Волчонок

— Вас можно поздравить, господин комиссар, — услышал Дитрих ехидный голос. — У вас новое место службы! Моё уважение! Дитрих уже по голосу понял, кто это.  — Не обольщайтесь, герр Диц, это ненадолго. Да, это был он — Эрвин Диц. Уже в четвёртый раз он попал в тюрьму, и вряд ли в последний. Дитрих ещё нескоро забудет такого изворотливого и привередливого преступника. Он готовился в службу разведки, но был выгнан за нарушение дисциплины, и тогда пустил свои навыки в русло криминала. Начинал он с мелочей — оформлял липовые сделки, словом, отмывал деньги. А потом занялся и изготовлением липовых векселей. Время от времени его ловили и сажали в тюрьму, но на пользу это не шло — Диц вовсе не собирался отказываться от лёгкого заработка, и продолжал свой промысел. Случай свёл его с «ночными тварями», и однажды он решил одним выстрелом убить двух зайцев: навёл воров на дом ростовщика Лейзермана, а также выкрал гроссбух, где он сам числился должником. Казалось, всё прошло удачно, но он снова попался — на этот раз за то, что попытался расплатиться фальшивой купюрой, и опять сел. А как пришла война, занялся контрабандой, и буквально пару месяцев назад попался. Теперь по какой-то иронии судьбы рядом с ним находился тот, кто с успехом его разоблачал и рушил его безупречно выстроенные схемы. Эта камера была уже третьей, в которую попал инспектор. Представители оккупационной администрации не могли определить, по какой же статье следует судить инспектора. Открытого неповиновения властям в виде отказа передать представителям итальянской армии на инспекцию все уголовные дела было мало. Ведь инспектор Дитрих не призывал своих сотрудников ни к агрессии, ни к публичным акциям протеста, наоборот, он призывал их к порядку. Оккупационная администрация, хотя и создавала видимость управления, на самом деле работала спустя рукава. Итальянские солдаты, особенно в первые два месяца своего пребывания в городе, вели себя столь безобразно, что даже матёрые уголовники, попавшие в эти дни в тюрьму, осуждали подобное поведение. Мародёрство было обычным делом, на центральных улицах ограбили всё, что можно было ограбить. И за грабёж арестовывали только местных, тогда как итальянцы производили его вполне открыто. Именно это сплотило бывших противников. К инспектору Дитриху, который держался твёрдо и независимо в рамках закона, как на работе, так и в положении заключённого, его бывшие подопечные испытывали уважение. Сейчас все они были на одной стороне. Расследования уголовных дел буксовали, как настоящие преступники, так и попавшие в тюрьму случайно люди сидели без всякого разбирательства месяцами, и их несчастным родственникам приходилось проявлять чудеса изворотливости, стараясь прокормить своих попавших в беду родных, так как во времена итальянской оккупации в тюрьме не кормили. В тюрьме Дитрих продолжал соблюдать привычный для него режим дня. Вставал с рассветом, выполнял физические упражнения, побуждая к этому и своих товарищей по камере. Ему удалось организовать совместное питание заключённых — одно его присутствие заставляло матёрых единоличников делиться своими припасами, а сам Дитрих практически всё без остатка из того, что приносила его жена, отдавал тем, кто был болен или ослаблен больше остальных. Что дома не всё хорошо, Дитрих чувствовал. Но он понимал, что Марта ничего ему не скажет, пока он находится в тюрьме, сколько он ни спрашивай. У Марты тоже был характер, и если в обычное время у них случались значительные ссоры и недопонимания, то в тяжёлый момент на Марту можно было положиться, она ежедневно приносила ему обычный бумажный свёрток с едой, не утруждая себя рассказом о том, откуда эта еда взялась, и не утруждая его выслушиванием этого приключенческого рассказа. То, что Марта практически ничего не говорит о Каспере, кроме самых общих сведений о том, что невеста сына умерла, а он сам вернулся домой, давало Дитриху догадку, что беда случилась именно с Каспером. И было бы странно, если бы такой трагический поворот в своей жизни Каспер пережил бы спокойно. Но что-то подсказывало Дитриху, что дело не только в смерти невесты. Выяснение этого Дитрих решил отложить на будущее. И вот теперь, оказавшись уже в третьей по счёту камере, он столкнулся в первый раз за всё своё время пребывания в заключении с агрессией со стороны Дица. — Тебя тоже с прибытием, Эрвин, — ядовито усмехнулся Дитрих, проходя в камеру. Заключённых было довольно много. Кто-то просто лежал на нарах, кто-то оглядывал новоприбывшего, а кто-то гладил кошку на своих коленях. В тюрьме кошки не возбранялись — кто-то ведь должен бить крыс. — Ну, господин комиссар, как делишки? — злорадствовал Диц. — Долг, честь… Ха! Вот это ирония! Быки здесь долго не живут. — Как и стукачи, — добавил Дитрих, отчего Диц побагровел. — Ты, легавый, на кого тут очку катишь? Да я тебя… В следующий момент в руке у Дица блеснула заточка, и Дитрих, не готовый к этому, не успел уклониться. Остриё прилетело ему точно в бок. Не сильно, но довольно чувствительно. Диц с видом триумфатора оттащил его в стороны и приставил заточку к горлу. — И чему тебя только в школе легавых учили, а? Другие заключённые с изумлённым видом наблюдали за потасовкой. Диц уже успел обзавестись личной «свитой», и явно намеревался стать главным здесь. Одних он давил авторитетом, с другими старался наладить контакт. Но вот с тем здоровяком он так и не смог сойтись — тот был сам по себе, и почти не общался с другими. Сейчас он тоже безучастно наблюдал за схваткой, продолжая гладить кошку, сидевшую у него на коленях. Дитрих чувствовал острую боль в правом боку. Диц крепко сжимал ему горло, и инспектор чувствовал холод стали на своей шее. Осознание близкой смерти придало ему сил, и Дитрих, превозмогая боль, изловчился и двинул локтем Дица. Тот явно не ожидал ответа и ослабил хватку. Дитрих навалился на врага, и вскоре обезоружил его. — Вот, чему нас учили в школе легавых! — торжествующе продекламировал он, придавив поверженного Дица коленом к полу. Но не успел он насладиться моментом триумфа, как почувствовал сильный удар в спину. На секунду ему показалось, что ему сломали хребет — так всё болело! — Ах ты, скотина… Дитрих ждал следующего удара, но его не случилось. Вместо этого он услышал чей-то резкий крик и звуки ударов. С трудом перевернувшись, он разглядел того самого здоровяка, что минуту назад с безучастным видом наблюдал за потасовкой, а теперь вдруг решил вступиться за него. С какой-то необычайной лёгкостью он завалил сперва одного, затем — другого врага. Он оглядел всех заключённых, как бы спрашивая: кто ещё? Никто не решился выйти. — Спасибо, — пробормотал Дитрих, когда заключённый помог ему встать. — Ещё немного, и я бы с тобой не разговаривал. — Мне следовало бы сразу его ушатать, — без удовольствия ответил товарищ по несчастью. — Меня там, в Карпатах чуть не пришибли в рукопашной. Как из меня тогда мозги не вышибли… — За что сидишь-то? — Да… — замялся заключённый. — Нас окружили и потребовали сдаться, заодно сдать оружие. А я отказался и попытался поджечь арсенал. Сопротивляться? Куда там — я только издалека насчитал двести голов. Сражаться уже некому — Хоффманн слинял в Линц, мы сами разбегались, как тараканы… И вот, добегались! Фендрик недаром говорил, что уплетут итальянцы на завтрак Триест, на обед — Тироль, а потом — и всей Австрией закусят… Прав он был! Тут вот слухи ходят, что скоро всех немцев отсюда выселят. Да, выгонят, как скотину… Это ж то, что мы в Сербии творили… Вот тебе и бумеранг… Парень совсем уж разоткровенничался. Дитрих судорожно вспоминал письма сына с фронта. Только вот кто бы это быть? Точно не офицер — манеры другие совершенно. Сверхсрочник, наверное. — Имя и звание? — спросил Дитрих, не вставая с нар. — Дитер Ланге, фельдфебель! — неожиданно громко отчеканил заключённый. — Четырнадцатый армейский корпус! Точно! Вот ведь как тесен мир — это он, тот самый Ланге, о котором упоминал Каспер. Тот, благодаря которому Каспер быстро дослужился до фельдфебеля, а потом — и до фендрика. Как ни крути, а раненому командиру нужна замена, пока он не вернётся в строй. — Каспера помнишь? — А то! Отличный парень! — ответил Ланге. — Говорил мне, что вы — лучший сыщик Тироля. В общем, хорошо отзывался. — Да… Это, конечно, хорошо. То, что жена ничего не говорила о Каспере, наводило на мысли о том, что Каспер ведёт не вполне достойный образ жизни. Дитрих вспомнил, как когда-то, в подростковом возрасте, Каспер, будучи в гостях у родных Марты в деревне, пристрастился под вечер заглядывать в подвал, где хранились бутыли с самодельным вином. Вино это приготовлялось очень просто — в остатки старого, никому не нужного, варенья добавлялась горсть риса, а сверху всё заливалось водой, и на горлышко натягивали резиновую перчатку. Дядя Марты, сельский фельдшер, привозил эти перчатки из города как будто бы для работы. Но все они торчали надутые на больших бутылях с домашним вином, как огромные руки какого-то чудища. После окончания брожения, вино процеживалось и опускалось в подвал. Бутыли никто не считал. Пока дядя и тётя думали, что Каспер с деревенскими ребятами пропадает на рыбалке, любимый племянник, которому на тот момент едва исполнилось четырнадцать, проводил целые дни в подвале, дегустируя различные домашние напитки. Приехав за сыном, Дитрих был изумлён сложившимся положением. Он никак не ожидал такого от Каспера. В их семье не было пьяниц. Списав всё на подростковую глупость, инспектор увёз сына в город, и с тех пор Каспер к дяде и тёте по матери в деревню не ездил. Сейчас Дитрих вспомнил этот случай, и ему как будто кто-то подсказал — Каспер опять начал пить. Поводом, конечно, является смерть невесты от испанки и арест отца. Он, инспектор Дитрих, подвёл свою семью, своих коллег. По сути, он подвёл и свой город, проявив неуместную строптивость. Если ещё и сын окончательно сопьётся — это будет катастрофа — бесславный конец некогда уважаемого семейства. — Вы, папаша, не волнуйтесь — руки у них коротки, не полезут, — говорил Ланге, вставая с нар. Слова Дитера подействовали — Дитрих почувствовал, словно у него свалилась с плеч гора. Да, вряд ли Диц рискнёт испытать на себе силу удара кадрового унтер-офицера — Ланге ещё не потерял хватку.