Волчонок

Раны заживали долго — никто и не собирался лечить заключённых, да и нечем было. Часовые время от времени менялись. Дитрих слышал про переговоры, про жизнь оккупированного города, и чувствовал, словно семимильными шагами деградирует. Некогда выдержанный и спокойный мужчина стал дёрганым, у него даже появился нервный тик, обострилось чувство беспокойства. В камеру скоро пришла «гостья». Заключённые один за другим падали, как подкошенные. Горячечный бред товарищей по несчастью запомнился Дитриху надолго, как и синюшные лица умирающих. Но беда миновала — Дитрих не заболел. К его счастью, Ланге тоже был жив, а из всей небольшой уголовной шайки в их камерев живых остался только Диц. Шестёрки отошли в мир иной, и в одиночку некогда бравый заключённый быстро присмирел. Они с Дитрихом просто игнорировали друг друга, а сам инспектор думал: «Что же тебя, гадюку, бог никак к рукам не приберёт? Почему такие твари живут долго?» А скоро его перевели в другую камеру, отдельно от Ланге. Больше с Дицем инспектор не пересекался. До самого освобождения. Ему никогда не забыть, как в коридоре раздалась немецкая речь, а вошедший в камеру унтер-офицер скомандовал: «С вещами на выход!» Наверное, не было большего счастья для него, чем снова увидеть над зданием тюрьмы австрийское знамя. Дитрих едва держался на ногах от переполняющих его чувств. Нельзя сказать, что два года заключения прошли для Дитриха бесследно. Да, он, на первый взгляд, не потерял свою волю, оставался в прекрасной умственной форме, но на деле же он стал другим человеком. У него некоторое время кружилась голова, он забывал элементарные вещи. Мир для него надолго сомкнулся в четырёх стенах каменного мешка. Этот день пролетел совершенно незаметно. На следующее утро инспектор Дитрих пришёл в участок, и, к своему удивлению, обнаружил, что почти все полицейские на месте. Когда Дитрих вошёл, повисла немая сцена. Все полицейские, как один, вытянулись в струнку, не веря своим глазам. — С возвращением вас! — прервал тишину голос Кляйна. Мартин уже всё знал, да что там — он ещё вчера зашёл на огонёк! Кляйн даже с трудом до конца рабочего дня досидел. Хунек вызвался помочь разгрести дела, и Мартин с облегчением оставил напарника — он был уверен в нём. Роберту, правда, пришлось задержаться из-за инцидента с обворованной торговкой, но сегодня он выглядел вполне обыденно, не было на его лице и тени недовольства. Роберт вообще был хорошим сотрудником и верным товарищем. Единственное, что не нравилось Кляйну, это чрезмерная увлечённость Роберта историей «Волчицы». Роберт слишком увлёкся этим делом, и благодаря ему, комиссар и сам не мог забыть это нашумевшее дело. — Хунек, рад, что ты выжил! — Дела у меня ещё здесь остались, — развёл руками Роберт, поприветствовав начальника, — а «туда» я всегда успею. Вот подошёл и Пец, за эти два года изрядно заматеревший, и, как только Дитрих произнёс короткую речь о том, что работы в ближайшее время прибавится, в участке начался обычный будний день. В кабинете Кляйна Хунек с грохотом грузил папки в ящик. Он любил это делать — избавляться от дел с удовольствием и с чувством, как он сам это называл. Кляйн какое-то время был занят беготнёй по кабинетам, и вскоре очутился в кабинете Пеца. Инспектор был занят допросом какого-то мальчика, и Кляйн невольно встретился с ним взглядами. — Повтори ещё раз, — сказал Маркус, — какие отношения связывали тебя с Хауффом? — Никаких! — процедил сквозь зубы мальчик, — он мою собаку отравил! Тварь! Ненавижу его! Поймаю — руки оторву! Этот огонёк, зажёгшийся в глазах мальчика, его перекошенное от злости бело-зелёное лицо и жесты заставили Кляйна вздрогнуть. Курносый нос, круглое лицо, тёмные густые волосы, плотная фигура, большие глаза и этот полный злости взгляд он помнил слишком хорошо. Даже много лет спустя. — Не может быть… — тихо произнёс Кляйн и вышел из кабинета, смахивая крапинки пота со лба. Никогда прежде ему не хотелось оказаться неправым. Невысокий седовласый человек с несвойственной ему энергичностью изучал служебные документы. Ему уже шёл шестой десяток, но он и не думал уходить на заслуженный отдых. Да и куда сейчас деться — город наводнён беспризорниками, беженцами и разорившимися крестьянами, ворующими всё, что плохо лежит. Таковы были реалии послевоенной Австрии. Некогда могущественная империя пошла прахом, и уж кто-кто, а инспектор Дитрих был совершенно не удивлён.  — Эта война для Австрии была ошибкой с первого до последнего дня, — говорил он, — нам надо было отпустить славян и объединяться с Германией. Так надёжнее. А эти, чехи, хорваты, сербы, зачем им умирать за интересы немцев? Они всегда на Россию смотрели. Он до сих пор был верен своим пангерманистским идеям. Сын его, Каспер, своё отвоевал. Сержант Дитрих прекрасно проявил себя на итальянском и балканском фронтах. Несколько раз он вёл отряд в, казалось бы, самоубийственные атаки, и ведь всегда выживал!  — Ну не дурень ли — под дула так и лезет, — смеялся иногда инспектор, вспоминая, как раньше называл сына «дурнем» к недовольству жены. За свою жизнь инспектор немало повидал, переживал собственные взлёты и падения. Его некогда напарник, пришедший в полицию ещё совсем зелёным, сейчас дослужился до комиссара. Уже и жена, и дети есть. Как время-то летит! А главное, Кляйн сильно изменился внешне: он сильно похудел за время войны. Теперь вряд ли бы у кого повернулся язык назвать его «толстяком». Но что показательно, с Моникой, своей женой, он тоже периодически скандалил — ей не нравился трудоголизм Мартина. «Не водитесь, дети, с такими, как Дитрих», — усмехался инспектор про себя. Стук в дверь.  — Войдите… Мартин? Какими судьбами? Дитрих общался с подчинёнными, как с равными себе. Особенно с теми, с кем работал в паре.  — Послушайте… Вы должны это видеть! — Мартин от волнения глотал и звуки, и целые слова. — Там один этот… Идёмте!  — Ну, хорошо. Что же я должен вот прямо сейчас увидеть? Ответа не последовало. Мартин резво проводил начальника в кабинет инспектора Пеца, который занимался делами несовершеннолетних, и, осторожно приоткрыв дверь кабинета, в котором вальяжно восседал инспектор, казалось, играющий в гляделки с понурым мальчиком, произнёс:  — Знаете, это единственный случай, когда я бы хотел ошибиться. Маркус! Покажи-ка мне мальца!  — Развернись! — рявкнул инспектор Пец. Франц был в шоке от того, что полицейский, прежде беседовавший с ним в нейтрально-деловом стиле, вдруг резко сменил тон на приказной. Обескураженный мальчик повернулся лицом к гостям — высокому молодому блондину и брюнету в чёрном. Оба подошли к инспектору и что-то шепнули ему на ухо. Пец посмотрел на Франца как-то настороженно, затем, прокашлявшись, вышел в коридор.  — Знаешь, Маркус, — начал Кляйн, — раньше я бы счёл это дурной шуткой. Но… Погляди-ка! Комиссар достал из папки газетную вырезку за 1908 год. Пец долго смотрел в снимок, где была запечатлена девушка с довольно приметным круглым лицом и тяжеловатой фигурой, но главное — глаза… Этот затравленный и злобный взгляд…  — Не может быть! — произнёс шокированный инспектор Пец, — разве у неё были дети?  — Как видишь, да. Но тебе об этом знать необязательно, — небрежно ответил Дитрих, и, подойдя к мальчику, решил снова обкатать привычные уже методы. Он даже успел соскучиться по допросам, по молчаливым преступникам и по оперативной работе. — Постойте, а кто же отец его? — спросил Маркус, но Дитрих только скептически усмехнулся. Он умел держать язык за зубами, а Кляйн лишь насмешливо ответил: — По-моему, господин инспектор, мы вам и так сказали больше, чем следовало бы. Дитрих потёр виски пальцами, вспоминая, как отсылал в Триест телеграммы, и как встречался с родственниками Анны Зигель. Согласились ли они забрать ребёнка? Или испугались дурной славы его матери? Не время гадать на кофейной гуще — главное, чтобы теперь эти только что открывшиеся сведения не вынеслись за стены участка. Он обратился к Пецу: — Дайте-ка мне протокол допроса. Получив требуемое, он некоторое время внимательно вчитывался в бесстрастные чернильные строчки, а затем произнёс:  — Так, значит, тебя зовут Франц Нойманн, так или нет?  — Да, — пролепетал мальчик, не поднимая взгляд на инспектора.  — Откуда родом?  — Ниоткуда! — буркнул Франц.  — Ну что ж… Безотцовщина, значит… И мать, наверное, кукушка, а? — насмешливо спросил Дитрих.  — Да чтоб она в тюрьме сдохла! — резко взорвался чуть ли не спящий на допросе Франц, — из-за неё меня всю жизнь травят!  — Травят? Как это?  — Выродком называют! И в игры не берут! А всё из-за неё! Лучше бы она меня сразу придушила!  — А что тебя в Инсбрук привело? Зов крови?  — Да мне плевать! Я не хочу обратно!  — Куда это?  — В Триест. Дитрих плотно сжал губы, и, повернувшись к бывшему напарнику, покачал головой. Уж слишком много совпадений в этом бесхитростном рассказе.