Волчонок

— Всё может быть, — сурово ответил её отец. — Но ведь она должна быть в тюрьме, — воскликнула Берта, — ей дали пожизненное. — Да, — Дитрих вздохнул, — только в тюрьме случился… как ты думаешь, что? — Пожар? — поражённо выдохнула Берта. — Да, именно пожар. Что само по себе интересно. Но что ещё интереснее — среди тел погибших при пожаре тела Анны Зигель не нашли. Некоторые тела обгорели настолько, что опознать их не смогли, но что-то мне подсказывает, что её не было и среди этих неопознанных. Её сокамерница, которой удалось выжить в том пожаре, допускает, что Анна не только спаслась, но и вернула себе свободу таким вот привычным для неё способом. Причём, что особенно необычно, она не только спаслась сама, но и спасла эту самую сокамерницу с риском для собственной жизни! Хотя ранее Анну Зигель можно было заподозрить в чём угодно, но уж точно не в альтруизме. Всё, рассказанное отцом, ещё больше растревожило девушку. — Ты думаешь, что пожар в тюрьме — это тоже дело рук Анны Зигель? — спросила она. — Судя по отчётам, нет. Пожар начался в особом помещении, куда скидывали солому со старых тюфяков, заключённым туда доступа не было. Но зная Анну, я бы не удивился, если бы она и к этой трагедии приложила руку. Тем более для неё это был единственный способ выбраться из заключения. Поэтому, будь моя воля, я бы вообще убрал этого вашего Франца Нойманна из города, не разбираясь, её ли он сын. Но, к сожалению, это не в моей компетенции. — Ты думаешь, она сейчас там живёт? В этом мерзком разрушенном доме? — спросила Берта с расширенными от ужаса глазами. — Не живёт, — ответил ей отец, — мы заколотили все возможные входы и регулярно проверяем дом, но… скажем так — наведывается. Либо она, либо кто-то другой, кто предпочитает скрываться от людских глаз. Заколоченные двери кто-то регулярно открывает обратно. Хотя, повторяю, не поручусь, что это она. Даже наоборот — думаю, что не она. Так что займись своей педагогикой или естествознанием, или чем там ты занимаешься сейчас в этой народной школе и не забивай себе голову. Тем более я на днях подал заявление в магистрат о сносе дома Зигелей. — Это хорошо, что его снесут, — сказала Берта с облегчением. — Не всё так быстро, — иронично хмыкнул Дитрих, — ты же знаешь, что у нашей администрации всегда находится масса неотложных дел. Когда ещё дойдёт дело до моего заявления… На следующий день Франц некоторое время колебался: пойти сразу после уроковв приют, или подождать, пока Берта появится? Вчерашний разговор он отнюдь не считал законченным.Он какое-то время покрутился у учительской, и вскоре дверь открылась. На пороге стоял историк Херцог. — Кхм… Скажите, а фройляйн Дитрих здесь? — спросил Франц, глядя учителю в глаза. — Да-да, проверяет тетради, — ответил Херцог, и Франц задумался: стоит ли беспокоить учительницу? Впрочем, Берта вскоре отложила перо в сторону, и пригласила Франца войти. Мальчик послушно зашёл и некоторое время стоял рядом со столом, на котором лежала стопка тетрадей. Ему упорно казалось, что Берта явно что-то знает о его настоящих родителях. — Скажите, фройляйн, вы ведь не знаете ничего о моём происхождении? Может, ваш отец что-то рассказывал? — Зачем отцу делиться со мной рабочими моментами? — приподняла бровь Берта и тут же поняла, что проговорилась: откуда же она знала, что с Францем её отец встретился именно в участке? И откуда же она знала, что отец кого-то в мальчике узнал? — Я понял, что он кого-то во мне узнал. Каспер говорил, что я, может, вообще не немец… — А кто тогда? Хорват, что ли? — насмешливо спросила Берта, вспомнив эти труднопроизносимые хорватские слова и долгие вечера над словарём и разговорником. — Нет. Он говорил, что у меня «морда шире газеты». А такие, вроде, в Болгарии живут. И снова Берта оторопела от такого совпадения. Её брат, сам того не зная, попал в десятку: она уже успела навести справки о биографии Анны Зигель, и знала, что по отцовской линии в её роду были болгары. Марика Зигель, урождённая Стойкова, была из семьи болгарских беженцев. Именно от неё Анна унаследовала такую внешность, столь нетипичную для немцев. — Хотя я уже знаю, кто моя мать, — вдруг заявил мальчик, а Берта почувствовала, как холодеют пальцы. Да, рано или поздно мальчик узнал бы всё, но что делать теперь, когда слишком много людей узнают, кто он такой и кто его мать, когда в городе, вполне возможно, прячется сама Волчица? — Так, и кто же? — Фрау Хельга Танненбергер, — отчеканил мальчик, а Берта почувствовала, как у неё отлегло от сердца. Она старалась не показывать волнения, и сейчас просто старалась выдохнуть, ожидая, когда сердце перестанет так бешено колотиться. — К сожалению, Франц, ты ошибаешься, — мягко ответила учительница, — она не может быть твоей матерью. Повисло неловкое молчание. Уверенность в голосе Берты разваливала собранную Францем головоломку, но ему не хотелось верить, что столько времени он заблуждался. Он вопросительно посмотрел на женщину, как будто требуя обосновать свои предположения. — Фрау Танненбергер — очень порядочная женщина. Она не стала бы скрывать от тебя правду и в меру сил, всегда бы заботилась о тебе. Да, она бы и физически не смогла тебя выносить и родить: в тот год она получила тяжёлую травму, и долгое время была прикована к инвалидной коляске. Она встала на ноги, но, как видишь, с тех пор хромает. В таком положении выносить и родить ребёнка невозможно. Кроме того, она никогда не покидала Инсбрук. Так что, Франц, ты ошибся. Сложно описать силу разочарования, охватившую Франца. В его голове всё уже сложилось, и хотя его уверенность после ссоры с Дианой пошатнулась, он не сбрасывал со счетов великаншу, которая, как он считал сначала, и есть его настоящая мать. До сегодняшнего дня. — Да, наверное, вы правы… — вздохнул мальчик, — а вы? Вы ведь что-то знаете о моей матери? А об остальных родных? Они живы? Такая напористость Франца тревожила Берту: мальчик и сам не знает, насколько жестокой и горькой будет правда. Да, он знает или предполагает, что его мать сидела (а может, и сейчас сидит) в тюрьме, но про то жуткое преступление он вряд ли даже догадывается. А сам-то он ничего — умный, выдержанный, вполне безобидный, способный. И ведь не знает, бедняга, что за зверь его породил… — Пока нет… Но я точно всё выясню, — задумчиво произнесла Берта. — Ты не стесняйся: если понадоблюсь — заходи. Не бойся — я не кусаюсь. Франц вышел из учительской, а Берта продолжила проверять тетради. Она могла бы это отложить назавтра, но обстоятельства вынуждали её подкорректировать свои планы, совет отца заниматься только естествознанием, лишь подстегнул её любопытство — она хотела наведаться в приют и попросить личное дело Франца. Заодно сообщить начальнице, что возможно, Франц Нойманн — сын Анны Зигель. Вероятное пребывание Волчицы в городе не оставляло ей выбора, руководство приюта должно было быть начеку и особенно внимательно следить за этим воспитанником. Симону Вернер она лично не знала, но предполагала, что это довольно впечатлительная особа, и надо её как следует подготовить. Но был риск, что она разболтает всё, а значит, подвергать мальчика неоправданному риску не стоит. По крайней мере, пока. Всё это она думала, продолжая корпеть над тетрадями. Наконец, закончив, размякла на стуле и машинально хрустнула суставами. — А вы просто генерал в юбке, я посмотрю, — подал голос Херцог. — Такая я, — пожала плечами Берта, — а вы, Эрнст, очень напоминаете мне моего историка — вот он тоже не повышал голос, а рассказывал как — заслушаешься! — Учителя, как это часто бывает, похожи и на всех, и ни на кого, — ответил Херцог, — мать у меня была такая, говорила: не любить детей — неестественно. Родственников у нас много, часто приезжали со своими детьми, а я им легко придумывал занятия. Просто удивительно, как они тянулись ко мне! Вот знаете, фройляйн, мама меня учила так: думай, что оставишь своим потомкам. Набожная была. Покинула нас ещё три года тому назад… Испанка, сами знаете… — Ваше счастье, коллега, что вы с моим контингентом не общались, — мрачно пошутила Берта, — сели бы вам на голову и свесили ноги. Дикари. К ним нужен свой подход. — Странно — у меня даже «дикари» на уроках не шумят, — рассмеялся Херцог. — Ваше счастье, — не стала спорить Берта, — но принцип коллективной ответственности никто не отменял. Вот как в армии, — призадумалась Берта, вспоминая письма от брата, — там провинился один — отвечает весь взвод. Никому не захочется сомнительной славы. — За одного — весь класс? — Херцог даже немного растерялся. — Да. Считайте, что пуля в голове заразна, — с иронией ответила Берта, собирая свою сумку. Кажется, она отобрала пальму первенства у Бекермайера и теперь считается самой грозной из всех преподавателей. А вот Францу она почему-то понравилась. Интересно, ему ли одному? — Мне не дают покоя лавры Калигулы, — продолжала женщина, накидывая пальто, — он слыл безумным и жестоким императором. Но народ его любил. Мы уже оставили своим детям, — презрительно хмыкнула Берта, — рожки, да ножки. Была империя, стал — огрызок. Вот у русских и у турок ещё есть шанс. Как думаете, там, на Востоке, рождается новый Рим, или новая Парфия? Войны вечны, как стихийные бедствия. Сейчас Россия проходит через стадию становления своего, нового мира. Я никогда не верила россказням про все эти ужасы. Ку-ку, люди — страна войну проиграла! Ещё бы там голода не было… А туркам что, слаще пришлось? Но у русских нашёлся Ленин, а у турок — Кемаль. А вот у нас — никого. А попади я в Россию или в Турцию сейчас… Кто знает, может, сама бы под ружьё встала. — Дело говорите, — согласился Херцог. — У Рима был Аэций. Он сам, наполовину варвар, верил в непобедимость Рима и этой верой заражал сограждан. И кто знает, не убей его Валентиниан, может, и не разорили бы варвары Рим. — Родина часто беспощадна и несправедлива к своим спасителям. Вы, как историк, это знаете. В глазах Херцога ожидаемо зажглись огоньки. Он узнавал в Берте своего коллегу — Бекермайера. Конечно, Берта, как ему казалось, перегибает. Он помнил, что Бекермайера старшеклассницы, ещё когда он в женской гимназии работал, уважали, а малявки наоборот — боялись. Видимо, ко всем с годами приходит осознание, что нет смысла роптать на преподавателя, если наказывает он только за дело. Лишь бы только эта молодая учительница не перегорела раньше времени. Франц не прогадал, направляясь прямо в приют. Буквально через пять минут после своего прихода он услышал в коридоре тяжёлые шаги Тины, и вскоре дверь распахнулась, и на пороге возникла её грузная фигура. — Франц, это за тобой! Пойдём! Мальчик даже вздрогнул от её громового голоса. Он всё никак не мог к нему привыкнуть. Путь в участок прошёл без приключений. Они снова сели у двери кабинета комиссара Кляйна. Слышимость была превосходная, и мальчик ловил каждое слово. — Послушай, Курт, — наседал Хунек, — так дело не пойдёт. Или мы говорим с тобой откровенно, или за тебя заговорят улики. Откуда у тебя вот эти вещи дома? — Нашёл. Не пропадать же добру, — спокойно отвечал подозреваемый. — Отлично! Может, и эту женщину видишь впервые? — Да, впервые. Чем там она занималась — не знаю. Я в чужие дела не лезу. — А вот в чужие дома — очень даже лезешь! — резко повысил голос Хунек. — Поберегите нервные клетки, господин инспектор, — усмехнулся обвиняемый, — они не восстанавливаются. Если вы решили повесить на меня все нераскрытые дела, боюсь, вам придётся поднапрячься… — Зря упрямствуешь, Курт, — с ухмылкой ответил Роберт, — себе же хуже делаешь. Он приоткрыл дверь, и, увидев, что Франц с воспитательницей уже на месте, пригласил войти. Франц увидел, как резко изменилось выражение лица арестанта. Очевидно, тот его без труда узнал. Франц его лица в тот раз не разглядел и теперь пытался вспомнить что-то, что могло бы помочь следствию. — Это кто? Вы зачем сюда их привели? — с некоторым удивлением спросил задержанный, и Франц тут же всполошился — шепелявит! А один из этой троицы точно шепелявил! Франц запомнил этот пришепётывающий голос ещё с того раза, когда шёл за Эстер по улице, надеясь защитить её от хулиганов. Когда женщина прощалась на крыльце кафе Кауффельдта со своими спутниками, голос этого человека звучал особенно заметно. — Я не знаю, кто он, — сказал мальчик, — но я уже встречал этого человека. — Не он ли принёс к тебе узел с ворованными вещами? — спросил Роберт. Франц отрицательно покачал головой и сказал: — Нет, вещи нёс другой — он и ростом ниже, и вообще не такой… Но вот что он не знает эту женщину, он врёт! — Объясни! — Роберт кивнул секретарю, который тут же застучал по клавишам пишущей машинки. Франц, как мог подробно, описал сцену на крыльце кафе. Ему удалось даже вспомнить несколько фраз из того разговора. Женщина на прощание попросила передать привет какому-то Клаасу. — А вот этот, — Франц указал на готового вцепиться ему в глотку Курта, — обещал, передам, мол, сам давно его не видел, буду рад встретиться, если такое дело намечается. — Та-а-ак, — весело потёр руки Хунек, — ну какое намечалось дело, мы теперь знаем, а вот, кто такой этот Клаас, попрошу объяснить. — Не буду я ничего объяснять, — буркнул себе под ноги Курт, — не знаю я никакого Класса. Неожиданно Эстер, которая до этого сидела абсолютно безучастно и глядела в окно, вмешалась. — Неужели вы, инспектор, не видите, что этот мальчик просто выдумывает, чтобы придать себе значительности? Голос женщины звучал завораживающе мягко. Из чуть прикрытых огромных глаз по комнате разливалось синее сияние. За сутки она побледнела и выглядела как будто больной, под глазами залегли круги, кончики тонких пальцев непроизвольно дёргались, но голос… Голос преступницы остался таким же волшебным. Правда Франц с удивлением заметил, что волшебство это совершенно не действует на Тину. Если все присутствующие в кабинете мужчины при её первых словах замолчали, и даже прыщавый секретарь перестал стучать по клавишам Ундервуда, то Тина тут же презрительно бросила: — Помолчала бы, бесстыдница! Сама ты всё врёшь! — Тише, тише, — почти машинально бросил Хунек воспитательнице, как будто жокей успокаивал норовистую лошадь. А Эстер, нимало не смутившись выпадом Тины, не торопясь, продолжала: — Вы только представьте: мальчика вызывают в полицию, как важного свидетеля! Как это должно быть волнующе для него! Какие нетерпеливые вопросы будут ему задавать его товарищи по приюту, едва он вернётся! Как он будет задирать нос перед ними, ведь он свидетель, а они нет. Конечно же, он захочет это всё повторить, и не раз, и не два. Но как это сделать? Конечно же, надо выдумать новые подробности происшествия, «вспомнить» новых людей, ведь это так просто, да, малыш? Франц вздрогнул от этого «малыш». Он и раньше слышал это слово от Эстер, но если тогда оно звучало для него даже приятно, теперь показалось оскорблением. Больше всего Франц ненавидел, когда его несправедливо обвиняют в нечестности. Сколько уже пришлось ему пережить таких несправедливых обвинений! — Как вы смеете говорить, что я выдумываю! Я говорю каждое слово, которое помню, каждое! Вы лживая, гадкая женщина! — закричал мальчик, вскочив на ноги. И тут случилось неожиданное. Только что спокойно, даже лениво, сидящая на стуле, Эстер вдруг повалилась на пол. Глаза её закатились, изо рта пошла пена, а из носа почему-то кровь. Тело женщины стало биться о грязные половицы. — Да что ж это такое! — с досадой воскликнул Роберт, — кажется, у неё эпилептический припадок, врача! — Убили! Убили женщину! — не растерявшись, тут же заорал Курт. Инспектор кинулся в коридор за помощью, прыщавый секретарь так и сидел за своим столиком, открыв рот от неожиданности, в дверном проёме показались любопытствующие лица полицейских, а Франц вдруг ощутил непередаваемый ужас. Это всё случилось из-за него! Он опять виноват. Его обвинения стали для этой женщины таким большим потрясением, что у неё начался припадок! А что, если она умрёт? И в это время Тина, о которой все забыли, не торопясь, сняла с ноги довольно-таки потрёпанный башмак и с размаху шлёпнула его подошвой припадочную по щеке. — Да как ты смеешь! Ботинком! Да ты… Да я… — Эстер мгновенно пришла в себя и кинулась на обидчицу. — Ах, вот оно что! — расхохотался Кляйн от двери. Он быстро вбежал в кабинет и подхватил Эстер под локти. — Да, эта дамочка — актриса, пожалуй, более умелая, чем её мать, — произнёс начальник отделения Дитрих, входя следом за ним. — А как вы догадались, что она… того… ну, притворяется? — робко спросил у Тины прыщавый секретарь. — Да, тут и думать нечего, — ответила воспитательница, надевая башмак обратно, — когда я была ещё ребёнком, моя мать работала горничной у одной актрисы. Так у неё дочка была. Совсем малая, а тоже такое умела… Вот этот самый номер всегда проделывала, когда не хотела в школу ходить. Такая была болезненная — ужас. Только, скажу я вам, никакой болезни у неё не было. Притворство одно. — Но как же пена, кровь? — шокировано спросил вернувшийсяХунек. — У неё сосуды, что ли, слабые в носу были, стоило ей дыхание задержать, так тут же кровь носом идти начинала. А пену и я вам показать могу — надо с утра, при умывании маленький кусочек мыла незаметно за щёку положить, а потом и выдать пену, когда надо. — А не помните, как звали артистку эту и её дочку, — с подозрением спросил Дитрих, — что-то мне эта история кажется знакомой. — Не помню, — ответила Тина с искренним огорчением, — давно это было, да и мать недолго работала у них. У этой артистки горничные вообще не задерживались, вздорная она была, и, говорят, что нюхала порошок. Хоть я настаивать на этом и не буду, сама я этого не видела. А дочка у неё была мамаше под стать. — Склоняю голову перед вашей находчивостью, — с шутливой галантностью произнёс Дитрих и неожиданно, к немалому её смущению, поцеловал воспитательнице руку, — такая шикарная дамочка скорее могла стерпеть физическую боль, к которой наверняка была готова, но не такой унизительный способ приведения в чувства. Эстер, наконец, перестала вырываться в крепких руках Кляйна, и её опять посадили на табуретку перед столом. — Итак, продолжим, — весело проговорил Хунек, — что вы, фрау Келлер, можете сказать нам о неком Клаасе, имя которого было произнесено вами в разговоре с вашими подельниками на крыльце кафе Кауффельдта, в конце декабря прошлого года. Допрос тянулся невыразимо долго. Если кто-то из приютских ребят, как высказалась Эстер, действительно завидовал Францу, его статусу свидетеля и возможности ходить в полицейский участок на допросы, то Франц бы с полным убеждением сказал этому человеку, что завидовать нечему. Никакого интереса к этому делу у него не осталось. И единственное, что он испытывал — это было чувство лёгкой гадливости к Эстер и её «друзьям». Видимо, это же чувство разделял и Хунек. Закончив допрос, который принёс только уточнение мелких деталей, но не дал никакой стоящей информации относительно загадочного Клааса, он бросил на женщину взгляд, в котором читалось презрение и одновременно жалость. — Возьми её, — обратился Роберт к секретарю, отведи, пусть она умоется, почистится, а затем мне нужен фотограф, надо её сфотографировать. — Но ведь её уже фотографировали после задержания, — напомнил секретарь, — и в фас, и в профиль… — Это немного не то, что мне требуется, — поморщился инспектор, — мне нужна обычная фотокарточка, которая даёт представление о том, какая это личность. Это личная просьба Маркуса. — Тогда её надо было фотографировать, когда она тут с пеной на губах по полу валялась, — засмеялся Кляйн. — Всё впереди, — загадочно бросил Хунек. Затем он обратился к Тине:  — Вы можете забирать мальчика, сегодня он нам больше не нужен. Скорей всего, мы ещё раз вызовем его, если этот Клаас, о котором сегодня говорилось, будет пойман. Но, возможно, мы обойдёмся и без него. Но, конечно, ему надо будет присутствовать на суде, где он должен будет дать показания. — Да, я понимаю, — ответила Тина с достоинством. Её похвалил сам начальник отделения — знаменитый Дитрих! Тина была на седьмом небе от счастья. А Маркус, вернувшись в этот вечер домой, был особенно молчаливым и непривычно ласковым с Минкой. В конце концов, девчонка высказала Яне, что её жених, кажется, слегка тронулся, получила шутливый подзатыльник и гордо отправилась спать. Маркус обнял Яну за плечи и посадил её рядом с собой на стул у обеденного стола. — У тебя неприятности? — с тревогой спросила девушка. — Нет, у меня расследование очередной квартирной кражи, и вот по этому поводу я и хотел с тобой поговорить. Брови Яны от удивления поползли вверх –Маркус никогда не обговаривал с нею свои служебные дела. — Смотри, — инспектор выложил перед девушкой фотокарточку. — Как похожа на нашу Минку! — воскликнула Яна. — Только волосы светлее. Ты всё-таки нашёл её? Это родственница? От Маркус ане скрылось огорчение в голосе невесты, видимо, она, как и он сам, втайне надеялась, что родные Минки никогда не найдутся, и девочка навсегда останется с ними. — Я думаю, что да, родственница, — ответил Маркус. — И что же теперь? — А теперь мы с тобой, если ты не против, займёмся оформлением наших отношений. На очереди у нас свадьба и удочерение. — Но как же… Если нашлась родственница… — растеряно проговорила Яна. — Поверь мне, такую родственницу Минке лучше не знать. Яна обняла жениха и крепко поцеловала, а затем тихонько спросила: — Она причастна к этой квартирной краже, которую ты расследуешь? — Да, — сурово ответил инспектор. — Но имеем ли мы право ничего ей не сказать, — сомневалась девушка. — Но ведь мы не знаем точно, является ли эта воровка действительно родственницей девочке, которая практически стала нашей дочерью, — лукаво парировал Маркус. — Какой ужас… — вздрогнула Яна, услышав слово «воровка». А Маркус продолжал: — Хотя я, конечно, почти уверен, что это её тётка. Но как мы можем это доказать? И как это доказать может она сама? Думаю, что она вообще не знает о существовании племянницы, родители Минки умерли до того, как её нашли. А мы ничего ей не скажем. Ведь не скажем? — Не скажем, — эхом подтвердила Яна.