Волчонок

Эрику нравилось в Инсбруке. Здесь он полностью мог расслабиться и почувствовать себя настоящим писателем, уважаемым человеком. Здесь он не был представителем всеми презираемого семейства Фенчи, в котором, по мнению многих знакомых, все были либо грабителями, либо ворами, либо проститутками. Да, в родном Залаэгерсеге семья Фенчи заслужила дурную славу. Не в последнюю очередь, из-за отца, раз за разом попадающего в тюрьму. К слову, в тюрьме он и умер, а дети… Дети сами пошли по кривой: Золтан стал грабителем, Виктор — карточным шулером, Ники — аферисткой и «ночной бабочкой». А ведь когда-то мечтала о карьере певицы… Война паровым катком прошлась по семейству. Большей части братьев и сестёр уже не было в живых. Впрочем, здесь Эрик мог забыть о семейных трагедиях. Он с удовольствием разговаривал с Хунеком о своих книгах, и как многие увлечённые творческие люди, не замечал истинного отношения хозяина к своей личности. К тому же, его праздничное настроение подогревалось значительными порциями сливянки, на которую он налегал. Как человек мало пьющий, вскоре он перестал себя контролировать, его как будто несло куда-то приятной тёплой волной. Мир казался самым замечательным местом, а все люди — лучшими друзьями. А самое главное, он сам себе казался самым лучшим, самым мудрым человеком. В тот день он изрядно напился, и так разошёлся, хвастая своими подвигами и писательскими похождениями, что стёкла задрожали. «Как ты мне надоел уже, — с раздражением думал Роберт, — когда ты уже замолчишь?» Он даже вышел из кухни. В этот момент начали сгущаться сумерки, и на улице показались две фигуры в потрёпанных пальто. — Привет, ребята! — крикнул им Роберт, приоткрыв форточку, и махнул рукой, чтобы дети вошли в прихожую, — как ваша мама? — Спасибо, хорошо, — хором ответили дети. — А… Привет ей от меня. Кстати, вот ещё кое-что… Возьмите. Хунек протянул детям заранее приготовленный свёрток со съестным. Ему не хотелось, чтобы дети видели его пьяного гостя, и он постарался сделать так, чтобы они остались в прихожей. Но они всё равно хвостиком потянулись за Хунеком. Эрик, увидев двух бедно одетых ребятишек, удивился. Вроде Роберт холост и у него нет детей. Хотя он упоминал, что у него есть сестра Лена… Племянники, что ли? Нет, не похоже. — Это ещё что за оборвыши? — спросил он с плохо скрываемым презрением. — Соседские дети. Эрика и Феликс. Замечательные ребята, ты бы знал! Бедно живут, но дружно. — А… Много их сейчас, нищих… Ходят себе, попрошайничают… Надоело! — Эти не попрошайничают — гордые. Я сам с ними делюсь, чем надо. — Ну, смотри — сядут на шею, не жалуйся. Моё дело — предупредить… Роберт, посмотрев на него внимательно, снова вспомнил соседских детей. «А ведь похожи», — мелькнуло у него в голове. — Ну и зачем она их у себя держит? Полно же случаев, когда родители от безысходности сдавали детей в приюты. Вон и у вас, вроде как, есть. Сам магистрат содержит. Гостю явно было неприятно от того, что только что их идиллическую беседу прервали эти два голодных оборванца, закутанные, как капуста. — Да вот… Вдова она. Дети ей — единственное утешение. Двенадцать лет назад случилось ей потерять дочь… Впрочем, ты, наверное, знаешь уже. Ты ведь про это писал. — Кого это? — не понял писатель, — и они-то тут при чём? — Это мать одной из жертв той трагедии. Когда-то обмолвилась, что так и так, может, это дочь за неё попросила там, на небе… — Надо же… — неразборчиво пробормотал Эрик, закусывая кислой капустой. — Может быть, ты остановишься уже? — кивнул Хунек на уже почти опустошённую бутылку сливянки.  — Я знаюмеру, отстань, — отмахнулся Эрик и снова приложился к стакану, –не так уж и много я пью. — Ну… Это как сказать, — пробормотал себе под нос Хунек, но гость его неожиданно услышал. Внезапно он представил, как выглядит со стороны, и, хотя алкоголь мешал ему критично относиться к своим поступкам, Эрик подумал, что, пожалуй, ведёт себя не совсем красиво по отношению к хозяину дома. Что это он всё про себя да про себя? Конечно, этот полицейский вряд ли когда-то встречал настоящего писателя, он сам предложил остаться у него на ночь, и про книжку с таким интересом расспрашивал, особенно поначалу… Но надо бы всё-таки расспросить Роберта и о его жизни, хотя бы из вежливости. К тому же Роберт может рассказать что-то из теперешних полицейских расследований. Мало ли, вдруг эти сведения пригодятся ему в работе над следующими книгами. — Ты-то сам как? — спросил он неловко, отодвигая рюмку, — как личная жизнь, как служба? Есть ли сейчас интересные дела? Роберт удивлённо приподнял брови. Вопросы прозвучали для него слишком внезапно. — Да какая тут личная жизнь, — ответил он хмуро, — ни о какой личной жизни при такой службе и не вспоминаем. А служба… обычно. Никаких интересных дел сейчас нет. Вот вчера, как ты видел, на ночь глядя, меня выдернули из дома из-за убийства карманника. — Нашли убийцу? — скорее для проформы спросил Эрик. Убийства такого рода его явно не интересовали. — Не нашли, но найдём, — уверенно ответил Хунек. И разочарованный Эрик вернулся к любимой теме разговора: — А вот у меня… У меня в личном плане в вашем городе было приключение. «Да уж, у тебя, как я посмотрю, везде сплошные приключения», — подумал Роберт, но то, что сказал Эрик потом, заставило его насторожиться: — Я тогда только начал собирать материал для «Инсбрукской волчицы». Встречался с родственниками всех жертв… Тяжёлые были моменты. Но одна мамочка была, скажу я тебе, очень страстная особа. Несмотря на то, что незадолго до нашей встречи потеряла дочь. Я, конечно, встречался с нею не под своим именем. Назвался, помнится, Мартином Хоннекером. Это у меня такое рабочее имя, почти псевдоним. У неё дочь погибла в той трагедии, женщина очень нуждалась в утешении. Не сказать, что красавица, но очень привлекательная женщина, а мужа не было у неё. Погиб он, на железной дороге, что ли… Они с дочерью жили на страховку после его смерти. — Как её звали? — быстро спросил Роберт. — А? Что? Звали её? — меланхолично переспросил Эрик, — Эмма её звали. Эмма Гюнст. Мы с ней провели волшебные недели. До сих пор её забыть не могу. «Ах, вот оно что… — думал Хунек под продолжающийся монолог писателя, — весь город гадает, от кого Эмма Гюнст родила близнецов, а тут вот и папаша! Да ещё и писатель…» — Послушай, — прервал он разглагольствования Эрика, — а почему ты с ней расстался? — Да как тебе сказать… — Эрик задумался, как будто припоминая, — она как-то холодней ко мне стала относиться, а у меня тут дела уже были закончены. К тому же сёстры и братья тогда очень нуждались в моей помощи. Мы, Фенчи… — Знаю-знаю, — снова прервал его Роберт, — вы, Фенчи, друг за друга — горой. Это мы уже слышали. Эрик не собирался рассказывать Хунеку все обстоятельства расставания с Эммой. Ему никогда не забыть того рокового момента, когда Эмма споткнулась о его сумку, и оттуда выпал ежедневник и стопка писем от Анны Зигель. Ему никогда не забыть перекошенное от злости и обиды лицо Эммы. — Ну как, интересно со всякими тварями переписываться?! Ты вспоминал о Еве, когда обнимал меня? Ты… подонок! Ты всё время думал только о своей проклятой книге! — в сердцах кричала Эмма, швыряя в Эрика всеми предметами, которые попадались ей под руку, — убирайся отсюда! Тоже мне, писака выискался… Подавись ты своими гонорарами! Надеюсь, оно того стоило! Наживаешься на чужом горе, скотина! У меня никого, кроме Евы, не осталось! Она была моим смыслом! Я ведь верила тебе, а ты… Эрик тогда так и не дослушал этот монолог, поскольку предпочёл убежать как можно скорее — невыносимо было находиться в доме оскорблённой женщины. А Хунек, между тем, продолжал: — А я вот, когда тебя увидел, подумал, кого-то ты мне напоминаешь. — Да? — задумчиво спросил Эрик, опять протягивая руку к бутылке. — Ты же видел ребят, которые сюда заходили? — Хунек сделал паузу, чтоб его нетрезвый гость смог как следует осознать сказанное. — Ну да, видел этих оборвышей, — подтвердил Эрик, наполняя рюмки, — почему ты постоянно мне тычешь их? — Так вот я думаю, что это твои дети! Рука писателя замерла на полпути к рюмке. Он недоверчиво уставился на хозяина дома и неуверенно проговорил: — Не может быть. — Может, — жёстко проговорил Роберт, — они ведь похожи на тебя, разве ты не заметил? Особенно девочка. Кстати, знаешь, как её зовут? — Как? — испуганно выдохнул его собеседник. — Зовут её Эрика. Помолчали. Мгновенно протрезвевший Эрик неуверенно запротестовал: — Ну это ещё ни о чём не говорит… Это просто имя… Это просто дети… Я ничего такого не заметил… Но страшное понимание уже проникло к нему в душу. Эрик схватился за голову. Он почувствовал странную смесь стыда и отвращения. И неизвестно, от чего: от того, что это — его собственные дети, или от того, что он увидел только что, какие они. Он и ждал, и боялся этого, и надо же — именно тут, недалеко, живёт та несчастная женщина, которой он вешал на уши лапшу… Она изливала ему душу и светилась от счастья, видя букет, который он ей принёс на следующий день… И именно с ней он так хорошо провёл эти несколько недель. Это он, Эрик Фенчи, который всегда говорил о святости семейных уз, бросил женщину, которая ждала от него детей. — Но я же ничего не знал! — закричал он внезапно, ударив кулаком по столу. — Ну, вот теперь знаешь, — устало вздохнул Роберт, — по срокам всё сходится. Да и не встречалась Эмма ни с кем, тут у нас в городе всё, как на ладони. Кстати, они тут совсем рядом живут, во-он там. Роберт отогнул занавеску и показал рукой куда-то на другую сторону улицы. — Эмма жила совсем не здесь, — заметил Эрик. — Конечно, — подтвердил Хунек, — они переехали во время войны, страховка в банке у неё пропала, жить стало совсем не на что, и содержать ту квартиру тоже. Во время оккупации продавала вещи, которые остались после мужа, если они хоть сколько-нибудь стоили, сейчас, насколько я знаю, перебивается на благотворительные пожертвования и берёт у людей стирку. — Стирку?! — не поверил своим ушам Эрик. — А что ты удивляешься? Жить-то надо… Эрик быстро поднялся из-за стола. Ни следа хмеля уже не было в его голове. — Где ты говоришь, они живут? — решительно спросил он. Роберт окинул его внимательным взглядом и сказал неожиданно тепло: — Пойдём, провожу тебя. На улице мела позёмка. — Она гордая — ни у кого ничего не попросит, — говорил Хунек по дороге, — будь с ней осторожен. Я даже не представляю, как бы вёл себя на твоём месте. Вот мы и пришли. Удачи тебе! Хунек, хлопнув Эрика по плечу, повернул назад, а писатель остался перед домом Эммы. Дверь маленького дома, внешне напоминающего скорее сарай, чем человеческое жилище, была приоткрыта. В щель уже намело сухого мелкого снега. Эрик, сосчитав мысленно до ста, постучался. Проём расширился, и показалась сама хозяйка. Она настолько сильно изменилась за эти годы, что если бы Эрик увидел её прямо на улице, он бы, пожалуй, не узнал её. — Здравствуй, Эмма, — тихо произнёс Эрик, чувствуя, как душа уходит в пятки. Женщина вздрогнула, но осталась молча стоять на месте. Эрик вглядывался в её покрытое морщинами лицо, побелевшие волосы и старый платок, в который она зябко куталась, и не знал, что ему теперь говорить. — Надеюсь, это того стоило, — наконец, холодно произнесла женщина, презрительно оглядывая гостя, — книгу закончил уже? Мои поздравления. — Нет-нет! — горячо закричал Эрик, — ты неправильно меня понимаешь! — Да где уж мне тебя понять! — холода и презрения в голосе женщины прибавилось. — Разреши мне хотя бы войти, всё объяснить тебе, — попросил Эрик почти жалобно, — здесь холодно стоять, ты простудишься. — А в доме не теплее! — зло бросила женщина, — да и нечего тебе здесь делать! Она попробовала захлопнуть дверь, но снег, который намело в проём, не позволил ей это сделать. Эрик перехватил её холодную, как ледышка, тонкую до синевы руку и крепко сжал. — Эмма, я виноват! Я очень виноват, но выслушай меня! — Да кто виноват-то? Просто я оказалась не в то время, не в том месте, — всхлипнула Эмма. — Впусти меня в дом, я хочу помочь тебе! Слушай, я ведь… Твои дети-то… Они… — Да, они от тебя, но в твоей помощи мы не нуждаемся, — тихо и твёрдо ответила Эмма. Она вырвала из его горячих пальцев свою руку и резко отвернувшись, отправилась в глубину дома. Эрику ничего не оставалось, как отправиться в гостиницу. Он не мог сейчас видеть Хунека, отвечать на его вопросы. Ему было необходимо побыть наедине с самим собой. Всю ночь Эрик не мог уснуть: перед глазами у него стояли два почти одинаковых детских лица. Сомнений никаких: это — его собственные дети. Да что там, похожи оба! Ну, немного на мать, но больше — на него. А что же Эмма рассказала им? Не иначе, сухо ответила, что отец умер до их рождения. А каково теперь ей, одной? У неё же родственников-то и нет — приютская! Во время его первого пребывания в Инсбруке у него зародилась мысль представиться не писателем, а другом семьи Зигель. Якобы его зовут Мартин Хоннекер и он приехал навестить Кати после своего 12-летнего отсутствия. И это сработало — люди были более разговорчивы, охотно шли на контакт, а Эрик не переставал восхищаться самим собой, настолько всё просто оказалось. Хотя то, что хотя бы Кляйн с первого раза согласился на разговор, казалось ему уже большим успехом. А теперь, увидев воочию двух оборванных детей, он понял: никакой успех того не стоит. Проведя всю ночь без сна, он поднялся пораньше, и не в силах проглотить на предоставленном гостиницей завтраке ни кусочка, снова отправился по знакомому теперь адресу. Эмму он увидел издали. Она, подвязав под мышками платок, развешивала на протянутых сбоку дома верёвках мокрые простыни. Женщина тяжело дышала, приподнимая тяжёлые тазы. От мокрого белья шёл пар. Эрик неслышно подошёл к Эмме и мягко высвободил таз из её рук. — Позволь всё-таки мне помочь тебе, — произнёс он тихо. Эмма, видимо, уставшая до предела, не сопротивлялась. Развесив бельё, как умел, Эрик повёл Эмму в дом. — Я клянусь тебе, что не собирался тебя обманывать, — с нажимом говорил он, — расскажи мне, как вы живёте, в чём нуждаетесь. — Не стоит, — горько ответила Эмма, — как мы живём, не вставишь в книгу. Не забыл, как расспрашивал меня о моей несчастной Еве? Я тебе верила, я тебя полюбила всей душой, а ты это только ради книги! Ради своей проклятой книги! — Да какая теперь разница? Если бы меня только книга волновала, я бы к тебе не пришёл! И… Я не знал, что тебе пришлось так тяжело.  — Да, мне пришлось нелегко, — подтвердила Эмма в исступлении, — я не знала, что с собой сделаю. Долго ещё ходила с трясущимися руками. Потом вдруг узнала, что беременна. И предпочла просто забыть о тебе. Поняла, что главное теперь — ребёнок. Может, станет мне утешением. По крайней мере, я не буду чувствовать себя одинокой. А тут надо же — целая двойня! Да, трудно их прокормить и растить, но ради них я готова была вынести всё это. Было, ради кого. Эрик поправил ворот и глубоко вздохнул. Он чувствовал, что Эмма не хочет его прогонять, иначе бы с самого начала выставила. Видимо, и она сегодня провела бессонную ночь. Они прошли в бедный, выстуженный дом, где посередине комнаты стояло большое корыто с остывающей водой. — Воду греть не на чем, — пробормотала Эмма, почти про себя, — надо ждать детей, они должны принести хворост. Эрик несмело сел на ближайший стул. Надо было как-то продолжить разговор. — Эмма, мне правда жаль, что так вышло, — Эрику казалось, что его слова звучат как беспомощный лепет ребёнка, но он упорно продолжал: — Я действительно собирался писать книгу. И я опрашивал всех очевидцев и свидетелей. Я переписывался с Зигель, как и с другими заключёнными. Мне необходимо было понять, что на уме у этих женщин, тем более, у убийц. Иначе получилось бы неправдоподобно. Если бы ты мне была не нужна, я бы просто поговорил и ушёл, но, как видишь, я вернулся. Хочешь — верь, а хочешь — нет, но ты мне была действительно важна. Эрик услышал за порогом топот ног, и через секунду дверь распахнулась, и показались двое ребятишек — те самые оборванцы, которые вызвали у Эрика странную смесь стыда и отвращения, а теперь он чувствовал себя вдвойне неловко — это ведь были его собственные дети. — Мам, мы хворост набрали! — похвасталась Эрика. — Да, — поддакнул Феликс. — Можно топить? — Ох… Совсем забыла ужин разогреть, — Эмма вдруг переключилась с Эрика на детей, а те смотрели на гостя с неподдельным любопытством. А он — на них, и чем дольше Эрик смотрел на них, тем больше знакомых черт улавливал: оба светлые, с серо-голубыми глазами, казавшимися большими на их осунувшихся лицах. Одеты в довольно ношенную, но чистую одежду, и сами выглядят опрятно, несмотря на бедность. «Как же похожи на меня! — думал Эрик, — если бы я узнал раньше»… Эмма снова смерила гостя презрительным взглядом, а тот подошёл к ней вплотную и прошептал на ухо: — Эмма, если хочешь меня выгнать, давай я просто уйду. Не надо скандалов, имей уважение к детям. Эмма ничего не ответила. Она лихорадочно что-то искала, а Эрик вдруг сказал: — Слушай, давай я схожу пока, куплю что-нибудь съестное. Подождите меня здесь. Он бросился помогать детям раздеваться, изо всех сил стараясь быть полезным, и надеясь, что Эмма не станет выгонять его, и вдруг заметил, что Феликс как будто побледнел, и на тычки Эрики почти не реагирует. — Так, у тебя не болит ничего? — Эрик прикоснулся ко лбу мальчика и в сердцах воскликнул, — ну так и есть! Температура! — Ноги промочил вчера, — тихо ответил мальчик, пряча руки в рукава свитера. — Так… Значит, и в аптеку забегу. Эмма, закутай его потеплее! А я побегу! Когда Эрик выбежал из дома, Эмма вдруг почувствовала, как стало тепло у неё на сердце. Впервые за долгие-долгие годы кто-то проявлял такую заботу о её детях. Житьё их было не сахар — они бедствовали, и вынуждены были донашивать чужие обноски. Они не могли себе позволить сходить куда-нибудь, и даже не представляли, что происходит в увеселительных заведениях. Книги, по которым они учились читать, остались ещё со старых довоенных времён, тряпичные игрушки Евы теперь служили Эрике и Феликсу. Недавно Эрика нашла детские вышивки в шкатулке у Эммы. — Ой, я так же хочу! Можно? — спросила она мать, показывая ей аккуратно вышитого кота в сапогах. Эту работу Ева закончила за два дня до смерти… Эмма почувствовала, как у неё холодеют пальцы. В памяти опять всплыл роковой день — двадцать второе октября. Как всегда, с утра, Ева собиралась в гимназию. И вот, впопыхах выбежав за порог, она подвернула ногу. — Милая, может, останешься дома? Вдруг что-то серьёзное? — спрашивала Эмма свою дочь, ощупывая её щиколотку. — Ой, мам, ничего страшного, — вертела головой Ева, — пройдёт, правда. Мам, ну я тебя прошу! Не маленькая уже, к тому же, меня Симона ждёт! Если бы она тогда настояла… — Мамочка, не плачь, — маленькие ручонки Эрики обвили шею Эммы, — пожалуйста, я ведь люблю тебя, — говорила малышка голосом, полным трепетной нежности. Она не знала, что вызвало у матери слёзы, но в душу предпочитала не лезть. Каждый раз, читая детям вслух книжку, или играя с ними, Эмма испытывала благодарность к судьбе за то, что послала ей этих двух замечательных детей. И не только к судьбе, но и даже к этому ушлому писателю, который вздумал наживаться на её горе. Такие они, писаки… — Ну вот, вроде всё… — услышала она. Эмма снова перенеслась в настоящее, увидев, как Эрик входит в комнату. — Так, Эрика, отнеси-ка сумку на кухню, а я пока больного подлечу. — А ты что, врач? — удивлённо спросила Эмма. — На войне и не такому научишься, — со вздохом произнёс Эрик. Пока он давал Феликсу микстуру, они слышали из кухни шуршание обёрточной бумаги, Эмма разворачивала принесённые продукты. — Ого, а что, сегодня праздник какой-то? — удивлённо спрашивала Эрика. Да уж, ей, привыкшей к скромным трапезам, такое обилие продуктов казалось поистине королевским ужином. — Милая, пойди пока поиграй, — сказала Эмма, — я займусь ужином. Эрика торопливо закивала, и, хрустя поджаренным куском хлеба, убежала в гостиную, где сидел, закутанный в одеяло, Феликс и терпеливо принимал лекарства от нежданного гостя. В натопленном доме стало жарко. Феликс быстро покрылся испариной. Эрик внимательно наблюдал за ним и решил завтра вызвать доктора. Он лучше знает, как и кого лечить. — Ну как, тебе лучше? — заботливо спросил он. — Немного, — ответил мальчик. — Завтра тебя врачу покажем. Эрик старался держаться ровно, скрывая захлестнувшую его бурю эмоций. Перед ним сидит его собственный сын и даже не подозревает, что он, Эрик, его отец. — А что ты знаешь о своём отце? — Он умер, — ответил мальчик, а Эрика снова передёрнуло. Да, он действительно чуть не умер тогда, в мае пятнадцатого. Его отбросило взрывной волной в овраг, и неизвестно, сколько бы он пролежал среди трупов, истекая кровью, если бы его не нашли. Эрика комиссовали, и это, возможно, спасло его от верной смерти в мае следующего года. — Война много кого забрала, — вздохнул Эрик, положив руку на голову Феликса. Чего он ожидал от Эммы? Уязвлённая и оскорблённая до глубины души, она едва ли сказала бы детям правду об их отце. — Ты знаешь, мне тогда хотелось летать, — Эмма незаметно подошла сзади и положила свою руку на рукав Эрика, — живот меня тяготил, какое-то время даже отнимались ноги. Трудно было… Но когда мне сказали: «Поздравляю, мамаша, у вас — двойня», я заплакала. Бог отнял у меня Еву, но дал мне сразу двух крошек. Мне уже казалось, никто и никогда не назовёт меня мамой, мне суждено прожить вот так, в одиночестве, всю жизнь. Я сирота, в приюте росла. Остальное ты уже знаешь. И он больше не чувствовал в голосе Эммы напряжения или отторжения. — Мама! Кипит! — крикнула девочка. Эмма поспешила на кухню, а через несколько минут начался ужин. Эрик не знал, как ему поступить. Эмма говорит, что не готова его принять, но и не гонит. А дети? Разве он имеет теперь право их бросить? Нет, никакого. Остаток вечера прошёл спокойно. Эрик пристроился на стуле в углу, безмолвно наблюдая за Эммой и её детьми. Он не мог найти общую тему для разговора. Слишком много чувств сталкивались сейчас в его душе. Эрика уже умела читать, потому, сев рядом с матерью и братом, принялась выразительно, вслух, читать потрёпанную детскую книжку. Видно было, что ей сложно, но она старалась. — Теперь твоя очередь! — она протянула брату книжку. — Не надо, он болен, — возразила Эмма, —ты молодец, а теперь давай, пора уже ложиться. Эрик понял, что пора уходить. Попрощавшись, он направился в прихожую, на ходу натягивая своё пальто. Когда Эрика улеглась на свою постель, Эмма, прикрыв дверь, подошла к Эрику, который в нерешительности ещё топтался у выхода. — Ты скажешь им правду? — тихо спросил писатель. — Всему своё время, — с печальной улыбкой ответила Эмма. Повисла неловкая пауза. Оба смотрели друг на друга, не моргая. — Мне, наверное, пора… И тут Эмма, собравшись с духом, подошла к Эрику вплотную и шепнула: — Останься. Пожалуйста.

***

Франц, не разбирая дороги, шёл по ночному городу. В его усталом мозгу мелькали картинки прошедшего дня — разговор с учительницей, контрольная по естествознанию, попытка защитить Михи Вайсса. Сейчас казалось, что это было так давно… А потом бледное лицо Тиля и его едва слышный шёпот: «Женщина… Страшная женщина…» Опомнившись, Франц увидел, что уже давно прошёл нужный поворот на улицу, которая вела к приюту. Сейчас он приближался к северной окраине города, где жила Ингрид Лауэр со своим сыном Оскаром. Франц хорошо знал эти места, так как часто гулял здесь с Оскаром после уроков с его матерью. Почему ноги сами привели его сюда? Франц не знал. Единственное, в чём он был убеждён точно — он не хочет сейчас возвращаться в приют. Он не смог бы сейчас выдержать расспросы товарищей, молчаливое внимание воспитательниц, необходимость утром опять идти в школу. Дома закончились. Дорога поднималась в гору. Франц, которому во времена его бродяжничества часто приходилось совершать большие пешие переходы, не сбавил шаг. Он понимал, что останавливаться нельзя, так как к утру мороз усилился. Мальчик решил обойти город по горам и спуститься в районе рынка, чтоб раздобыть там какую-нибудь еду. Не то, чтоб ему хотелось есть, хотя во рту у него со вчерашнего завтрака не было ни крошки, просто он знал, что утром надо найти еду. Северная сторона окружавших Инсбрук гор была покрыта густым хвойным лесом. Под деревьями было немного теплее, чем на открытой дороге. Франц свернул к каким-то колючим кустам и вдруг увидел под ними небольшую ямку, устланную лапником. Возможно, это была брошенная нора какого-то бродяги. «Вот и хорошо», — сказал себе мальчик. Она залез в нору, свернулся калачиком, подложив под голову школьную сумку, как попало, набросал на себя сверху еловых веток и тут же уснул. Когда он проснулся, в лесу было светло. Франц никак не мог понять, сколько сейчас времени. Солнце закрывали сплошные белые облака. Он сильно продрог, и немного испугался, почувствовав, что кончики ног у него совсем онемели. Но после того, как он выбрался из норы и быстро зашагал по лесу на юг, кровоснабжение восстановилось. Заснеженный город лежал внизу, дымя кирпичными трубами, как на рождественской открытке. Жемчужный отсвет на небе, густая зелень леса, всё это уводило Франца от страшных событий, свидетелем которых ему пришлось стать. Мальчик решил, что в приют не вернётся. Ему было хорошо и спокойно одному в лесу. Он не боялся ни диких зверей, ни злых людей, которых скорее можно было встретить в городе. Выполняя свой первоначальный план, он ненадолго спустился в город, и почти потребовал у знакомого лавочника работу за обед. Мужчина удивился перемене в обращении этого всегда вежливого мальчика, но всё-таки предложил Францу очистить от снега задний двор. Снега было мало. Больше проблем доставил Францу лёд, который скрывался под тонким снежным слоем. Конечно, про лёд хозяин лавки ничего не говорил, но Франц считал, что должен выполнить работу как следует. Уставший и разгорячённый, он, наконец, получил свой узелок с едой и отправился обратно в лес, к своей норе. Вторая ночь так же прошла без происшествий, но мальчик спал мало. Он начал понимать, что долго так продолжаться не может — жить в лесу зимой было слишком холодно, он рисковал отморозить руки или ноги. Едва рассвело, Франц выбрался из своего убежища и решил, что надо возвращаться в город. Но внезапно он услышал тонкий, слабый крик.