Волчонок

Франц понимал, что избиение Вайсса просто так пройти не может. Прежде всего, из-за крайне агрессивной позиции Вайсса-старшего. То, что некоторые одноклассники уже намекали ему, что руку к этому приложил он сам, Франца мало волновало, он знал, что доктор Штраус всегда придёт на выручку, рассказав, как дело было на самом деле. Он Вайсса не бил, наоборот, он его фактически спас, как сказал доктор. Но чтобы полностью очиститься от подозрений, нужно всё-таки рассказать всем о его роли в этой истории, а доктор этого не советовал, это во-первых, а во-вторых, не мешало бы найти настоящих виновников избиения. Доктор Штраус, давая совет до последнего не говорить о своём поступке, хотел избавить Франца от назойливых взглядов и излишнего внимания, которое мешало ему нормально жить и учиться. Но доктор не предполагал, что сладкий яд славы уже проник в кровь мальчика. Франц и сам не осознавал это. Просто, когда неожиданная лавина похвал за спасение Эрики схлынула, он почувствовал необъяснимый упадок духа. Как будто краски дня вдруг померкли, и всё стало тусклым и пыльным. При этом, если бы его спросили, нравится ли ему слава, он бы решительно ответил: «Конечно, нет!» Вчера вечером он долго не мог уснуть, мучимый странными мечтами о том, что сам, в обход полиции, по частоте пульса вычислит виновников избиения и доложит о них Маркусу. Начальник участка Дитрих вызовет его к себе, пожмёт руку и вручит медаль «За помощь в расследовании». Франц не знал, есть ли на самом деле такая медаль. Скорей всего, её вовсе не было, но воображать всё это было приятно. Потом Франц услышал, как ворочается за несколько кроватей до него Ульрих Хайнц и стал думать, что этот парень наверняка что-то знает. Возможно, он и сам участвовал в избиении, хотя чисто физически не мог нанести никому сколько-нибудь серьёзных увечий, тем более рослому и сильному Михи. Наутро выяснилось, что Ульрих заболел. Он лежал на кровати бледный, с закрытыми глазами, и Франц решил, что займётся им позже, когда придёт со школы, а пока переключил своё внимание на остальных одноклассников. Большинство из них к его попыткам вычислить обидчиков Вайсса по частоте ударов пульса относились насмешливо. Мальчишки совали ему свои руки и зло хохотали, кривляясь: — Ну что, считай-считай! Много насчитал? На перелом ноги хватит? Может быть, хватит на целое убийство? Франц не подавал виду, как ему хочется надавать некоторым из них по шее, а спокойно и методично вносил результаты своих измерений в таблицу, которую начертил на задней обложке тетради по математике. В левой колонке таблицы содержались имена и фамилии, в правой — полученные цифры. Не то, чтоб у него совсем не было бумаги. С бумагой, как и со многими другими вещами в приюте было туго, но всё-таки школьникам выдавали черновые тетради. Просто черновая тетрадь осталась дома, а тетрадь по математике — вот она. Франц так увлёкся сравнением полученных результатов, что не услышал, как сзади к нему подошёл математик. В отличие от других мальчиков, Франц не боялся этого учителя. С математикой у него всегда всё было в порядке. Недаром отец двоечника Фрица в своё время пытался его нанять для занятий со своим сыном. Но именно сегодня к этому уроку он оказался не готов, так как вчера, обдумывая разговор с фрау Вернер, не сделал домашнее задание. — И что это за таблица? — внезапно раздался над ухом заинтересованный голос учителя. Франц вздрогнул и молча встал, опустив голову. Математик поднял его тетрадь и внимательно вчитался в таблицу. — Что это, Нойманн? Вы собираете с одноклассников деньги? Позвольте узнать на что. Или за что? Может быть, за то, что кое-какая информация не дойдёт до полиции? Деньги?! Франц был так поражён предположением учителя, что даже не нашёл, что ему ответить. По всей видимости, у Бекермайера была своя версия случившегося в классе. Он взял тетрадь Франца и поднял её за уголок так, чтобы злополучная таблица стала видна всем присутствующим. — Я жду ответа! — не отставал математик. — Это совсем не деньги, — потерянно пробормотал Франц, почему-то всей кожей ощущая, что учитель сейчас ему не поверит, — это удары пульса. Это метод такой… — Никогда не слышал подобной чуши! Тебе, Нойманн, следует более удачно выбирать оправдания. Для чего тебе записывать частоту ударов пульса своих товарищей по классу? Что это за метод, позволь узнать! Франц понимал, что деваться уже некуда, и нехотя стал рассказывать: — Если человек ни в чём не виноват, то пульс у него нормальный. А вот если он что-то натворил, то пульс учащается. Это и правда есть такой метод, я в полиции видел… Франц надеялся, что кто-то из мальчиков подтвердит его слова, что в таблице именно пульс, а не какие-то деньги, но все одноклассники злорадно молчали, даже Оскар. — Какая глупость! — ворчливо сказал математик, — тебе не мешало бы более усердно учить естествознание. Разве ты не знаешь, что частота пульса может измениться от чего угодно — от физической активности на перемене, от волнения, вовсе не связанного со случившимся, от начинающейся простуды… В полиции он видел! Пф… Слишком часто ты бываешь в полиции, Нойманн. Впрочем, это позже, а сейчас ступай к доске и покажи нам, как ты решил задачи, заданные на дом. — Я их не решил, — пробормотал Франц совсем уж упавшим голосом. — Позволь узнать причину? — У меня не было времени. Класс веселился. Такого развлечения на уроке математики в этот день никто не ждал. Мальчишки уже готовы были заключать пари на то, что сделает строгий Бекермайер с Францем — выгонит из класса или задаст ему сделать десять дополнительных задач к следующему уроку. Но учитель вдруг отошёл от мальчика, как будто бы потеряв к нему всякий интерес. Тетрадь с таблицей он презрительно швырнул обратно на парту, и она, проехав по её поверхности, шлёпнулась в проход. Франц, стоя с покаянно опущенной головой, не решился её поднимать. Учитель сел на своё место, обвёл глазами класс и заговорил: — В нашей жизни бывают разные искушения. В том числе и искушение славой. От человека, который в чём-то прославился, ждут успехов и в других делах. Некоторые люди начинают считать его намного умнее и вообще лучше, чем он есть. Главная опасность в том, что и сам человек иногда поддаётся общей глупости и начинает воображать о себе больше, чем того заслуживает. И из-за этого берёт на себя слишком много. В этом случае короткие минуты славы могут потом обернуться большими неприятностями. Ты понял меня, Нойманн? Франц кивнул. Математик оглядел его с сомнением и презрительно бросил: — Садись. Слова учителя в целом казались Францу вполне верными. Но он никак не считал, что эти слова впрямую относятся к нему, Францу Нойманну. Он ведь совсем не считает себя лучше других и вовсе не воображает о себе больше, чем заслуживает. Прошло меньше суток до того момента, как Франц понял, насколько математик был прав. Вернувшись вечером в приют, Франц, переодеваясь в домашнюю одежду, нашёл в кармашке штанов довольно большой бумажный комок. Развернув его, Франц увидел, что это большой неровный кусок обёрточной бумаги, на которой корявыми буквами написано: «Смерть сыну убийцы» Внизу был пририсован череп с двумя перекрещенными костями. И хотя череп больше напоминал дырявый горшок, сути происшествия это не меняло. В спальне, когда он был в школе, оставался только заболевший Ульрих Хайнц. Франц внимательно оглядел этого мальчика и решил, что Ульрих тут ни при чём. Он лежал бледный и несчастный под одеялом, на животе у него лежал пузырь со льдом, глаза были закрыты. Ульрих маялся животом. Дежурная воспитательница сказала, что у бедного Ульриха, скорей всего, воспаление аппендикса, и если ему в ближайшие часы не станет лучше, надо будет отправлять его в больницу для операции. В столовой возле печки, как всегда, сидели малыши, которые ещё не ходили в школу. Но никто из них ещё не умел писать. Откуда же взялась угрожающая записка? Больше всего тревожила Франца даже не угроза, а несправедливость по поводу его матери. Он продолжал искренне считать её пострадавшей. Никто из взрослых, которые так много говорили между собой об интересах мальчика, не удосужился ему рассказать, что на самом деле произошло за девять месяцев до его рождения в инсбрукской женской гимназии. И учителя, и Маркус — все считали, что не знать этого для него лучше. О том, что в его голове уже сложилась картина, которая не вполне соответствовала действительности, никто не подозревал. «Почему её все проклинают за единственную ошибку? — в который уже раз недоумевал Франц, — ведь забыть свечу на парте мог кто угодно. Это могла быть одна из их матерей. А моя мать тогда бы погибла или покалечилась. Почему мне угрожают смертью за её неосторожность, ведь это несправедливо!» Потом мысли Франца потекли в другую сторону. Он вспомнил приют в Триесте, монахинь, которые были как будто слепыми перед детскими ссорами и враждой, и Бруно Вальтера, который его, Франца, стараниями, в конце концов, оказался в сумасшедшем доме. Интересно, как он там? Жив ли он? Может быть, он уже давно вернулся в приют, или у него нашлись родственники? Францу хотелось бы, чтобы так и было. Но эти воспоминания помогли ему увидеть очевидное. Ведь сейчас, в сущности, происходило то же самое. Только в роли Бруно Вальтера оказался он сам. Он вернулся в спальню, откуда уже вышли все, кроме Ульриха Хайнца, и решительно направился к его кровати. Ульрих при появлении Франца поспешно зажмурил глаза, но было уже поздно. Франц прекрасно видел, что мальчишка не спал. Он сдёрнул с Ульриха одеяло и сунул ему под нос записку с черепом: — Твоя работа? — Нееет, — перепугано проблеял Ульрих, — я не знаю, что это. — Ты знаешь, что я дружу с инспектором Пецом, хочешь, чтобы я привёл его? Он живо тебя выведет на чистую воду. Может быть, и в тюрьму посадит, — продолжал наседать Франц. И вдруг Ульрих, потеряв всю свою обычную неконфликтность, резко вскочил с постели и закричал в лицо Францу: — Меня в тюрьму?! Меня?! Это тебя надо в тюрьму! К твоей мамочке! Это она сто человек сожгла! И моя мама из-за неё умерла! — Это неправда! — заорал Франц, хватая Ульриха за отвороты пижамы. Старая ткань разлезлась под его пальцами, и мальчишка повалился на пол. Уже лёжа он продолжал кричать, как одержимый: — Твоя мать убийца, а ты сын убийцы, это тебя надо в тюрьму! В дверях толпились воспитанники. Никто их них не решался подойти к спорящим. Дети только переговаривались между собой: «Мать Франца сожгла сто человек?» «Она сожгла маму Ульриха?» «А кто это сказал?» «Все говорят!» «Разве она…» «Да! Это она инсбрукская волчица!» «А кто это — волчица?» «Разве ты не знаешь?» «А вот я знаю! Мне бабушка про неё рассказывала, когда я спать не хотел. Она сожгла тысячу человек!» «Она страшная преступница, а Франц её сын». «Как? Наш Франц?» «Да!» Слово было сказано. В небольшой толпе детей повисла мёртвая тишина. Ульрих поднялся и, не глядя на Франца, взял свои вещи и с независимым видом направился к выходу из спальни. Франц попытался его остановить, крикнув в спину: — Моя мать не виновата! Она же не хотела этого! Обвинять её несправедливо! Ульрих даже не обернулся. Толпа детей замкнулась за ним. Все стоящие в дверях с ужасом смотрели на Франца. В это время появилась Тина. — А что вы тут все толпитесь? Больному нужен покой. Она рассеяно посмотрела на пустую кровать. — А где же Ульрих? — Ульрих не болен. Он совсем здоров, — устало ответил Франц, опускаясь на свою кровать. В глаза Тине попалась записка с черепом. Воспитательница подняла её и всмотрелась в корявые буквы: — Это ты, Нойманн, это написал? Совсем в последнее время от рук отбился. Выброси эту гадость и найдите мне, наконец, Хайнца! Что тут вообще у вас происходит? Тина начала закипать. Когда она выходила из себя, что-то говорить ей было бесполезным. Дети бросились от дверей врассыпную. — А тебе, Франц, что, особое приглашение нужно? Все пошли искать Хайнца. Разве ты не слышал, что я сказала?! Вздохнув, Франц поплёлся прочь из спальни. В коридоре уже никого не было. Огромная тяжесть навалилась на его плечи. Теперь он должен в этой жизни защищаться не только сам, но и защищать свою мать. Он должен восстановить её доброе имя и доказать всем, что нельзя так долго ненавидеть человека за одну только ошибку юности. Несмотря на всю сложность своего положения, он вдруг почувствовал и лёгкую надежду. Если его мать в тюрьме, она жива! Рано или поздно она из тюрьмы выйдет. И может быть, совсем скоро выйдет. И тогда у него опять будет семья.