Игрушка

С самого раннего детства Микаса знала, что солдаты не задерживаются в разведке надолго. Она поняла это, как только ее некогда лучший друг впервые заговорил о том, что хочет туда вступить; когда все сидящие в тот момент за столом принялись разубеждать его в этом, даже повышать голос, перебивая друг друга выкриками вроде: «Знаешь, сколько людей полегло за стенами?» или «Эрен, ты с ума сошел!». Среди этих людей были и ее родители. В тот момент Аккерман окончательно поняла, что о собственных желаниях будет знать только она сама — ровно до тех пор, пока ее мнение не будет ставится превыше всех остальных или хотя бы восприниматься нормально. Она искренне восхищалась тем девятилетним мальчишкой, что всегда отстаивал свою четкую позицию, даже тогда, когда не получал ни одного отклика поддержки. Это в какой-то степени воодушевляло. За то недолгое время, что Микаса гостила у Йегеров, она успела повидать всякого. Каждый раз, когда Разведкорпус возвращался с очередной вылазки, она невольно подсчитывала количество живых солдат, которые каким-то чудом не попали в глотку омерзительных гигантов. За Эрена она, конечно, тоже переживала, но никогда не осуждала. С ее стороны это было бы лицемерием. А потом она познакомилась с Петрой. С первого же упоминания Леви о том, что она служит в разведке, Микаса все гадала, надолго ли она останется у них. Впрочем, рыжеволосая и сама иногда шутила на эту тему, и это не казалось чем-то неправильным или еще хуже оскорбительным по отношению к погибшим. Рал приезжала раз в пару недель и задерживалась на несколько дней вплоть до ноября. Иногда азиатка уезжала на время к Изабель, дабы не мешать им своим присутствием и не загружать себя еще больше. Правда, по прошествии этого времени Ривай вновь возвращался к своей обычной забаве, а именно — к ней. Микаса искренне не понимала этого, либо просто не желала понимать, неважно. Хочет устроить в своем доме гарем — его дело. Однако кое-что ее все же смутило: за несколько недель до всего произошедшего темноволосая, ночуя у Леви в комнате, случайно обнаружила на полке ванной маленькую бархатную коробочку с довольно интересным содержимым. Движимая своим любопытством, Аккерман не раздумывая достала ее и, открыв, обнаружила там чудесное колечко с большим сияющим камнем. В драгоценностях девушка совершенно не разбиралась, но даже невооруженным взглядом было видно, что куплено оно не просто так. Три месяца пролетели как одна неделя. А потом пришел желтый конверт. По прошествии вылазки Разведкорпус рассылал письма, написаные на желтой бумаге тем, чьи родственники не смогли вернуться живыми. Каждый солдат вписывал в свое заявление адрес, по которому это письмо должны были прислать в случае плачевного исхода ситуации. Там говорилось и о том, остались ли какие-либо части тела от погибшего и где этот человек будет похоронен. От Петры не осталось ничего. Через какое-то время на кладбище установили надгробье, под которым никто не копал яму, не устраивал похороны, не собирал всех близких и друзей — только белый камень с выгравированным на нем именем и датой смерти. Все, кто хотел, простились молча. Аккерман не плакала. Ей, в отличии от Леви, было не в первой терять кого-то близкого: меньше года назад она простилась с обоими родителями, чьи тела работорговцы так заботливо выбросили в лес, а она сама вскоре оказалась здесь. Что касается Ривая… После прочтения письма он, не говоря ни слова, поднялся в свой кабинет и не выходил оттуда до утра. На следующий день Микаса едва ли смогла нормально спуститься с лестницы: колени дрожали так, что девушка норовила вот-вот упасть и свернуть себе шею. Дрожали оттого, что она боялась впервые увидеть чью-то могилу, Леви, одетого в черную рубашку, его реакцию в целом. Заметив в проходе ее, одетую в короткое черное платье, купленное непонятно для чего и непонятно когда — обычно девушка носила все светлое, вызывающее, то, что нравилось Риваю, — мужчина молча махнул рукой, мол, поехали. В ответ она лишь слабо кивнула. Оказавшись на безлюдном кладбище, расположенном около штаба Разведкорпуса, Микаса решила дать ему время побыть одному. Уходя она заметила, как Леви осторожно прислонил к надгробью венок, сплетеный из белых орхидей, а сам встал на колени и опустил голову в пол. Девушка скрылась за высоким дубом, что располагался совсем недалеко и скрывал ее от посторонних глаз. Она представила, как сидит на его кровати и рассуждает в уме: кто знает, захочет ли она, захочет ли он — пускай решает случай; и понимала, что все эти три месяца их беспокоила одна и та же мысль и каждый боялся, что это произойдет, и молился, чтобы ничего не было… Пускай решает случай. Микаса отчетливо читала терзания на его лице, воображая, как, откупоривая бутылку вина, Ривай задумчиво смотрит в сторону, потому что знает, что все это время они думали об одном и том же. О том, что рано или поздно им вновь придется остаться вдвоем. Она представляла, как во время ужина он наливает вино ей, Петре, себе и эти двое вдруг осознают, что он всегда был ею даже больше, чем она сама; что тогда, в жаркий июльский день, познакомившись в штабе Военной полиции, он стал ею, а она — им; и даже когда жизнь сделает свой последний поворот, она навсегда останется в его сердце. Она навсегда останется им. Через пятнадцать минут Аккерман решила, что с раздумьями пора завязывать и, развернувшись, сделала несколько шагов туда, откуда недавно пришла. Подойдя чуть ближе, она увидела на каменной поверхности то самое кольцо, которое Леви, по всей видимости, так и не успел подарить. — Пойдем, — Микаса положила руку на его плечо и немного сжала. — Дождь вот-вот начнется. И в ту же секунду, в тот тяжелый миг, с неба посыпались мелкие холодные капельки, характерные для того времени. Осень в этом году выдалась крайне дождливой: ни дня не проходило, чтобы землю не обдало чистой дождевой водой. Как оказалось, плакали не только небеса. Ривай встал на одно колено, склонился над могильной плитой и безо всяких сожалений коснулся губами ледяного мрамора, задержавшись в таком положении на несколько секунд. Затем он, не говоря ни слова, снял с себя черный пиджак и накинул его на плечи Микасы, которая даже в плаще умудрялась дрожать от холода. — Я не знаю, что тебе сказать, но и молчать тоже не могу. — Мне нужен кто-то, кто не будет ничего говорить, — впервые за два дня девушка услышала голос Ривая — тихий, срывающийся, приглушенный слезами, но все тот же. Аккерман в очередной раз кивнула и крепко-крепко обняла его, не щадя сил.

***

Леви строго-настрого приказал ничего не говорить Фарлану с Изабель, хотя Микаса и не собиралась. Что она должна была сказать? Что любовница ее любовника трагически погибла незадолго до того, как он собирался сделать ей предложение? Бред. Азиатка старалась по-минимуму контактировать с Риваем, который, впрочем, лишь изредка покидал свою комнату, да и то по работе. Еда и сон как-то незаметно исчезли из его жизни, словно их и вовсе не было; Аккерман очень жалела, что с ней не может произойти тоже самое. — Микаса, подойди, — окликнул ее Леви, сидящий на кухне. Девушка уже было обрадовалась, что он начал есть, но стол был абсолютно пустым, за исключением чашки остывшего чая. Он жестом пригласил ее сесть к нему на колени, даже не поднимая взгляда. Аккерман — так же молча, — выполнила его немую просьбу. И он стал целовать ее. Ласково, не торопясь, исследуя каждый уголок рта растерянной девушки. Ее руки — у него на шее, его руки — под ее свитером. Поцелуй в губы не был прелюдией к более глубокому контакту — это и был полный контакт. Между их телами не было ничего, кроме одежды, и поэтому Микаса не удивилась, когда холодная мужская рука скользнула между ними и — дальше — в ее домашние брюки, которые она надевала, когда было особенно холодно. И хотя Леви целовал ее все более исступленно, а их руки непрерывно блуждали по коже друг друга, девушка все больше убеждалась в том, что он не просто так закрыл глаза и не открывал ровно до тех пор, пока не получил — впервые в жизни, — звонкую, хлесткую пощечину. — Ты совсем больной, да? — Микаса сорвалась на крик. Ривай проигнорировал ее вопрос, устремив взгляд куда-то в окно. — Нельзя так делать… — Осуждаешь меня? — холодно осведомился он, потирая ладонью щеку. — Н-нет, но… — Не отвечай. Идем. Когда Микаса поняла, что все запущено слишком далеко, она уже готова была нацарапать короткое письмо Изабель, что-то вроде: «Нам срочно нужно поговорить». Накануне они с Леви занялись любовью, по обыкновению в его спальне, однако он попросил ее никуда не уходить, и девушка послушно откинулась обратно на подушки тогда, когда уже собиралась было покинуть ненавистную ей комнату. Теперь, лежа в полуметре от Ривая, Аккерман чувствовала запах его парфюма на своем теле, на руках и волосах, которые за столько времени успели отрасти ниже груди. Она не собиралась смывать его с себя — хотела сохранить хотя бы до вечера. Ей очень нравился этот запах, даже несмотря на то, кому он пренадлежал. — Не бойся, — вдруг заговорила Микаса, слегка потрясенная его действиями на кухне. — Чувства пройдут. По крайней мере, я на это надеюсь. Жизнь хитра и умеет обнаруживать наши самые слабые места. Просто помни, что я рядом. Я, а не кто-то другой. Может быть, ты сейчас ничего не чувствуешь; или уже почувствовал против своей воли, но не хочешь говорить об этом со мной. Просто порой боль от потери настолько сильна, что не дает нормально воспринимать все, что раньше казалось обыденным, и понимание того, что о дорогом тебе человеке забыли раньше, чем хотелось бы, — ничуть не легче. Ты только помни обязательно: они скоро угаснут. Обязательно угаснут. Леви пытался осознать услышаное. По его виду было заметно, что он, мягко говоря, ошеломлен. — Прости, если наговорила лишнего, — извиняющимся тоном добавила Аккерман. — Но если ты вдруг хочешь оставить все это позади, то стоит начать с себя. — Да, ты права. Кажется, я знаю, что нужно сделать в первую очередь, — Ривай тяжело вздохнул и, посмотрев ей прямо в глаза, тихо, но уверенно произнес: — Микаса, я тебя отпускаю.