Волчонок

— Кажется, я сглазил, назвав Нойманна лучшим, — хмыкнул математик, откладывая в сторону тетрадь. В последнее время успеваемость Франца съехала вниз. Некогда один из лучших учеников скатился до троек, отвечал на вопросы невпопад, но главное — щетинился, как ёж. Дня не проходило без драк. Франц отбивался с остервенением, но что он мог сделать против толпы? Вот точно так же и Вайсс. Но если Вайсс изначально задирал остальных и подминал под себя, то уж Франц никак не походил на хулигана. — Знаете, Гельмут, — Берта впервые обратилась к математику по имени, — если мы ничего не предпримем, получится… — Он может пойти по стопам своей матери, я тоже об этом думал, — прохрипел математик, — вы ведь с самого начала всё поняли, так? — Совершенно верно. Теперь я понимаю, что мне следовало как можно скорее всё рассказать Францу. Вот только… Всё бы и так стало ясно… — Лавине стоять не велишь, — покачал головой математик. А Берта сама не находила себе места. Франц уже не искал с ней встреч, ходил всегда и везде один. Разве что зачастил к Вайссу в больницу. Кажется, они сдружились с недавним врагом. Оба теперь на положении изгоев. Часто случается, что друг подставляет ногу, а враг — плечо. С Вайссом та же история. Берта готова была взвыть от бессилия. Она чувствовала, что её миссия провалена, что судьба Франца висит теперь на волоске, особенно когда у него такой трудный возраст. Сейчас его называют выродком и сыном убийцы, что, если он решит «подтвердить» такие сомнительные титулы? Начнёт бросаться на одноклассников, грозить им ножом или заточкой… А он может — столько лет на улице рос! Уж с каким только сбродом он не водился, каких только личностей не повидал за свою жизнь! — Что же получается? Перед нами уже готовый бандит? — голос Берты предательски дрогнул. — Хотелось бы верить, что всё обойдётся, — озадаченно покачал головой математик, — пока в школе ведёт расследование полиция, никто не станет серьёзно задирать Нойманна, но вот потом… Что станет потом — одному чёрту известно. Кто же открыл ящик Пандоры и выпустил страшную правду в город? Первоначально Берта подумала на фрау Вернер, но Маркус уверял, что начальница приюта — не из тех, кто станет болтать. Вероятно, кто-то подслушал разговор и разнёс по приюту. А уж потом слухи с быстротой бури помчались по Инсбруку. Весь день Берта просидела, как на иголках. Как только рабочее время закончилось, женщина поспешила домой. В этот раз отец пришёл пораньше, хотя, как всегда, сидел, склонившись над папкой. Каспер был выходной после вчерашней смены. Сегодня он был какой-то взвинченный и напряжённый, и это чувствовалось особенно сильно. — Может, валерьянки выпьешь? — сочувственно спрашивала его мать. — Эх… Мне бы сейчас что-то покрепче градусов так на сорок… — шипел сквозь зубы парень, — дурак, во дурак! А я-то думал, рубаха-парень, мозги на месте! А всё туда же! Накануне он едва не подрался с командиром. Тот уже успел пронюхать про «волчонка» и, естественно, решил расспросить Каспера о нём. Кто же, кроме него, так хорошо знал Франца? — Слушай, Каспер, а ты не заметил никакого сходства? — Да какое уж тут сходство? — искренне недоумевал он, — мальчик, как мальчик. Нормальный парень. — Да-да, нормальный… В свои двенадцать уже носит в кармане нож. Ты смотри, однажды он и тебя вот так отблагодарит за доверие. — Матс, ты с ума сошёл?! — Каспер мгновенно вскочил с места, — он знать не знал, кто его мать, а и знал бы… Это он что ли тебе вот это, — он указал на рубцы Матса, — навешал? Или это он поджёг? Ты думаешь, о чём говоришь вообще? — Я-то думаю, а вот ты, дружище, похоже, забыл, как надо разговаривать со старшими по званию. — Да будь ты хоть маршалом, это не отменяет того, что ты — болван, верящий базарным сплетням! Учти: я никому не позволю оскорблять память Майерхоффа! Теперь можешь сорвать с меня погоны и уволить к чёртовой бабушке! Я не Нойроттер, чтобы за звёздочки трястись. Встретившись дома с сестрой, он заметил, что и Берта сама не своя. Он понимающе кивнул ей и спросил: — Франц? — Да, он, — вздохнула Берта, Берта села на стул и, прокашлявшись, произнесла: — Папа, нам нужно поговорить? — Да? — инспектор оторвался от бумаг, — о чём? — Ты и так знаешь. О… О волчонке. Инспектор цокнул языком, вспоминая свой откровенный разговор с Эриком Фенчи. Восемью годами ранее они уже встречались, и тогда Эрик уже успел поговорить с Кляйном. Слухи в маленьком городе расходятся быстро, потому Дитрих ничуть не удивился, когда к нему однажды подошёл молодой, приятной наружности человек и попросил «просто поговорить». — Что ж, я согласен, — Дитрих не стал даже торговаться, — Но с условиями: первое, оно же главное, — мы будем говорить откровенно. — Само собой, — легко согласился Эрик. — Вы же расследовали дело Анны Зигель, не так ли? Кто, кроме вас, может лучше знать детали этого преступления? — Наверное, только сама Зигель, — развёл руками Дитрих, — вы ведь с ней уже познакомились? — Да, и продолжаем переписываться. Дитриху даже нравилась такая игра. Нечасто встретишь людей, готовых так искренне и прямо говорить о своих намерениях и мотивах. Эрик принимал эту игру, и не стал даже утаивать тёмного прошлого своей семьи, из-за чего в Залаэгерсеге их все презирают. Дитрих, в свою очередь, рассказывал подробности дела, стараясь, правда, не болтнуть лишнего. Чёрт его знает, этого писаку… — Значит, вы задумали социальную драму, не так ли? Что же вами движет? Стремление показать мир глазами убийцы? Несомненно, мы должны уметь думать, как преступник, но мы не можем предотвратить появление очередного оборотня. Они вечны, как их ножи, верёвки и пули, как землетрясения и смерчи. Пытаться бороться с ними — всё равно, что воевать с ветряными мельницами. Убийцами рождаются, но не все становятся. Люди сами по себе подобны хищникам, это соответствует их природе. Кто-то просто даёт волю инстинктам, кто-то — нет. — Вот и с вашей колокольни мы посмотрим на это дело, — не растерялся Эрик. Удивительно, но в своей книге он практически ничего не переврал и не извратил. Разве что умолчал о некоторых деталях, либо сгладил их. Но вот о ребёнке он не спрашивал. Или спрашивал?.. Проклятая память — подводит уже… Хотя нет — спросил-таки. Но так, словно вспомнил в последний момент. Зигель лишь однажды вскользь упоминала о нём в письме. — О, это вы как-то не вовремя, — скривился инспектор, — я предлагал её родственникам забрать его. Некоторые из пострадавших, например, фройляйн Фукс, о которой вы упоминали, сказала, что «надо её отродью шею свернуть». Вот ведь как — не любила свою сестру, задирала её, завидовала, а всё равно терять её было больно. Вы ведь видели могилу Освальда Фукса? — Видел. — Так активно поминал младшую дочку, что сам ноги протянул. Так вот, рождения ребёнка у Зигель ждали не меньше, чем суда над ней. Когда прошла весть о том, что у Зигель случилось мертворождение, вроде успокоились. — А кто сказал о мертворождении? Тюремная администрация? — допытывался Эрик. — Я интересовался её судьбой, — ответил Дитрих, — так что сообщил эту весть я. — Так значит, вы решили успокоить общественность? — Эрик даже присвистнул, — а что на самом деле случилось? Дитрих лишь чертыхнулся про себя — не так-то просто этого мадьяра обдурить! Чувствует, собака, когда ему недоговариваешь! — Скорее, оградить его самого от мамаши и тени её прошлого, — Дитрих почувствовал, что контроль над ситуацией к нему возвращается, — что случилось дальше, мне неизвестно. Если надумаете ехать в Триест, загляните на огонёк к комиссару Гроссо — возможно, он расскажет вам о «ночных тварях». — Ну, это уже по другой теме, — задумчиво произнёс Эрик, — но я обязательно загляну и передам от вас привет. Всё это пролетело в голове Дитриха, как одно мгновение. Сейчас он ощущал неприятное послевкусие от произошедшего. Эта тайна продержалась недолго. Трудно утаить шило в мешке. Не так давно Кляйн обречённо сказал, что скоро станет на один труп больше. Что ни говори, а Кляйн остался тем же, кем и был — впечатлительным малым. Масла в огонь подлила его жена, ошалевшая от услышанного. — Может, и сама Зигель здесь ошивается по лесам. Пусть только покажется! Я ей и Юлианну, и остальных, всех припомню! И только Хунек демонстрировал полное безразличие ко всему. Он был не местный, потому не поддавался всеобщему ажиотажу. Инспектор стряхнул воспоминания и спокойно спросил у дочери: — Ну-ка подробнее: что сейчас происходит с мальчиком? — Клюют, — сухо ответила Берта, — на контакт он сейчас не идёт. Точнее, не ищет. Если так будет продолжаться, мы можем получить очередную череду очень неприятных событий. — Получим, — согласился Дитрих, — такие, как Нойманн, в зоне риска. Чтобы свернуть на кривую, ему нужен лишь небольшой толчок. Учитывая, какое у него досье… — Ему не позавидуешь сейчас, — вздохнула Берта, — я не знаю, как это остановить, будто кто-то разом перевернул песочные часы… Он и учится теперь хуже, не разговаривает ни с кем… Чёрт его дёрнул сюда сунуться… — Он бы и не сунулся, будь Фрида жива, — вмешался Каспер. — Вот-вот. А здесь у него родни-то и нет, — согласилась Берта. — Ну, в Инсбруке точно нет, — задумчиво произнёс Дитрих, — хотя, вроде, где-то есть… Кажется, они были даже готовы забрать его… Но я не уверен, что они сейчас живы и по-прежнему там живут. — Где «там»? — с нетерпением спросила Берта, — может, они его признают и… — Не так скоро, родная — сначала надо убедиться, что они живы. А потом и наводить мосты. Берта задумчиво проговорила: — Раньше, когда он тянулся ко мне, он как-то раз упомянул, что хотел бы найти своего сводного брата, которого ещё во младенческом возрасте забрала к себе тётка. Я бы предпочла искать эту семью, а не родственников преступницы. В этом мраке, где он сейчас оказался, Францу просто необходим хоть какой-то светлый луч, надежда, которая может удержать его на плаву. — Обещаю, я сделаю всё, что возможно, — ответил ей отец, снова погружаясь в свои бумаги. — И я! — добавил Каспер. — Да ты-то, что можешь? Думаешь, что сможешь разглядеть родню Франца Нойманна с пожарной колокольни? — горько пошутила Берта над братом. Ей почему-то всегда казалась, что его служба в пожарной части недостаточно престижна для человека его уровня. — Не забывай, что я поддерживаю связь со многими своими сослуживцами, которых раскидало по разным городам. Сегодня же я напишу письма всем и попрошу навести справки. Хорошо, что мы знаем фамилии родных Анны Зигель. И тётки, забравшей сводного брата. Может быть, и найдём Францу родню.

***

Берта была права. Франц действительно ощущал наползающий на него со всех сторон мрак. Говоря о том, что он и не собирается отрицать своё родство с Анной Зигель, мальчик вряд ли понимал, к чему приведут его слова. Теперь, когда он пытался сказать обратное, убедить всех, что это была ошибка, и знаменитая инсбрукская волчица не является его матерью, ему просто никто не верил. Когда он в очередной раз пришёл в больницу навестить Эрику, её мать просто захлопнула у него перед носом дверь палаты. Конечно, она пыталась изобразить, что сделала это только потому, что девочка спала, но Франц всё прекрасно понял. Наверняка, она говорила про себя нечто вроде того: «А вдруг этот волчонок такой же, как и его мамаша? Вдруг он зарежет моих детей?» И скорей всего этой глупой женщине не приходит в голову, что если бы Франц хотел причинить хоть какой-нибудь вред Эрике, он бы не стал её тащить на себе несколько километров по снегу. Его «героический поступок» все тут же забыли. Это было так странно! По дороге в больницу, он увидел дочь бургомистерши с женихом. Ещё вчера, когда они вот так же прогуливались по центральной улице, а он бежал из школы, они оба очень радушно ответили на его поклон и начали расспрашивать, как его дела. А сегодня они испуганно отвернулись и поклона, как будто, не заметили. Вечером в приюте поссорились малыши. Двое из них не смогли поделить старую ещё довоенную детскую книжку с картинками, а остальные разделились, приняв стороны спорящих. Уже раздавались крики, и слёзы размазывались по щекам. Уже кто-то из старших девочек побежал за воспитательницей, когда Франц по обыкновению подсел к плачущим детям, поднял с пола порванную злосчастную книжку и попытался помирить всех, предложив почитать им книжку вслух. Франц читал малышам вслух довольно часто, и это обычно вызывало горячее одобрение. Но в этот раз всё было не так. Малыши испуганно сжались и замолчали. Даже спорящие перестали плакать и доказывать свою правоту. Франц решил сделать вид, что ничего не замечает. Он раскрыл книжку и начал читать, не соображая толком, о чём читает. Боковым зрением он видел, как слушатели потихоньку пятятся от него. Когда же он, переворачивая страницу, поднял глаза, он увидел, что читает книжку пустой комнате, малыши в испуге потихоньку ретировались за дверь. От досады и обиды, он сунул предмет спора в горящую печку. Книжка мгновенно вспыхнула и тут же сгорела. Но малыши были как будто бы даже рады, наблюдая за этим в щёлку двери: вот, он сейчас книжку нашу сжёг, а потом не дай бог… и нас всех зарежет или сожжёт! Он же сын убийцы! Она всех своих товарищей сожгла! Франц не знал, куда ему деваться от всех этих настороженных взглядов и сопровождающего их быстрого шёпота. Самым досадным было то, что прямо его никто ни в чём не обвинял. Пожалуй, только в школе мальчишки из других классов налетали на него на переменах с криками: «Бей волчонка». С этим он как-то справлялся. Приютский мальчишка мог за себя постоять, хотя и ходил теперь постоянно с синяками. Одноклассники же просто предпочитали с ним на тему его происхождения не говорить. С ним вообще теперь никто не разговаривал. Если он пытался к кому-то обратиться, мальчики делали вид, что не слышат его. Ребята из класса его практически не били. Разве что теперь стало хорошим тоном подставить ему незаметно подножку или незаметно набросать в его ранец грязных комьев земли. Возможно, на открытый конфликт никто из класса не отваживался пойти из-за полиции. Хватало и избиения Вайсса, из-за которого никому до сих пор не было покоя. Франц хотел навестить доктора Штрауса, ему инстинктивно хотелось услышать доброе слово хоть от кого-нибудь, но строгая сиделка преградила ему путь по коридору к докторскому кабинету и приказала не шататься по больнице, а идти в школу. Этой суровой женщине было бесполезно говорить, что школьные занятия на сегодня уже закончились. Поэтому Франц пошёл в начало коридора и юркнул в палату, в которой когда-то лежал сам, и в которой теперь лежал Михи Вайсс. Вайсс, пожалуй, единственный, кого не напугали слухи о родстве Франца со знаменитой преступницей. Возможно, раньше, ещё пару недель назад, Вайсс устроил бы из новости своё привычное развлечение — травлю одноклассника. Но сейчас Михи был не в том положении, чтобы нападать на Франца. Сейчас он сам неожиданно быстро превратился в изгоя, к которому почти у всего класса были претензии. Все мальчики считали, что это именно сам Вайсс виноват в том, что в школе прочно окопались полицейские, и всех их уже не по первому разу вызывают на допросы. К тому же и полиции, и одноклассникам, и школьной администрации изрядно надоел Вайсс-старший, требуя немедленного выяснения, кто же всё-таки напал на его сына. — Представляешь, — говорил Вайсс Францу, который осторожно присел к нему на край кровати, — отец сам иногда так меня лупил, что я наутро и встать не мог, а теперь вот завозмущался. — Твой отец? — удивлению Франца не было предела. Семья Вайссов была не только состоятельной, Вайссы были по-настоящему богаты. Во время оккупации отец Вайсса смог не только сохранить свои капиталы, но и приумножить их. Он выглядел всегда солидно, носил дорогие костюмы, пенсне, в котором вряд ли по-настоящему нуждался. Скорее всего, пенсне ему было нужно для демонстрации золотой цепочки, на которой оно висело. И вот, оказывается, такой человек бил своего сына… Хотя… Франц вспомнил, как вёл себя его одноклассник совсем недавно, вспомнил печальную историю с фрау Шлотгауэр, неудавшийся бойкот, который Вайсс с товарищами хотели устроить Берте… Мальчик, если быть честным, заслуживал изрядной трёпки. Но тут Михи продолжил рассказ, и Франц понял, что спутал причину и следствие. — Когда с нами жила мать, всё было по-другому. Отец тогда был довольный, весёлый, щедрый… Мать говорила, что к людям надо относиться с добром, тогда и они тебе добром ответят. — Твоя мать умерла? — спросил Франц сочувственно. — Нет, — ответил Вайсс с неожиданной злобой, — она бросила меня! Она сбежала от нас с отцом с каким-то циркачом или артистишкой. А отец после этого стал другим. Как помешался. Постоянно говорит, что надо себя поставить среди других людей. Что надо заставить всех уважать себя. Что надо показать свой ум и свою силу. А если этого не сделать, то сам всегда будешь ходить в обиженных. — Понятно, — грустно кивнул Франц. Ему действительно стал более понятен этот мальчишка, который, как оказалось, был таким же одиноким, как сам Франц. Дружба одноклассников, которая держалась на одной только физической силе Михи и его злой сообразительности, рухнула в одно мгновение, когда так называемые друзья поняли, что придётся отвечать за общие проказы. — Я не хочу больше подчиняться отцу, — продолжил Михи, — я понимаю, что его радует, когда меня все боятся, но я так больше не хочу. — Может быть, тебе попробовать порадовать его чем-то другим? — робко предложил Франц. Одноклассник вздохнул: — Пробовал. Знаешь, что он сделал с моим подарком? Просто выбросил его! А я так долго копил деньги от завтраков, чтобы купить ему новый галстук. А он сказал, что не носит такую дерьмовую дешёвку. Мальчики помолчали. — А ты никогда не пробовал найти свою мать? — вдруг спросил Франц. Вайсс фыркнул: — Да что её искать! Она и не прячется! Живёт себе в Вене открыто со своим любовником. Писала мне недавно, что мол, прости и пойми… и ещё чушь какую-то. Не хочу даже говорить о ней, она предала нас! — А моя мама умерла, — грустно сказал Франц. Вайсс уставился на него расширенными глазами: — А разве она не в тюрьме? Тут, понимаешь, говорят… Франц усмехнулся: — Ты об инсбрукской волчице? Нет, она не моя мать. Я и сам было подумал так, но нет. Моей матерью была Фрида Майерхофф и она умерла. А маленького брата забрали родственники, которые отдали меня в приют. Это ещё в Триесте было. Теперь вот я хочу брата найти, но как это сделать… Говоря всё это, Франц был абсолютно искренним. Но всё-таки у него была одна тайная мысль: зная, как быстро распространяются слухи в городе, может быть, через Михи сказанная сейчас информация распространится по больнице, а потом по городу. Вайсс сам не знал, верит ли он сейчас Францу. Он прекрасно понимал, каково сейчас однокласснику. Но в любом случае, после их доверительного разговора он уже считал Франца другом. — Вот я выйду из больницы, — сказал он, — и ты покажешь мне, кто тебя обижает. Я им… — Да я и сам как-то справляюсь, — усмехнулся Франц, пожимая однокласснику руку на прощание. То, что он сказал Михи, было неправдой. Он не справлялся. Замеченное математиком снижение его школьных успехов было вызвано отнюдь не его ленью или небрежением. Просто он теперь постоянно был настороже, ожидая очередной пакости. Налетающие на него со всех сторон первоклашки, орущие «Бей волчонка», были наименьшей из всех неприятностью. А вот настороженное молчание вокруг бесило его гораздо больше. На следующий день после разговора с Михи, Франц не выдержал. Увидев утром поспешно удирающего от него в другой конец класса Оскара, с которым он раньше сидел за одной партой, Франц подбежал к мальчишке и взял его за грудки: — Может быть, ты скажешь, чего именно ты от меня бежишь, как заяц? — прошипел он сквозь зубы. Оскар начал вырываться и тоненько закричал: — Я не бегу от тебя, отстань! Я просто шёл сюда по своим делам! Мне нужно! — Так может быть, ты сядешь на своё место? — продолжал зло спрашивать Франц. — Я не хочу, мне впереди удобнее! Я вижу плохо! — крики Оскара стали уж совсем жалобными, и Франц отпустил его с презрением. Оскар шлёпнулся на пятую точку, и надо же было именно в этот момент войти математику! — Так… — Бекермайер с одного взгляда оценил картину, — Нойманн, марш из класса. Теперь к несделанным заданиям присоединяются драки. — Но я не дрался! — возмущённо ответил Франц, — и задания я сегодня сделал. — Боюсь, что вам сегодня не удастся продемонстрировать ваши блестящие знания. Я сказал — вон из класса! И ещё: я скажу вам то, что сказал когда-то одной своей ученице — если вы не возьметесь за ум, вы плохо кончите. Я думаю, вы понимаете, о какой ученице речь. К сожалению, в её отношении я оказался прав. Мне бы не хотелось быть правым относительно вас, Нойманн. Франц понял, что препираться не стоит. Он подхватил свою сумку и, как оплёванный, поплёлся к выходу из класса. И, конечно же, не заметил подножки. Когда Франц во весь рост растянулся на полу, а класс радостно заржал, математик нахмурился. Ему очень хотелось подойти к этому мальчишке, подать ему руку, помочь подняться и оставить его на уроке. Но заслоняя всё, перед ним вдруг встало другое лицо, так похожее на лицо Франца Нойманна. Бекермайер промолчал. Очутившись в коридоре, Франц впервые за много месяцев почувствовал такое сильное отчаяние, которое испытывал только раз, стоя на кладбищенской колокольне. А стоит ли жить, если впереди сплошная беспросветность, если всё уже решили за тебя? Разве не старался он быть всегда справедливым, разве пожалел он для кого-то доброты или внимания? Стоят ли что-то в этом мире такие ценности как внимание, братство, дружба, человечность, справедливость и доброта? Но так же, как и тогда, на кладбище, на самом краю, пришла помощь. Но уже не в лице городского дурачка, а в лице Берты Дитрих. Учительница шла к нему по школьному коридору решительной походкой. — Франц, ты почему не на уроке? Впрочем, это потом. У меня для тебя новость: я нашла твоего брата!