тогда Антон ещё не встретил своего человека?***
Бал у крупнейшего (и, честно сказать, вреднейшего) помещика Сергея Борисовича Матвиенко проходит в самом Санкт-Петербурге. Туда приглашают и семью Антона, ведь помещик — давний друг батюшки. А уж Шастун-старший не теряется и приглашает через Матвиенко и помещиков Кузнецовых: ему необходимо скорее сосватать молодых, скорее устроить их брак. На бал Антона собирают всем поместьем, крепостные бегают по усадьбе взмыленные, юноша волнуется и все пытается понять: как помещик из Киевской губернии вдруг получил усадьбу в самом центре Санкт-Петербурга? Антона наряжают в лучший фрак, привезённый из заграницы. Молодой дворянин весь с иголочки, гладко выбрит, перстни — самые красивые, дорогие, показывающие состояние (которого у них уже и нет). Антон выбирает кольцо с агатом и вглядывается в тёмную глубину камня, размышляя о том, какой окажется будущая невеста. А потом ему невпопад думается: какой смысл, если все это роскошество будет скрыто под перчатками? Дилижанс запряжен холёными лошадьми, которые, как кажется юноше, ему самому не уступают по красоте — невеста так ещё и перепутает, кто из них жених. Хотя, с другой стороны, главное, чтобы сама девица не была как конь. Антон не любит балы, он стесняется таких мероприятий, постоянно боится опростоволоситься, и от этого в голову постоянно лезут дурацкие мысли, которые заставляют его глупо улыбаться. По приезде (с опозданием) юноша заходит в зал и давит восхищенное оханье под негромкое шиканье матушки: зал огромен, затоплен светом тысячи свечей, отчего создаётся небольшое дурманящее марево. Шастуну кружит голову от тяжёлого запаха воска и переливов золотых люстр. Свет разбивается в хрустале, и помещение кажется горящим солнцем, режущим глаза после сумрака улицы. Медленно собираются в центре зала холёные, пёстрые пары, и Антон не может найти ни одного знакомого лица, хотя знает, что Фроловы с дочерью тоже здесь — батюшка нашептал ему на ухо об этом. Юноша оборачивается, находит музыкантов вдоль стен: они играют только вступление какой-то ненавязчивой мелодии, удивительным образом заполняющей зал и глушащей бесконечные разговоры гостей. Антон — даром, что окончил Санкт-Петербургский императорский университет — не знает, что за композицию он сейчас слышит. Помещики ищут его благородие Сергея Борисовича для приветствия, и Шастун крутит головой, как ребёнок на базаре, стараясь разглядеть и запомнить все и сразу. — Антон, не вертись, — шикает на него матушка, и юноша весь подбирается. Уже раскрыты ломберные столы, но за ними пока пусто: Шастуны не слишком сильно опоздали, и пока гости только рассыпаются в любезностях хозяину бала и друг другу, не приступая к играм. У Антона потеют от волнения ладони, заключённые в тонкие белые перчатки, и их так сильно хочется снять! Но нельзя: любая дама откажет. Шастун непроизвольно пытается обтереть руки об ткань своего чёрного фрака. — Антон, не хмурься, ты на балу, здесь стоит держать веселое выражение лица, — вновь начинает матушка. Антону хочется закатить глаза, но он лишь улыбается, стараясь соответствовать атмосфере. Правда, несмотря на фрак и холёный вид, молодой помещик ощущает себя как соринка в глазу, как пугало на празднике жизни. Сергей Борисович рассыпается в приветственных речах с батюшкой, они кланяются, обмениваются любезностями, и Шастун-младший внимательно оглядывает хозяина бала: откуда у человека внешне — ну точно — из Карабаханской провинции, с фамилией из Киевской губернии, имение — в столице Российской империи? Бесовщина в чистом виде! — А это мой сын — Антон, — представляет его батюшка, и юноша включается в разговор, — Антон, это — мой давний друг — Сергей Борисович. Служил под моим крылом! Матвиенко оглядывает юношу внимательно, цепко, ему даже неловко под тяжёлым карим взглядом, но потом мужчина вдруг расплывается в удивительно белозубой улыбке. — Ваше благородие, Сергей Борисович! — Антон, боясь запутаться в своих длинных конечностях, делает шаг вправо, спотыкается об идеальный пол второй ногой и придвигает ее к первой, наклоняет голову, стараясь, как учили его на этикете, сделать проклятый «невольный» шаг назад и, уже отступая, выпрямляется во весь свой рост и поднимает голову (и зря, Матвиенко его на две головы ниже). — Антон, рад нашей встрече, — помещик кивает в ответ и улыбается так по-мальчишески, что Шастун понимает: мужчина старше его лет на десять — не больше, — не будем задерживать Вас, молодых, идите, скоро начнётся бал! Распорядитель бала ставит Антона в пару с барышней в нежно-розовом кринолиновом платье, и Шастун учтиво ведёт ее в танце под мазурку, понимая, что это едва ли не единственный танец, в котором он хорош и не похож на подбитого косолапого медведя. Он развлекает свою даму бессмысленными разговорами, едва касается руки — по этикету большего и нельзя позволить, — надеясь, что перед ними вспыхнут воспоминания, но ничего… Юноша благодарит девицу за танец, провожает в буфет и ищет в зале знакомые лица, чтобы поздороваться или, если это будет дама — пригласить на следующий танец. Старики (Антон уверен, что и маменька с папенькой) уже сидят за играми в карты и светскими беседами, оставив зал молодым людям для танцев. Бал начинается — теперь здесь сплетничают, кокетничают и философствуют. Помещик находит глазами смутно знакомую фигуру. Он непростительно долго вглядывается в платье цвета слоновой кости, в девичий стан, схваченный корсетом, в локоны русых волос с вплетенными в них цветами и признаёт дочку Фроловых — Оксану. Найдя новую жертву (уж так он танцует, ничего не попишешь), Антон движется к девице. Он неизящно, вразрез с этикетом, кланяется и негромко говорит, чудом перекрывая играющую музыку: — Оксана, рад нашей встрече! Не откажете мне в удовольствии потанцевать с Вами? — он тянет правую руку к обтянутой перчаткой ладони девицы. Оксана улыбается, завидев высокую фигуру Антона: такой нарядный, в таком прекрасном чёрном фраке, подчеркивающем его худощавую фигуру, что невольно заглядываешься на этого кавалера. — Антон, я бы хотела Вас познакомить со своей подругой, — Фролова изящно тянет руку к стоящей рядом девице, которую до этого Шастун не замечал в упор, и он переводит взгляд на неё: — Это Ирина Кузнецова. Ирина Кузнецова. У Антона дыхание перехватывает, и он облизывает мгновенно пересохшие губы, глазами изучая стройную ладную фигурку в нежно-розовом платье с изящным, подчёркивающим все достоинства девушки, кроем. В светлых волосах какие-то розовые цветы, изящно вплетенные в вычурную прическу, а глаза — огромные, карие, смотрят с любопытством, но потом робко прячутся за длинными ресницами. Так вот она какая, Ирина… точно не похожа на кобылу сивую или свинью свинивую. Они обмениваются любезностями, и Антон приглашает Кузнецову на танец после Оксаны, выдав высокопарное: — Вы так прекрасны сегодня, что любоваться Вами — одно удовольствие. Надеюсь, Вы подарите мне счастье любоваться Вами в танце? Ирина сдержанно кивает и говорит: — С удовольствием, — и следующий танец она уже точно должна только ему. После танца с Фроловой (на взгляд Антона, вышло неплохо), юноша отводит ее обратно к подруге и благодарит за оказанную честь. Теперь — самое волнительное — танец с будущей невестой. Но ещё больше Антона волнует другое: за одно короткое касание к руке Кузнецовой он должен будет понять, тот ли она человек, или ему не посчастливилось найти свою родственную душу и придётся жениться на той, кого предлагают родители. У Антона сердце заходится в бешеном ритме, когда он тянет руку к изящной дамской кисти, когда касается обтянутых перчатками пальцев. Он даже жмурится до кругов перед глазами, потому что слишком боязно. Но вот — их пальцы соприкасаются — и Антона прошибает током касаний, но… ничего, вообще ничего. Он понимает, что не может скрыть разочарования и видит то же самое в глазах девицы. Они не созданы друг для друга. Для Антона весь бал перестаёт иметь хоть какой-то смысл, меркнет убранство зала и даже сама Ирина с ее солнечной улыбкой меркнет, сливается с сотнями лиц вокруг. Танцуют вальс. До этого Шастун ещё держался, старался угодить дамам, но сейчас у него из-под ног выбивает землю, он кружит Кузнецову в танце, чувствует сквозь ткань податливое и гибкое тело, но есть ли в этом смысл, если она не та? Он ведёт пару, но даром, что выходец из высшего общества: танцует как старая кляча, и никакие уроки танцев с шести лет не помогают. Ирина же — легка, податлива к шагам и всем движениям неуклюжего партнера. Антону необходимо вести с ней беседу, по этикету кавалер обязан развлекать свою даму, но в голове только дурацкие мысли о погоде. Но что про неё говорить? Они в столице, а здесь вечно, кажется, пасмурно и туман. — Да, от такой погоды император Пётр I и умер, — вдруг срывается с языка помещика, и он смотрит на Ирину испуганно, мол, он что, вслух это сказал?! Ирина улыбается растерянно, но пытается поддержать диалог, правда, тоже невпопад: — Вы раньше бывали на балах у помещика Матвиенко? Вот оно как: с императора, да сразу на помещиков! — Нет, родители раньше ездили к нему, меня в первый раз пригласили, — отзывается Антон, чувствуя, как сбивается дыхание в танце и как он медленно превращается в своём фраке в мокрое пугало. — Я слышала, — она заговорщически округляет глаза, и Шастун ушам своим не верит: сплетничать на балу?! — Что это вовсе не его имение! Антон слаб на такие вещи, кусает губы, старается сдержать себя, но все тщетно, и Ирина по его зелёным глазам с любопытным прищуром все понимает, продолжает: — Говорят, бал его благородие Сергей Борисович устроил для своего давнего друга — вдовца графа Попова, — с придыханием продолжает девица, — об их дружбе ходят сплетни! Да и сама усадьба едва ли принадлежит помещику Матвиенко — ее отдал во временное пользование сам граф! Антона взрывает от потока информации, и в секунду он понимает, почему так богато убранство залов и шикарно поместье. — Он сам стоит около музыкантов! — Ирина стреляет глазками, и Антон решает потом обязательно разглядеть загадочного графа. Танец завершён, кавалер кланяется и провожает даму до места, где забрал ее ранее у Оксаны, благодарит и… в этот момент замечает, что к ним идёт мужчина с такой выправкой и походкой, что у Антона перехватывает дыхание, что он смотрит во все глаза и не может оторваться от высокой фигуры, одетой в чёрный роскошный фрак самого модного кроя, от пальцев в белых перчатках, от тёмных волос, уложенных в моднейшую прическу «а-ля тит», которая, юноша знает, многих мужчин превращает в некрасивых женщин (но только не этого). Ирина шепчет с благоговейным ужасом, прикрываясь веером: — Его сиятельство сам граф Попов! Так вот он какой, граф Попов, тайный друг Сергея Борисовича. Девицы что-то щебечут, хихикают в вееры, а Антон пытается уйти от них как можно скорее, чтобы не выглядеть невеждой, задерживающим свою даму, но не успевает. — Позвольте представиться, — граф наконец подходит к ним совсем близко, и Антон слышит, как девицы томно вздыхают от его голоса, а после понимает, что сам готов — так же — от этого бархатного баритона. — Граф Арсений Сергеевич Попов. Антон вновь расшаркивается в неловких поклонах и путается в собственных ногах от волнения, ведь ему выпала честь представить своих спутниц. Он только начинает кланяться, как оступается на (все ещё) идеальном паркете, и Попов подхватывает юношу под локоть, восстанавливая равновесие. Помещик поднимает взгляд на графа и на одно бесконечное мгновение замирает, глядя в удивительно пронзительные синие глаза, наполненные такой тоской, что тянет где-то под рёбрами. В их неловком касании нет ничего, не вспыхивают воспоминания, переливаясь калейдоскопом, не прошибает ток — обычный человек поддержал обычного человека, но Антон находит в этом что-то очень интимное, почти вульгарное. Наконец все представлены друг другу после неловкой заминки, которую Попов играючи сводит на шутку, и граф приглашает на танец саму Ирину, а Антон — во второй раз за вечер — Оксану. — Оксана, — шепчет он ей, будто боясь, что даже сквозь музыку, даже на другом конце зала Арсений Сергеевич услышит его, — ты знаешь что-то о графе Попове? Девица жмётся к нему ближе, обволакивает запахом духов, и Антон даже на секунду жалеет, что не может в неё влюбиться, что она ему как сестра. — Граф вдовец, его жена умерла при родах. С тех пор, говорят, носит траур, но судя по присутствию на балах — не очень-то и старается. Но вот в компании женщин с момента смерти любимой жены не замечен ни разу. Говорят, он много путешествует и все один да один! — А чьё это поместье? Самого Матвиенко? — Маменька говорит, что это имение графа, но он позволил своему давнему другу устроить такой бал, мол, развлечь его, а то жуткая хандра измучила, — рассказывает Оксана, забавно зажимаясь, словно стыдясь этих сплетен с давним другом. Помещик, нагруженный загадочной информацией о графе, танцует с Ириной, как со своей будущей невестой, ещё два положенных танца, общаясь по каким-то бессмысленным вопросам и стараясь любезничать.***
Антон смотрит на бумагу с красивой отделкой, вычурную, с гербом, пахнущую духами, и не может поверить своим глазам. Он вновь и вновь перечитывает приглашение, словно не понимает смысла написанных слов. Его? На бал? Граф Попов? Юноша, знающий, что сквернословить вредно, оседает на стул и выдаёт тихое, но такое дорогое русскому сердцу: «Ахуеть…» Шастун вчитывается ещё и ещё раз, затирает бумагу до дыр: граф зовёт лично его на бал в Санкт-Петербургском имении, но не в то, где отгремело празднество помещика Матвиенко, а в какое-то новое. Да сколько же у него усадеб?! Ответ надо дать как можно скорее, и Антон, конечно же, соглашается. Молодому помещику раньше казалось, что бал Матвиенко — пик роскоши, но сейчас он понимает, что все убранство нынешнего места в десятки раз богаче ранее увиденного зала. Здесь все — на какой-то иностранный манер — увешано гирляндами из цветов, которые тяжёлым запахом оседают сразу в легких, украшено медными канделябрами и хрусталем. Паркет начищен так, что помещик видит своё отражение в нем… или же просто сходит с ума, и все это ему лишь кажется. Ирина Кузнецова тоже здесь: неспешно проходится с благородной дамой (должно быть, матерью) и беседует, прикрываясь веером. Антон смотрит на ее новое, блестящее шелком, голубое платье с глубоким декольте, и завистливо думает, что у Кузнецовых деньги водятся. А вот у них — нет, и только по этой причине Антону придется связать себя узами брака с человеком, который не вызывает у него никаких тёплых чувств, даже дружеской симпатии. Ирина почему-то не зажгла в нем ничего, кроме скупого удовольствия от созерцания красивой девичьей внешности. Но он должен: ради семьи и рода. Они вновь много танцуют, Антон осторожно кладёт руку так, чтобы не задевать обнаженной кожи девицы, и гневается, потому что, черт бы ее побрал, кто надевает такие открытые платья на бал?! Тут и держаться теперь не за что! К середине вечера у помещика, уставшего от бесконечных сплетен Кузнецовой, от разговоров с другими кавалерами и от запаха цветов, невозможно начинает ныть голова. Из-за этого юноша удаляется из грохочущего музыкой зала на балкон, плотно закрывая за собой деревянную дверь. Летняя ночь тихая и свежая, Антон морщится и стягивает надоевшие перчатки. Он трёт виски пальцами, кладёт руки на поручень и смотрит на шумный, гудящий Санкт-Петербург, в котором каждый вечер — праздник, балы, иллюминация, шуршание платьев и блеск орденов. — Красиво, не правда ли? — раздаётся у юноши за спиной, и он вздрагивает, даже хватается за голову от вновь пронзившей ее мигрени. Граф Попов стоит перед ним собственной персоной, а Антон без перчаток, недовольный, покинувший бал и веселье. Моветон! Он смотрит на графа, но тот спокоен, улыбается мягко и внимательно рассматривает оппонента. Шастун давит из себя: — Да, Ваше сиятельство, — и судорожно начинает натягивать перчатки, пытается попасть в них непослушными пальцами, но только больше путается и волнуется. — Бросьте, — Арсений Сергеевич кивает на руки Антона, — Антон Андреевич, мы здесь только вдвоём. Граф сам снимает перчатки и опирается на перила, разглядывая город перед ними. Антон смотрит на мужчину неотрывно, заворожённый, не зная, куда бежать. — Сколько мест на земле повидал, а прекраснее Санкт-Петербурга так ничего и не нашёл, — задумчиво говорит Попов, и Шастун кивает в ответ, вновь берясь за голову, что каким-то образом не ускользает от его собеседника. — Вам нездоровится? — Голова что-то… мигрень, Ваше сиятельство, — отзывается Антон, и граф неожиданно оказывается совсем рядом, юноша даже чувствует запах его духов, и кладёт руки — приятно-прохладные — на виски, мягко массируя. Антон, оторопевший, жмурится, боится поднять взгляд, как сельский мальчишка перед императором. — Расслабьтесь, Антон Андреевич. Я обучился этой технике в одной из своих поездок, должно помочь. Он оглаживает, давит на загадочные точки, иногда почти зарывается пальцами в волосы, и по телу помещика бегут мурашки. И действительно — помогает. Граф исчезает так же незаметно, как и появился раньше, Антон даже не успевает глаза открыть, как оказывается на балконе совершенно один. В небо запускают фейерверки.***
Шастун понимает, что неделю назад вернулся с бала, и с той поры все его мысли занимает не будущая невеста Ирина, а граф Попов. Юноша места себе не находит, вспоминает прохладные руки на висках и странную интимность момента, выходящую за рамки этикета и положенных их статусам взаимоотношений. Он вспоминает рассказ Ирины, что граф замешан в каких-то гнусных интригах. Неужели Попова подозревают в тайной связи с помещиком Матвиенко? Но ведь вдовец, семья была… тогда… почему он так мягок и обходителен с самим молодым помещиком? У Антона голова пухнет, и ему очень хочется, чтобы Арсений Сергеевич вновь унёс его боль своими зачарованными руками в перстнях. Мужчина таит в себе столько загадок, что Шастуна, глупого, тянет в этот омут с головой. Новое приглашение на бал приходит через Кузнецовых: Антону кажется, что граф пытается свести их с Ириной или что-то знает о намерении его батюшки, потому что никак иначе это совпадение он объяснить не может, но вновь едет на бал, теперь уже в Царскосельское имение. Антон за все прожитые годы так часто не бывал на балах, как за эти летние месяцы. Юноше уже привычен фрак, прическа, выправка и соблюдение множества тонкостей этикета. Дилижанс нужен лучший, кони — лоснящиеся. Батюшка с матушкой только хмурятся и нехотя отпускают его, зная, что все на благо их рода, что Антон едет не праздно веселиться, а завоевывать сердце Ирины. Только вот сам Антон не уверен, что он едет именно за этим. Усадьба в Царском селе оказывается намного скромнее, зато с шикарным садом в английском стиле, куда буквально высыпаются гости по причине чудесной погоды. Прогуливаясь между стриженными кустарниками, юноша понимает, что ищет глазами не ее благородство Кузнецову, а графа. И не потому что с ним надо поздороваться, а потому что… Сам Антон и не знает, почему. Кажется, такую тягу матушка описывала к родной душе, только вот у них с Арсением Сергеевичем никаких воспоминаний о прошлой жизни не возникло. Антон, заглядевшись на интересное оформление сада, буквально налетает на того, кто занимает все его мысли. Юноша растерянно отскакивает в ту же секунду и начинает рассыпаться в поклонах и скомканных приветствиях, боясь взглянуть на Арсения Сергеевича. Когда он все-таки решается это сделать — буквально натыкается на мягкую улыбку и сеточку солнечных морщинок вокруг глаз, которые делают холодный синий взгляд чуть теплее. — Антон Андреевич, рад Вас видеть, — кивает ему граф, — видел Ирину Викторовну некоторое время назад, кажется, в буфете, можете ее там «подловить» для мазурки. — Эм… Ваше сиятельство! Арсений Сергеевич, благодарю Вас! — растерянный Антон нервно улыбается в ответ и убегает прочь от столь проницательного графа. Юноша не понимает ещё: если их взаимоотношения с Ириной заметил сам граф, то в кругах дворян и вовсе все толки только о скором браке помещика Шастуна с Кузнецовой. Антон действительно находит Ирину в буфете, где она мило беседует с каким-то кавалером, прикрывая улыбку веером. Молодой помещик видит, что она буквально стреляет глазами в собеседника и смотрит мягким взглядом из-под полуопущенных ресниц. Шастун понимает, что другого жениха задело бы это, что он бы возмутился столь легкомысленным поведением девицы, с которой уже несколько балов подряд танцует отведённые три танца, но Антону абсолютно без разницы на все разворачивающееся перед его глазами действо. Он видит лишь холодную красоту Ирины, но не замечает души и человека за ней, не ощущает даже желания прикоснуться к недостижимой и, более того, ненужной девице. Он будто неуклюжий ребёнок, которому дали фарфоровую куклу: красивая, но разобьешь во время игры непременно… Они вновь беседуют о каких-то графах, жёнах, о поместье самого хозяина бала. Ирина опять воркует что-то об удивительном стечении обстоятельств и о доброте графа, который позволяет им увидеться. Развлекать девицу должен Антон, но он видит, что Кузнецовой это абсолютно не нужно: помещик ей мало чем интересен, разве что, батюшка наплёл о состоянии и перспективах жизни с ним в три короба, и теперь Ирина видит в браке удачную партию. Партию в карты на щелбан, разве что. И этот щелбан она точно получит. Антон Андреевич вновь бежит от шума зала в сад, где прохладные сумерки обнимают его разгоряченное танцами тело, а белые ночи своей серостью придают причудливые очертания всем предметам. Антон идёт по извилистой дорожке к беседке, где сможет насладиться тишиной и стрекотом светлячков. Юноша удивлён: здесь нет никого, ни одного даже заплутавшего гостя. Беседка, по которой вьётся виноград, встречает его полумраком, и он не сразу замечает тлеющий огонёк сигары. Помещик вглядывается в полумрак и уже хочет окликнуть странного гостя, как слышит бархатный голос, от которого мурашки пробегают по спине. — Антон Андреевич, мигрени? Он вздрагивает и говорит в темноту, нервно сглатывая: — Нет-нет, Ваше сиятельство! Просто решил подышать воздухом, очень уж красивый у Вас парк. — Спасибо, — наверное, граф кивает, — не хотите ли сигары? Моего производства. — Я… никогда не пробовал сигар, — растерянно отвечает Антон. — Отчего же? — половицы скрипят, и граф немного выходит из тьмы, медленно выдыхая тяжёлый дым. — А нюхали ли Вы табак? — Не доводилось. — Вот как. И все же, Ваше благородие, угощаю. И Арсений Сергеевич без зазрения протягивает Антону сигару, уже раскуренную им, а юноша принимает ее из рук и подносит ко рту, с каким-то острым удовольствием осознавая, что ранее ее касались губы самого графа. Курить оказывается противно, кисло-горький вкус оседает на всем Антоне, кажется, даже внутри него, и вырывается дымным кашлем. Граф Попов хмыкает, и юноша почти слышит в голосе улыбку. — Тяжёлые сигары, знаю. В Европе помягче. Все не удаётся понять, как они такие делают. Помещик Шастун затягивается ещё раз на пробу, но вновь заходится в кашле. Арсений Сергеевич откровенно посмеивается, и юноша отдаёт сигару, которую первый без смущения вновь раскуривает. Антон тупит взгляд: это кажется ему до возмутительности интимным. Они стоят молча, молодой помещик почти не видит лица собеседника и теряется окончательно, переступая с пятки на носок. Уходить не хочется, танцевать не хочется, хочется побыть в покое. — Вы говорили, что в Европе лучше сигары… а где Вам доводилось бывать? — спрашивает Антон и готовится самого себя ударить за такие фамильярности. — Много где, Антон Андреевич, но больше всего мне запомнилась Венеция. Знаете, словно Санкт-Петербург, только солнечный. И много-много узких улиц, не то, что у нас. Там красиво и почти как дома, — и Антон слышит в этом голосе странную нежность, смешанную с тоской. — По каналам все плавают в специальных лодках — не помню, как называются. И это главный способ передвигаться, даже не на каретах! А Венецианский карнавал? Слышали ли Вы о нем? — Нет, Ваше сиятельство, — завороженно отвечает Антон. — Его не проводят уже много лет, но картины, какие картины! Они дышат жизнью и красками! А у мастеров иногда можно найти маски на карнавал, словно они верят, что его вновь начнут проводить, — и Антон Андреевич тонет в голосе Арсения Сергеевича весь, окунается в истории его путешествий и ощущает солнце Венеции и холод Праги с ее удивительными скульптурами Пражского моста, переживает чудесное спасение от попадания в жерло испанской революции и видит перед глазами долгие поездки по всем городам Европы — из окон незримого дилижанса. Антону хочется просить лишь об одном: лишь бы этот голос из полумрака не замолкал, лишь бы рассказывал ему эти сказочные вещи и заставлял закипать кровь, представлять невероятные вещи, ведь здесь молодому помещику интереснее, чем с кем-либо еще на всем многочисленном балу.***
Неожиданно балы у графа прекращаются, и Антон понимает, что начинает сохнуть без них — что цветок без воды. Помещик Шастун теряет аппетит и хандрит все больше. Батюшка только цокает языком и причитает, что всякая хандра идёт от лени, поэтому вовлекает Антона в различную деятельность. Но и это не помогает. В один из душных вечеров в конце июля к Антону заходит матушка и заводит разговор о его дурном настроении. Говорят недолго, а потом она всплескивает руками и выдаёт: — Антошенька, жениться тебе надо! Антон растерянно вскидывает брови: то есть, нынче для решения любых проблем нужно просто жениться? Интересный способ избавляться от хандры… матушка, тем временем, продолжает: — Мы шкатулочку тебе собрали с украшениями, чтобы ты к Ирине свататься ехал, — Антон наконец-то замечает в ее руках удивительной красоты малахитовую коробочку. Внутри оказываются разные украшения невероятной — даже спокойный до таких цацок Шастун это понимает — красоты. И браслеты, и кольца, и серьги, и бусы. Антону страшно представить, сколько матушке с батюшкой стоило приобретение таких драгоценностей. Тем более, когда денег нет… И безысходность — всепоглощающая, абсолютная, — накрывает юношу от осознания того, что он должен жениться на Ирине просто потому что родители так потратились на этот вопрос и рассчитывают на него. Антону — тошно. Антону Ирина — ничего, кроме красивой фарфоровой куклы. Он не прочувствовал ее, не понял и не принял, она его — судя по кокетству с другими — тем более. Но судьба-злодейка имеет свои планы на будущее юноши. И… уже через пару дней они с родителями выезжают в поместье Кузнецовой — свататься. Их встречает красивая усадьба в (модном ещё совсем недавно) стиле ампир и сад, за которым, наверное, ухаживает с сотню душ. В доме все кипенно-белое, блестит, хрустит чистотой, а крестьяне заглядывают в глаза заискивающе, стараются угодить. Удивительная жизнь, роскошная. Все проходит, на взгляд Антона, ужасно: он мямлит что-то несвязное перед родителями Ирины, нелепо пихает в руки девицы шкатулку с драгоценностями и молится, чтобы все скорее закончилось. Он словно и не понимает, что все только начинается: их сосватали, родители Ирины согласны на брак и дальше только одно, пугающее Антона слово — свадьба. Возвращается домой чета Шастунов счастливая: считай, проведена успешнейшая сделка, но только вот молодому помещику тошно до одури, он сидит мрачнее тучи и скорее старается уйти с глаз родителей, запереться у себя в опочивальне и прикурить сигару, которую отдал ему граф, не прося ничего взамен. Юноше думается, что со свадьбой закончится вся его жизнь, так и не успевшая начаться. Ему вдруг становится так страшно: прожить все годы, до самой старости, с женщиной, которая не вызывает в нем ничего. Шастун прикуривает сигару, затягивается уже гораздо привычнее и вдумчивее, пробуя на вкус горечь табака. Антон знает, что так надо, знает, что это правильно и что его родители счастливы и без этих сказок про вечную любовь, но… но. — Антон Андреевич, Ваше благородие, — слышит он под дверью негромкий голос одной из крестьянок, — Вам письмо пришло, не изволите ли Вы его забрать? Антон, говоря отчего-то в нос (от закипающих слез, ладно), отзывается: — Маша, просунь письмо под дверью. Крепостная делает, как ей велено, и удаляется, что помещик понимает по скрипу половиц. Он тяжело вздыхает, кряхтит и идёт к двери, забирает письмо и замирает, чувствуя, как его прошивает насквозь дрожь, от которой он вновь роняет письмо, не веря глазам своим. На бумаге герб одного знатного рода — рода Поповых.Антон Андреевич! Извольте завтра к нам быть, так около часу. Буду очень рад Вашему посещению. Арсений Сергеевич Четверг вечер
У Антона сердце — бешеный ритм, у Антона все замирает внутри и обрывается, он дышать-то больше не может, он глазам своим поверить не может. Граф?! Его?! В гости?! Антону это — как сияние огней Санкт-Петербурга перед глазами, как фейерверк, как слабая надежда вкусить ещё жизни, распробовать ее, подышать перед неминуемой смертью. И Антон бежит, потому что потом вряд ли сможет ощутить это вновь.***
Молодой помещик вновь оказывается в усадьбе в Царском селе, но его уже не встречают десятки гостей, а только сам хозяин имения — Арсений Сергеевич. Он впервые не в очередном нарядном фраке, а в простом сюртуке, уютный и домашний. И ведёт себя гораздо более расслабленно, улыбается почти ласково и по-отечески треплет Антона по плечу. Они располагаются на открытой веранде с чаем и заводят расслабленную беседу. Помещик смотрит на графа во все глаза и с трудом верит, что Арсений Сергеевич так легко с ним беседует и рассказывает о своей жизни. — Вы были в Париже, Антон Андреевич? — спрашивает граф, отпивая чай, на что юноша отпивает тоже и мотает головой. — Я бывал там в юности и мечтаю там оказаться вновь. Париж до сих пор остаётся главной столицей развлечений. — И какие там были развлечения, Ваше сиятельство? — Кафе-концерты в Елисейских полях — невиданная роскошь, — отвечает граф, — Вы можете трапезничать и слушать музыкантов, певцов. Чудесная вещь! А театры? Музеи? Я столько всего посмотрел в то время и так хорошо изучил язык, mon Cheri! А la Tour Eiffel? Удивительная конструкция! У нас и в помине ничего подобного нет! — А как же Санкт-Петербург? — вспоминает Шастун их диалог тогда, на балконе. — О, Антон Андреевич, — мужчина грустно улыбается, — это город моего самого большого счастья и самой большой боли. — Почему же, Арсений Сергеевич? — немного нагло интересуется Антон, кусая вкусную пастилу. Граф странно, долго смотрит на Шастуна, отчего юноша тушуется, но потом отвечает: — В Санкт-Петербурге прошла моя юность, там я женился, завёл семью и ждал своего первенца. Этот город для меня — балы и роскошь, танцы, музыка и моя самая сильная любовь, — он улыбается особой улыбкой неподдельной ностальгии, — но в этом же городе моя горячо любимая жена умерла вместе с ребёнком во время родов, этот же город отнял у меня все… — мужчина кусает дрожащие губы, а потом трёт переносицу пальцами в перстнях. — И это город моей самой большой боли именно из-за того, что теперь я беспросветно одинок. У Антона царапает под рёбрами — больно, противно, словно изнутри рвёт маленькими шипами розовых бутонов. Он знает, что нельзя молчать, но не находит слов и лишь тихо спрашивает: — Она… она была Вашей родственной душой? Арсений Сергеевич поднимает на него взгляд голубых воспалённых глаз и отвечает коротко: — Нет, — потом думает и добавляет негромко, — я никогда не встречал этого человека. Мы с ней… просто любили друг друга. Сейчас я склонен полагать, что все это про родственные души — глупые выдумки. Антон молчит и думает лишь об одном: «Вы хотя бы любили друг друга». Потом говорят о политике, вернее, говорит граф, а молодой помещик лишь слушает, пытаясь вникнуть в суть речей. Арсений Сергеевич рассказывает о том, что самые правильные взгляды изложены в «Конституции» Муравьева, где власти разделены на законодательную, судебную и исполнительную, где (подумать только!) отменяется крепостное право и признаётся равенство всех граждан перед законом. Антон все вопрошает про многие другие положения, возможно ли это в действительности, и — да как же так? — на что Арсений Сергеевич посмеивается с горделивостью и отвечает, что Северное общество и не то ещё может, но рассказывать про него не желает, а уж тем более включать туда Антона, глаза которого по-детски горят любопытством. Юноша проводит у графа больше положенного времени. «Больше положенного» — мягко говоря. Антон тонет в разговорах, в неспешных прогулках по саду и дыме сигар, забывает про все, забывает про Ирину и скорую свадьбу. Он не возвращается в свою усадьбу ни на следующий день, ни через день, ни через два дня. Шастун отправляет письмо родителям, где врет про проблемы с каретой, из-за чего не может вернуться в срок, и… Антон Андреевич эгоистично растворяется в синеве глаз Арсения Сергеевича, бросает все другие дела, цепляется за мужчину, свято веря, что хотя бы он даст ему надышаться напоследок. Антон, возможно, сходит с ума, но больше не хандрит, больше не страдает и чувствует себя живым и по-своему счастливым, просыпаясь каждое утро в опочивальне, которую отдал ему в распоряжение граф. Все рушится спустя неделю, когда в поместье приезжает нежданный гость. Он врывается в усадьбу, не соблюдая никаких приличий, бросается к Антону, сидящему за трапезой на веранде, и выдаёт громогласно, сбито, почти истерично: — Дуэль! — Шастун замирает, давится, смотрит огромными глазами на мужчину, понимая, что вот сейчас вся его жизнь и закончится. Неожиданно граф Попов поднимается со своего места и гордо, жестко спрашивает: — Кто позволил Вам ворваться в мой дом и так грубо обходиться с моим гостем? Антон сжимается, чувствуя себя маленьким нелепым котёнком. Мужчина, что своим крючковатым носом разрывает воздух, поворачивается к графу и, не имея ни капли страха, заявляет: — Я писал картель в адрес Антона Андреевича, но до него она не дошла! Только Шастуны-старшие мне рассказали, где искать их сына! Он посмел надругаться над моей сестрой: сосватался, а теперь исчез без следа и не думает жениться! — мужчина кричит, размахивая руками, обвиняюще тычет в Антона пальцем и кипит от гнева. — Что Вы такое говорите?! — неожиданно резко отвечает граф, и Антон жмурится от разговора на повышенных тонах. — А Вы, собственно, кто?! — восклицает мужчина. — Я секундант Антона Андреевича, граф Арсений Сергеевич Попов. Секундант?! Антон кусает внутреннюю сторону щеки и едва не воет, но выть ему стоит от того, что он слышит далее: — А я Станислав Владимирович Шеминов, сводный брат Ирины Викторовны Кузнецовой, помещик, Ваше сиятельство. И я приглашаю помещика Шастуна, — он презрительно вскидывает подбородок, — на дуэль. Пятница, десять утра, Каменный мост. Антон, наверное, отключается, потому что ему кажется, он только моргнул, а ворвавшийся в помещение брат Ирины уже исчез. Повисает страшное, тяжёлое молчание. — Антон Андреевич, — вкрадчиво разрывает его граф, — почему Вы мне не рассказали? И Антона в панике прорывает: он рассказывает про проблемы с достатком, про план родителей, про балы, абсолютное равнодушие к Ирине и нежелание на ней жениться, об отчаянии и страхе прожить всю жизнь с нелюбимым человеком. Он говорит много и сбивчиво. Не думает о правильности слов, а лишь выплескивает, сносит потоком откровения. Граф слушает молча, внимательно, хмурится иногда, а потом вновь повторяет, что будет секундантом Антона. Юноша и не спорит, потому что нет смысла ехать в поместье Шастунов, искать Дмитрия и просить его — это все приведёт к волнениям дома, чего никто не хочет. Хотя, конечно, кто знает, что сказал им Станислав… Но Антон понимает одно: Арсений Сергеевич должен быть его секундантом, потому что иначе он не справится.***
К десяти часам утра Антон Андреевич и Арсений Сергеевич приезжают к Каменному мосту. Точнее сказать, они приезжают в половину десятого, потому что взведённый Антон не может больше находиться в помещении, смотреть на спокойного графа и пытаться держать себя в руках. Более того, Шастун боится, что они опоздают к началу, ведь тогда ему придётся признать своё поражение в дуэли, свою слабость и страх. А это — недопустимо для молодого дворянина. Более того, как после такой трусости на него будет смотреть сам Арсений Сергеевич? У юноши трясутся руки и потеют ладони, но он настойчиво гонит от себя дурные мысли, надеется, что все пройдёт благополучно. Антон, кажется, впервые за прожитые годы понимает, как нелепа и хрупка человеческая жизнь, как легко ее оборвать и разрушить все в мгновение. Юноша не может найти себе места в карете, нервно смотрит в окошко, улыбается Арсению Сергеевичу глупо-глупо, а тот — мягко, ободряюще — в ответ. В итоге мужчина сжимает обтянутую перчаткой руку Антона Андреевича и прикусывает губу. Антон в его синих глазах читает немного отчаянное: «Все будет хорошо». Утро выдаётся нехорошее, пасмурное, неожиданно пустая улица около Каменного моста оставляет за ними эхо шагов. Граф Попов готовит оружие, отмеряет шаги. — Антон Андреевич, — неожиданно говорит он негромко, — как Вы? — Волнительно, Ваше сиятельство, — хрипло от резко пересохшего горла отзывается Шастун. — Я буду рядом, Антон, — неожиданно тихо отвечает Арсений Сергеевич и как-то особенно долго смотрит на юношу, отчего тот отводит взгляд и кусает губы. Это обращение лишь по имени — так интимно, что Антону даже кажется: он готов, чтобы это было последнее, что он услышит перед смертью. Станислав Владимирович приезжает в положенное время, спокойный, со своим деловым секундантом. Антон понимает, что наступает час расплаты за свою глупость и ветреность, и его мутит ещё сильнее. Второй секундант объявляет о том, что они ещё могут решить дело извинениями и миром. Антону кажется, что все это до него — как откуда-то сквозь слой плотной пуховой перины, юноша едва слышит, все тонет в шуме в ушах. Перед глазами же — чёрные пятна. Ему страшно так, что внутренности тянет к земле. Они отказываются от примирения. Дуэли быть. Антон — хотя и чертовски трусит — не может признать вину посредством таких позорных извинений. Ему даже на мгновение кажется, что от страха наворачиваются слёзы. Это немного отрезвляет: он взволнованно оглядывает участников дуэли, надеясь, что никто не заметил лихорадочного блеска глаз. У них со Станиславом — модная нынче «Подвижная дуэль с барьерами». Антон освоил ее тонкости едва ли не за вечер и думает, что все равно сейчас ошибётся и все испортит. Секунданты — Антон спиной чувствует взгляд Арсения Сергеевича — следят, чтобы они заняли исходные позиции. Шастун в ужасе: как же много и одновременно мало — эти пятнадцать шагов. По сути, с дрожью в коленях понимает он, это пятнадцать шагов до его смерти. Они подходят к барьерам, замирают, поднимая оружие дулом вверх: у молодого помещика трясётся рука, сжимающая пистолет, и ему почему-то стыдно. Слышится голос: дуэль началась, помещик Шастун осторожно сходится со Станиславом Владимировичем: тот спокоен до невозможности — лицо равнодушное, ни один мускул не дрожит. Антону даже противно. Они движутся медленно, не спеша, словно радуясь возможности посмаковать момент. Возможно, последний момент перед смертью. Барьер. Все. Остановились. У Антона трясутся руки, он до боли кусает губы в попытках отрезвить себя. Он целится. Он держится из последних сил и почти готов выстрелить — пусть даже и не попадёт, но только бы все это скорее закончилось. Хлопок выстрела. Помещику вдруг становится больно, всего на секунду, словно язык пламени случайно облизывает бок. Юноша неосознанно бросает пистолет, тянется руками к огню, прижимает ладони к телу, а боль медленно растекается огнём повсюду. Кружится голова. Шумит улица. Улица? Здесь же никого? Антон смотрит на свои пальцы — бордовые. Странно-бордовые. Картинка меняется резко — ухает куда-то вниз, а вместе с ней и сам Шастун исчезает куда-то во тьму, куда-то, где наконец не больно.***
Шастун просыпается и тотчас жалеет об этом: чугунная голова невозможно тяжёлая, он едва поднимет ее и вновь роняет на перину. Тяжело. Больно. Боль течёт по телу, кажется, вместо крови. Юноша стонет — и выходит хрипло, сухо, он ведёт языком по губам и шепчет в тишину комнаты: — Воды… К его лицу — чужие холодные пальцы с перстнями, осторожные касания и — бокал с водой. Антон пьёт жадно, с трудом держа голову. Нездоровой болью тянет все тело, и сил совсем нет. Он с трудом оглядывает помещение и узнаёт гостевую опочивальню, в которой ночевал в поместье Попова. — Я… — начинает он, общаясь с все ещё неизвестным заботливым человеком. — Антон, Вы были ранены, — и голос графа прошивает и ласкает одновременно, — мы привезли Вас после операции пару часов назад. Сейчас нужен покой и сон. Я сам с Вами посижу. В Париже изучал медицину, помогу, чем смогу. — Арсени… Серг… — задушено тянет Антон, но его прерывают: — Просто «Арсений», Антон, хотя бы сейчас, Вам надо беречь силы. — Спасибо, — шепчет юноша и проваливается в безболезненный сон. В следующий раз Антон просыпается легче, его будит жажда и голод. Юноша открывает глаза и медленно вертит затёкшей шеей: в опочивальне пусто. Он уже готовится позвать графа, когда тот появляется в дверях с каким-то подносом, словно и не граф никакой, а простой крепостной. — А кто это у нас здесь больной? — неожиданно весело спрашивает Арсений. — Антон, как Вы? — Лучше, Арсений, — юноша садится в постели медленно, болезненно морщится и тянется к ране в боку, что закрыта бинтами. Граф оглядывает худой торс Шастуна, теперь не прикрытый одеялом, смотрит на бинты с расплывающейся розой крови и тяжело вздыхает. — Суп, — коротко говорит он. — Поедите сами? Или Вас покормить? Антону, видимо, с ранением и мозги вышибло, он нагло улыбается и говорит: — А покормите, Ваше сиятельство. Попов лишь мгновение мешкается, после чего спокойно садится на стул рядом, раскладывает столовые приборы и начинает кормить Антона Андреевича с ложечки, мягко улыбаясь. Антон краснеет, но ест. Так и тянутся их дни: граф сам проверяет рану, делает перевязки, каждый раз осторожно касаясь холодными пальцами кожи Антона, отчего последний покрывается мурашками и странно отводит взгляд. Арсений (теперь уже просто «Арсений») читает вслух книги, рассказывает о жизни и почти не покидает больного и его опочивальни. Антону кажется, что граф везде, окутывает его заботой и вниманием, и юноше страшно от того, как сильно он привязан к мужчине. Попов даже пишет под диктовку милого помещика письмо родителям: чтобы не волновались. Дни тянутся — одинаковые, но такие разные. Однажды Антон засыпает во время вечернего чтения, и во сне неловко цепляется за сюртук сидящего рядом Попова, не пуская его. Арсений долго и задумчиво смотрит на эту картину, а потом осторожно оглаживает каждую костяшку пальцами, скользит по венистым рукам, по мягкой, тонкой коже. Касается подушечками пальцев — кончиков чужих, и Антон сквозь сон сжимает уже не одежду, а протянутую руку. Граф улыбается — нежно и грустно. Просыпается Шастун спустя пару часов, когда у него затекает до невозможности вся кисть, все еще сжимающая чужую ладонь. Он смотрит на это правильное сплетение пальцев, как заворожённый, смотрит на спящего прямо на стуле графа и взгляда отвести не может. Молодой помещик боится шевелиться, но неожиданно Арсений дергается во сне и открывает глаза, не отпуская злосчастную руку. Они так и замирают, долго и мучительно глядя друг на друга. — Антон, — тихо начинает граф, — Вы… во сне… — А Вы… — тихо дополняет Антон, — не отпустили. Арсений Сергеевич коротко кивает. — Почему? — Ты мне понравился сразу, — шепчет мужчина, и этот шёпот заполняет юношу всего, до краев, и покалывает иголочками каждый сантиметр его тела. — Но… тогда… почему так долго молчал? — Я не хотел вызвать подозрений. Звал на балы и надеялся просто видеть тебя, — Попов опускает плечи, признаваясь в столь сокровенном. — Я думал только о тебе, — Антон до боли сжимает ладонь, прижимает ее к себе, целует сбивчиво, нежно, и Арсений смотрит сквозь опущенные ресницы на это безобразие, фамильярность и пошлость. На то, без чего он уже не сможет больше жить. Он гладит Антона большим пальцем по лицу, ласкает скулы и линию губ, а потом ловит тихий шёпот на выдохе: — Как же я хотел, чтобы ты был мне предначертан, — Антон хватает вторую его руку, сжимает ее, жмурится и словно пытается увидеть те самые пресловутые воспоминания. И Арсений тоже — держится, силясь увидеть. Сердце бьется сбивчиво, криво, пульс стучит в висках и больно отдаётся в голове. Антон — так хочет, Арсений — мечтает. Их руки — до боли, мечты — до невозможности. Шастун жмурится так, что выступают слёзы на глазах. Для него граф — целый мир, в котором он готов себя заключить и видеть каждую новую жизнь лишь его. Которому он отдаст всю любовь и растает во взаимности чувств. Перед глазами лишь тьма, в которой нет прошлого, в которой нет ничего, кроме их чувств здесь и сейчас, кроме осторожного касания сухих губ графа к губам молодого помещика. Они не созданы друг для друга, но в этих касаниях вся их любовь, которая — так глупо — пришла не туда.***
Шастун уезжает из имения графа спустя пару недель, когда пулевое ранение уже совершенно не беспокоит. Они долго сидят на постели, и Арсений сжимает ладонь Антона с удивительной нежностью и силой. Антон же целует графские пальцы, трется об них щекой и глубоко вдыхает аромат кожи, которым невозможно надышаться. Арсений Сергеевич целует юношу без конца, без разбора: щеки, лоб, трепещущие ресницы, влажные губы. Проникает с поцелуем глубже, скользит языком, играет, сплетает, кусает нижнюю губу и порывисто выдыхает через нос от поддающегося ему, желанного Антона. Антон целует в ответ порывисто, сбивчиво, прижимает Арсения к себе и ласкает языком, изучает, с короткими поцелуями скользит от губ к родинкам на щеках, к изогнутому носу и открытому лбу, ловит каждую шероховатость кожи и морщинки в уголках глаз. Он запоминает — губами — чужие черты, словно боится, что Арсений исчезнет навсегда, как видение, вызванное ещё тогда, на балу, дурманящим запахом цветов. Помещик не хочет уезжать: в этом доме, пусть и чужом, для него есть самое родное — синеглазый граф. Он тянется за поцелуями и объятиями, словно все это — даст ему насытиться, хотя бы немного восполнить боль от скорого расставания. — Приезжай ко мне, — шепчет Шастун между поцелуями, — когда захочешь, хоть среди ночи, хоть когда! Только приезжай! Я буду ждать тебя каждую секунду, я буду… — его слова тонут в очередном требовательном поцелуе. — Я приеду, Антон, приеду, Антошенька, — срывает с губ Арсения нежно-наивное, но такое трепетное сердцу. Расстаются так, словно бы на век, словно бы навсегда. Расстаются едва ли не со слезами. Арсений ведь тоже привык, что Антон рядом, проникший в самое сердце и пустивший там корни. Такой близкий сердцу и необходимый. Как художник, вернувший краски в его серый мир, в его пасмурный Санкт-Петербург — заглянувшее солнце. И теперь — хоть рассыпется город, хоть фейерверки, хотя что — только их сердца, связанные навечно странным, непредсказуемым чувством — любовью, будут биться в рваном ритме привязанности. — Я приеду… я же тебя никогда никому не отдам, — шепчет граф, стискивая худые пальцы, снова целуя. Антон уезжает с таким чувством, словно ему сердце отняли, оставив только глупую дыру в груди. К чему все эти родственные души, когда их с графом сшила невидимая игла, сплела до такой степени, что не разорвёшь? И не хочется разрывать. Дома молодого помещика ждут разговоры с семьей, ждут крики и выяснение всех обстоятельств, ждут недовольные родители. Но Антона все это не волнует, потому что в его жизни есть то, за что стоит бороться: граф Попов. Юноша ни в чем не признаётся, ничего не говорит и просто до дрожи держится за воспоминания, кажется, тоскуя с невиданной ранее болью и силой. Матушка с батюшкой ещё несколько раз заводят с ним серьёзные разговоры, все достучаться пытаются, да только вот правды не узнают: юноша трепетно бережёт их с графом союз, чтобы не запятнать чужое благородное имя. И вскоре от него отстают. Арсений пишет письма: он никак не может вырваться из светских раутов, ездит на свою фабрику — все дела да случаи. Антон — на службе, ведь в семье с деньгами становится все труднее. И между ними — только переписки. О прошлом, о будущем, о настоящем. Письма, каждый раз с одним и тем же концом:Тоскую. Твой А.
Письма, которые окутаны чужим ароматом духов, письма, которые спрятаны от чужих глаз. Которые прижимаешь к груди, и становится легче. Которые целуешь украдкой.***
Арсений приезжает ночью, и Антон не верит своим глазам, когда видит во дворе карету графа, приехавшего ровно в тот час, когда в усадьбе никого нет, кроме крепостных и самого молодого помещика. Антон — накинув халат на ночную рубашку — бежит к графу босиком, опьяненный одной лишь мыслью о возможности поцелуев в этот холодный осенний вечер. Граф стоит у кареты с сигарой, оглядывая имение Шастуна, а потом замечает расхристанного Антона, бегущего босиком по траве, и улыбается так нежно и тепло, что у юноши согревается все нутро. И смотрит Попов так удивлённо, и шепчет едва слышно, когда помещик замирает в шаге от него: — Простудишься… И целуются где-то в закоулках подворья, и срываются в стоны от нетерпения, и тянутся друг к другу так, что расстояние между ними горит, топит холодный сентябрьский воздух. Граф отстраняется между поцелуями, целует открытую шею, отчего помещик стонет и цепляется пальцами за сюртук. — Антон, — шепчет он в шею, — знаешь что, мой друг родной? Шастун уже не понимает ничего, пальцы оглаживают его разгоряченное тело, скользят под ткань ночной рубашки и бесстыдно ласкают нагое бедро, он весь — один оголенный нерв. Юноша лишь мычит, теряется в ощущениях, а граф шепчет со всей присущей ему страстью: — Тебя я вижу под луной, — и неожиданно, на мгновение задумавшись, продолжает: — Тебя я вижу без одежды, оставьте, бабоньки, надежды! Антон замирает, но, осмыслив сказанное, начинает смеяться вместе с Арсением. Потом они крадутся, как мыши, на сеновал, замирая в помещении с низкими потолками, пропитанном запахом сена и лета. Полная луна смело заглядывает сквозь небольшое окошко, и глаза вынужденно привыкают к темноте. Антон целует сам, тянет с Арсения сюртук, едва не рвёт ткань, настойчиво тянется в желании коснуться обнаженной кожи. Он истосковался весь, исстрадался и теперь — только касания залечат боль разлуки. Граф тянет пояс халата на себя, сбрасывает с плеч и скользит требовательными пальцами — вновь — под ночную рубашку, и ласкает нежную кожу бёдер, целует шею Антона, а помещик лишь губы кусает и судорожно стягивает с графа рубашку, припадает с поцелуями к открывшейся шее. Арсений ласкает возбужденный член юноши, и тот заливается краской, но этого почти не видно в темноте. Мужчина тянется за поцелуем и растворяется в ощущениях. Антону же никогда не было так хорошо, а руки графа — такие умелые — творят что-то невообразимое, кажется, они везде, они горят и лишь больше распаляют самого юношу, который уже теряет самого себя. …Они лежат на колючем стоге сена, и Антон смешно морщится, когда сквозь подложенную одежду его спину все равно колет пожухшая трава. Арсений нависает сверху, целует без разбора, куда дотянется, и юноша сам запускает руку в брюки графа, изучает пальцами мягкую кожу и обхватывает ладонью чужой член с выступающими венками, ласкает сбивчиво, задевает головку пальцами грубовато, оттягивает крайнюю плоть, но мужчина лишь стонет: он так долго этого хотел. Помещик входит в быстрый темп, кулаком скользит так, что даже рука начинает ныть, и Арсений рычит, кусая нежную кожу ключиц, выглянувших из-под ворота ночной рубашки. Антон приспускает брюки с мужчины, вновь обхватывает возбужденный ствол руками, играется, изучает. Граф зачем-то облизывает свою ладонь, и помещик замирает, заворожённый открывшимся действом, наполненным нескрываемой похотью, а потом Арсений обхватывает своё достоинство, проводит по нему пару раз и недовольно цокает. Антон, вдруг понимая все без слов, сам хватает графа за руку, притягивает ее к своим губам и широким мазком облизывает всю раскрытую ладонь до самых кончиков пальцев, вбирает их в рот, закрывает глаза от странного удовольствия и, играя языком с ними, чувствует, как остро тянет внизу живота. Арсений стонет, хватает помещика за бёдра свободной рукой, рычит от нетерпения. Он вновь скользит влажной ладонью по стволу, шепчет Антону в губы: «Будет больно», и болезненный стон тонет в его извиняющемся поцелуе. Член входит сразу наполовину, и юноша зажимается, кусает губы мужчины до боли, и сам граф замирает от боли, шепчет извинения и путается в словах, целуя лицо, убирая слезинки большим пальцем. Антон готов терпеть, сам подаётся, потому что хочет целиком и без остатка — Арсению. И Арсений входит до конца, замирает и снова целует. Он двигается медленно, как может — нежно, и Антон доверяет ему всего себя, до каждого сантиметра тела, всю душу открывает, открывается сам, ловя странное удовольствие, возбуждаясь от новых поцелуев и обхватывая ногами мужчину за бёдра. Граф ласкает член юноши, отвлекая от боли, заставляя выгибаться под касаниями. Антону болезненно хорошо, у Арсения дыхание перехватывает — до того узко и горячо. Они ещё совсем не знают тел друг друга, но стараются поймать единый темп, шепча между смазанными поцелуями, как молитву: «Люблю, люблю, люблю». И оргазм — быстрый от нетерпения и долгого ожидания — почти одновременный, до шума в ушах и загнанного дыхания, жгущего легкие. Они смотрят друг на друга в серебряном свете луны, касаются пальцами лиц, улыбаются глупо и не могут отпустить. В этих касаниях вся любовь, которую уже не выразишь простыми словами.***
В середине октября Арсений Сергеевич присылает Антону Андреевичу письмо делового тона, в котором предлагает помещику — как смело! — перебраться в его поместье в Санкт-Петербурге, что называется, «на совсем». Предлагает найти ему работу на фабрике, а потом, совсем не по-деловому предлагает всегда быть рядом, в конце добавляя неизменное: «Тоскую. Твой А». И Антон — бросает все, забывает все нормы приличия и предполагать не хочет, о чем будут потом судачить во всех дворянских домах. Он любит Арсения, и все грязные речи злых языков — ничто перед его огромной, всесильной любовью и невозможной тоской. Родители смиренно отпускают его под уверения, что это все лишь для решения финансового вопроса. Антон задается одним лишь вопросом: догадываются ли они? Санкт-Петербург уже не тот, что летом, встречает Антона холодом улиц и сыростью каналов, но юноша не боится начать все с нуля, бросить службу под крылом батюшки и перевернуть свой привычный жизненный уклад. Теперь они могут засыпать с графом в одной постели, курить сигару в кабинете и пить чай в гостиной. Теперь они могут в любой момент касаться друг друга, а бесконечные письма хранятся в одной общей шкатулке, которая смешала в себе строчки из истории их любви. Арсению наконец-то дышится легче и почти не болят старые душевные раны, он с упоением работает на благо Северного общества, посещает собрания и каждый вечер спешит к Антону, чтобы провести вечер с новой книгой или предаться любви на широкой постели или… что угодно, лишь бы с Антоном. И не нужен больше никто. Арсений не говорит ничего ему о том, что они обсуждают на собраниях, а уж тем более — о планах. Он бережёт свою зеленоглазую любовь, словно понимает, что юноше лучше об этом не знать, словно пытается уберечь от целого мира, который, граф знает, непременно рухнет. И уже совсем скоро. Обстановка накаляется с каждым днём, грядёт непоправимое, и только улыбчивый юноша, ластящийся к его касаниям и рассказывающий истории юности — наивные и смешные — константа для Арсения. И только Антон — его — держит. И только Антон — его свет, который с каждым днём вырывает из удушливого дыма восстаний, революций и людского гнева. Молодой помещик — как слеп ты в своей любви! Как всесилен ты от неё же! Проходит ноябрь, наступает декабрь, и выпадает первый в году снег, которому Шастун радуется как ребёнок, бросается на улицу и смешно поскальзывается на покрытой льдом брусчатке. Антон голыми руками лепит снежок и бросает его в нахохлившегося Арсения, который, уже спрятав руки в перчатках, отвечает ему таким же снежком. Крепостные что-то говорят о том, что граф совсем умом тронулся, вздыхают тяжело, но слова лишнего не говорят и словно вовсе не замечают, что молодой помещик ни разу не ночевал в отведённой ему опочивальне. Они дурачатся, забыв о титулах, о чужих глазах и сплетнях. Морозный воздух оседает румянцем на щеках, и Арсений, оглянувшись по сторонам, целует родинку на кончике замерзшего носа помещика. Антон смотрит на графа и верит, что все у них будет хорошо, ведь они рядом, а этого уже достаточно. Арсений знает, что пока они с Антоном рядом, все будет хорошо. Пока он молчит и не говорит правды о своих собраниях — все будет хорошо. Но тучи — свинцовые, снежные, сыпящие колючими снежинками — неумолимо сгущаются над ними, навлекая беду, которой два влюблённых, целующихся на морозе, не замечают.***
Мир всегда рушится в одночасье, и для Антона он рухнул в тот момент, когда юноша даже этого не понимал. Было ли ему дело до смерти Императора Александра? Вряд ли. Арсений же словно с цепи сорвался, все бегал по дому нервный, с дрожащими руками, писал письма и по сто раз то требовал собрать его в дорогу, то отменял все и курил сигару за сигарой. Антон к Арсению — огладить плечи, поцеловать в щеку и постараться успокоить. Арсений — как от огня, вновь без причины хмурый. — Что-то стряслось? — наконец не выдерживает помещик. — Нет, — врет граф, — единственное что… тебе придётся пожить у меня в Царскосельском имении. — Зачем? — растерянно вопрошает Антон. — Так надо, Антон, — коротко отвечает мужчина, — совсем недолго, пару дней. — Зачем? — не унимается юноша. — Так надо, — сжимает Арсений кулаки, — буквально пару дней, Антон, я не хочу, чтобы ты пострадал. Грядёт что-то ужасное, и я не хочу… — Тогда езжай со мной? — Антон подрывается, хватает графа за плечи, встряхивает. — Не могу, — Попов целует его осторожно, едва ощутимо, касаний не разберёшь. — Просто поверь мне. Внутри что-то истошно кричит, что-то рвётся болью наружу, говорит: не верь, не уходи, но Антон лишь опускает плечи и тихо соглашается. Они прощаются в тот же день. Шастун помнит те проводы летом, и сейчас совсем не так: скомкано, холодно, граф скользит отстранённым взглядом и все быстрее пытается отправить Антона к повозке. Помещик тянется за поцелуем, словно воришка, крадет это касание губами, но Арсений Сергеевич отвечает без интереса, словно давно оставшись в своих мыслях. Антону кажется, что сегодня он видит графа в последний раз. И от этого — на десятки осколков, тянет сердце и щемит где-то в груди, да так, что больно щиплет глаза. Шастун кусает губы и гонит дурные мысли, пока кони мчат его все дальше от места, ставшего ему домом. Потом для Антона все — лишь отголоски чужих историй: присяга новому императору, переприсяга — Николаю Павловичу. Словно в другом мире, словно не в том городе — неожиданно ставшим эпицентром чего-то страшного — был и его Арсений. Только потом, на суде, Антон узнает, что ранним декабрьским утром граф Попов Арсений Сергеевич ещё в предрассветной зимней тьме рассказывал солдатам в казармах, что имеющуюся власть надо менять, что вся система устарела и что ни в коем случае нельзя давать присягу новому императору. Узнает, что тогда на Сенатской площади были тысячи людей — в мороз, простоявшие несколько часов и готовые в любой момент, по команде Арсения Сергеевича, поднять восстание, которое смело бы с лица земли всю былую жизнь. А потом… кавалерия императора, и смешалось в этом сумасшествии все: люди, орудия, кони, снег, где-то белый, а где-то — окрашенный кровью. И та толпа восставших не слушала никого, кроме графа и ещё группы господ, руководивших ими, как парадом. Пехота, кавалерия, артиллеристы — все они — единым организмом, против нового императора, под одобрение друг друга. Почти все они — под картечь, под пули и верную смерть, под ноги тем, кто раньше был с ними вместе и стоял за общий интерес. И бегство — бессмысленное, наполненное ужасом и вкусом крови в горле, вновь под обстрелом, под страхом быть затоптанным — своими же. И опять в строй, но уже на Неве. Чтобы на Петропавловскую крепость — штурмом. Да только… больше не картечью стреляли. Стреляли ядрами, из пушек, по живым обычным людям. И треснул лед. И гибли люди. И вся Нева — один поток смертельный, где сотни тел, искореженных, разорванных на части, вмерзали в лёд. Где кровь лилась ещё одной рекой, где снег — весь алый. Где трупы — в реку, с глаз долой. Антон слушал все это с ужасом, не веря, что к этому мог приложить руку его Арсений. Арсений, так нежно целовавший, так искренне любивший и трепетно оберегавший от любой напасти. Арсений, умолявший уехать на пару дней, обещавшийся, что все скоро закончится. Его Арсений, с которым они увиделись вновь уже в суде, спустя несколько долгих месяцев разлуки, спустя множество писем, в которых граф так отчаянно умолял Антона простить его и понять, так отчаянно извиняясь и бесконечно добавляя лишь одно: «Тоскую. Твой А». Между ними — полгода — лишь сжатые строчки писем, в которых вся жизнь, все невысказанные ранее чувства, вся боль, все понимание, что больше у них ничего не осталось, кроме этих переписок. Антон знал каждое письмо наизусть. Ни одно из них уже не пахло духами Арсения, но помещик все равно чувствовал этот аромат, который теперь у него в голове, который теперь всегда на его коже. У них было все, была всепоглощающая любовь, но теперь — лишь попытки в последний раз донести ее друг до друга, поцеловать буквами каждую черточку на лице, обнять словами и согреть бесконечным: «Тоскую. Твой А». Арсений за бравое, как он думал, дело, променял юношу с горящими зелёными глазами, променял уют своей усадьбы на сырость Петропавловской крепости. Какой же глупостью теперь казалась дуэль Антона и нежелание жениться! Ведь на руках Арсения — кровь сотни убитых, восстанием которых он руководил. Спустя год с их первой встречи они вновь находят глазами друг друга в толпе, цепляются взглядами и замирают, шепчут губами сбивчиво что-то. И Арсений бы бросился, Антон бы — сорвался, но теперь они не на балу, а в суде. Теперь это их последняя встреча, и, хотя такие мысли до боли хочется гнать от себя, оба знают, что это правда, что конец неизбежен, и теперь попрощаются уже навсегда. Антон взгляда отвести не может от осунувшегося лица Арсения, от худых рук и падающих с пальцев перстней. От болезненной сухости губ и воспалённых синих глаз. От графа, которого он год назад встретил на балу, ничего не осталось, от графа теперь только вдруг пробежавшая по губам улыбка, а потом лишь губами сказанное — «Антошенька». Арсения лишают всех титулов и чинов и отправляют в Сибирь. Антон плачет, потому что можно прощаться сотни раз, но проститься навсегда — невозможно. Для помещика в этом мире нет ничего, если он не увидит Арсения вновь — в новой жизни. Но Антон и не увидит, потому что у них лишь простая, земная любовь, которая умрет вместе с ними. Шастун бросается в толпу осуждённых, тонет в сотнях касаний и шуме толпы, а потом хватает руки, которые узнал бы и спустя тысячи жизней — только дайте им, господи, эти жизни! Хватает, прижимает к себе, холодные, тонкие, к губам, целует и плачет — потому что не может. Он шепчет одно лишь имя раз за разом, целуя каждый палец, прижимая, сносимый потоком толпы. Арсений — своими невероятными глазами — сразу в душу. И тоскливо так, тихо, но отчаянно вторит ему: «Антон, Антошенька, только не забывай меня! Только дождись меня!» Арсений запоминает жадные горячие губы, влажные от слез щеки и взгляд зелёных глаз, полный такой боли, что смотреть невозможно. Антон запоминает только эти обессиленные холодные руки, увитые перстнями, которые так крепко сплетаются с его пальцами, что больно даже душе. Их разрывает на части: не то ужас разлуки, не то бесконечное расстояние от Сибири до Санкт-Петербургской губернии. Мир меркнет, утопает в омуте чужих касаний, растворяется в сдавленных всхлипах и слезах, застилающих все перед глазами. Теперь уже для Антона Санкт-Петербург — город его самого большого счастья и самой большой боли. Но он будет ждать, даже если на это уйдёт каждая его жизнь.