Волчонок

Старик некоторое время недоумённо хлопал белесыми ресницами. Потом он осторожно прокашлялся и протянул: — Эээ… но ведь… — Да, я так думаю, — подтвердил свои предыдущие слова Дитрих даже с некоторым вызовом. — Мой мальчик? Вы говорите, что мой мальчик стал отцом? — так же недоумённо допытывался лесничий. — Дело в том, — объяснил Дитрих, — что Анна Зигель попала в тюрьму, будучи уже беременной. А перед арестом она не встречалась ни с какими лицами мужского пола, кроме вашего сына. А вот с ним она имела достаточно времени, чтобы войти в довольно близкие отношения. Помнится, тогда вы мне рассказывали о том, что Густав носил ей мазь для заживления ран, продукты и другие нужные вещи. Вы помните это? — Да… — тихо пробормотал старик. Выражение ошарашенности не сходило с его лица. Он как будто хотел сказать что-то, но не находил слов. — Так что получается, что появившийся в Инсбруке некоторое время назад мальчик Франц Нойманн является, скорей всего, вашим внуком. — Почему он Нойманн? — задал старый лесничий вопрос, который первым вертелся на языке, хотя на самом деле его гораздо больше волновало совсем другое. — А, на это не стоит обращать внимания, — развязно ответил полицейский, — эту фамилию младенцу дали при его поступлении в сиротский приют, после того, как забрали его у матери. — А мать жива? — глаза старика расшились. — В любом случае вам не стоит об этом беспокоиться. Старик некоторое время молчал в смятении, отводя в сторону взгляд. Затем он глухо спросил: — Какой он? Он разве похож на моего Густава? — Я бы не сказал этого, скорей он очень сильно напоминает свою мать, — начал отвечать Дитрих, но дочь перебила его: — Позволь, папа, я расскажу сама. Я ведь учительница этого мальчика. Франц Нойманн — серьёзный, ответственный ученик. Очень честный. Я бы сказала, болезненно честный. Это ведь напоминает вам вашего сына, не так ли? Он всегда помогает младшим ученикам и всем своим сверстникам, которые нуждаются в помощи. Это ведь тоже похоже на вашего сына? Берта интуитивно понимала, что старый лесничий сейчас будет судорожно искать сходство, поэтому намеренно выделяла положительные черты характера Франца: — Вы, господин лесничий, наверное, слышали в городе недавно историю о маленьком герое, который спас девочку, раненную дикими кабанами. Так вот — этим героем был именно Франц Нойманн. — Я сейчас редко бываю в городе, — медленно покачал головой старик, — но, если говорить о городских слухах, ведь раньше… Я слышал, что у Анны Зигель ребёнок родился мёртвым. — А, это… Этим слухам не стоит верить, — усмехнулся Дитрих, — сказать по правде, автором этих слухов был я сам. Так было целесообразнее в то время. Хотя я и не предполагал, что ребёнок выживет, и судьба забросит его в Инсбрук. Лесничий некоторое время продолжал задавать разрозненные вопросы, на которые получал спокойные, подробные ответы от Берты и её отца. В конце концов, разговор закончился его фразой: — Когда я могу его увидеть? Берта заверила старика, что увидеть мальчика он может в любой день, просто посетив в первой половине дня городскую народную школу. На этом и распрощались. — Что ты скажешь о нём? — задумчиво спросил дочь Дитрих, когда они продирались обратно к дороге сквозь мокрые кусты. — Несчастный человек. И кажется мне, что он не очень верит в возможное отцовство своего сына, — ответила Берта, — как будто он знает что-то, что нам не говорит. — А ещё меньше он поверит, когда увидит нашего волчонка, — хохотнул Дитрих, — не помню, встречалась ли ты тогда с этим Густавом, но парень был совсем другого типа — худой, высокий, рыжеватый, весь в тёмных веснушках. Но теоретически ребёнок может быть похож на родственников с материнской линии. Считай, что мы сделали для твоего любимого ученика доброе дело. Занялись, так сказать, благотворительностью в свой выходной день. Было бы хорошо, если бы у этого мальчишки появился такой благополучный родственник, и слухи об этом распространились так же быстро, как о его так называемой матери. Покойный Густав звёзд с неба не хватал, но обвинить его деда хоть в чём-то вряд ли у кого-то повернётся язык. Последствия своего визита в лесничество Берта не могла даже представить. На первой же перемене она услышала своё имя, которое кто-то громко и требовательно произносил в коридоре. Выглянув, девушка увидела высокого, седого господина, одетого в зелёный мундир лесного хозяйства времён императора Франца-Иосифа. Спереди на мундире пестрели какие-то медальки и значки, на боку висела непонятная сабля. Лицо визитёра было тщательно выбрито. «Кто это? — удивилась Берта, — на кого он похож?» И только спустя пару минут внутренне ахнула: «Лесничий! Дед пришёл увидеть внука!» — Это ко мне! — быстро произнесла она, оттесняя учеников от посетителя и увлекая его в учительскую, где пока не было никого из коллег, кроме старой учительницы чистописания, озабоченной только огромной стопкой проверяемых ею тетрадей. Перед нею сейчас стоял совсем другой человек. Вместо опустившегося, разбитого жизненными несчастьями старика, появился ещё не старый господин, с крепкой фигурой и неглупым лицом. «Эх, жаль, что он скорей всего не признает Франца…» — подумала Берта, а вслух произнесла: — Сейчас я приведу мальчика, я рада, что вы смогли посетить нас так быстро, подождите, пожалуйста, здесь. Направляясь в класс к Францу, она представляла, как нахмурится лесничий, как внимательно он будет искать в лице ребёнка хоть малейшее сходство со своим погибшим сыном, как разочарован он будет, этого сходства не найдя. Но всё получилось совсем не так, как ожидала учительница. Когда она ввела за руку Франца в учительскую, его обретённый дед, практически не глядя, распахнул объятия: — Иди ко мне, мой мальчик! Мой сын был твоим отцом. Я постараюсь быть тебе неплохим дедом. — Ну и дела! — удивлялся вечером Каспер, когда услышал от сестры историю семейного единения, — а что Франц? — Франц… удивлён, конечно, — ответила задумчиво Берта, — но, разумеется, такой поворот дела ему приятен. В кои-то веки заговорили, что он не только сын Инсбрукской волчицы, но и внук почтенного лесничего. — Да, дед всегда был в городе на хорошем счету, — поддержал её брат. — Но всё-таки я кое-чего не понимаю, — сказала Берта. — И чего же? — Понимаешь, он ведь должен был сначала внимательно осмотреть мальчика, ища, так сказать, родственные черты. А он… Такое ощущение, что ему вообще всё равно. Что ему даже неинтересно, какой его внук. Согласись, это странно. — А может быть, он думает, что обретение внука сулит какую-то материальную выгоду? — предположил Каспер. — Нет, наоборот, он сам спросил, стоит ли обучение Франца в школе каких-нибудь денег, и был готов взять этот расход на себя. Впрочем, когда я сказала, что на следующий учебный год открывается гимназия, и Франц имеет намерение там обучаться, и назвала сумму за обучение, он сказал, что может оплатить только частично. Он же не богат на самом деле. Тем более, сейчас. Он хотел забрать Франца из приюта в своё имение, но я это ему настоятельно не советовала. — Почему? — Видел бы ты это «имение»! Это просто заброшенный дом в лесу, половина комнат которого давно не используется. Запах там странный — плесени что ли… Да и как парню каждое утро добираться в школу? Дед согласился с моими доводами, но в ближайшие выходные собирается забрать Франца из приюта, познакомиться с «родовым гнездом». — Странная история, — согласился Каспер, — но я рад за Франца. Нормальный родственник ему не помешает. А через день в школу вернулся Михи Вайс. Его появление было очень заметным, так как шёл он на костылях в сопровождении слуги своего отца. — Вы только посмотрите на раненного принца! — попытался развеселить народ Себастьян, однако его никто не поддержал. Мальчишки и сами понимали, что с Вайсом перегнули палку. Слуга, вежливо поздоровавшись с присутствующими, остановился при входе в класс, не выпуская из рук сумку с учебными принадлежностями Вайса. Мальчишка проковылял на своих костылях к парте, за которой сидели Франц с Оскаром и коротко кивнул слуге: — Вот сюда. — Но это же моё место, как же я? — слабо пискнул Оскар. — Тебе придётся пересесть, — как неразумному ребёнку, объяснил Михо, — ты же видишь, мне тяжело ходить на костылях, а здесь удобно. Оскар, которого мать с рождения учила уступать больным и слабым, печально вздохнув, собрал свои вещи и потащился на свободное место в другой конец класса. В этот же день многие заметили, что Вайс разительно изменился. Он больше не претендовал на лидерство, но и унижать себя не позволял. У Франца возникло впечатление, что его новый приятель уже не нуждается в костылях, он, конечно, ещё сильно хромал, но мог бы вполне обойтись тростью. Но бросать костыли Михо пока не собирался. И при первом же выпаде в свой адрес он брал правый костыль наизготовку и угрожающе им замахивался, опираясь на левый костыль. Вид у него при этом был настолько агрессивным, что связываться никто не решался. Но при этом общее поведение Михо стало гораздо спокойнее и взрослее, чем раньше. Мальчишка сильно вырос за время пребывания в больнице. Не зря говорят, что душевные и физические травмы способствуют взрослению человека. Но может быть, дело было просто в том, что у Вайса, как, впрочем, и у самого Франца, появился, наконец, не подпевала и не товарищ по озорным выходкам, а просто школьный друг.

***

Дитер Ланге лежал в темноте под остро пахнущим овчиной старым тулупом и пытался заснуть. Он считал, что сейчас два часа ночи. Впрочем, вполне могло быть и три. Для него это ничего не меняло. Проснулся он от голода. Никогда, даже в самые сложные периоды своей военной службы он не был так голоден. Он даже не представлял, что когда-нибудь будет настолько беспомощным, что не сможет заработать себе на обед. Раньше он рассуждал так: руки-ноги есть, значит и пропитание будет. Но вернувшись в родной город, обнаружив родной дом разграбленным, он совсем потерял веру в себя. Никто не хотел нанимать на работу исхудавшего до крайности, заросшего и грязного солдата, только что вернувшегося из n.hmvs, где ему пришлось провести не один месяц. Работы в Зальцбурге не было даже для здоровых людей. Это Дитер понял сразу. Он так долго, с такими сложностями добирался на родину и что теперь? Получается, что всё зря и лучше бы ему было погибнуть на фронте, как погибли многие его товарищи. Лучше бы пуля, которую врачи отказались доставать у него из-за уха, мотивируя это тем, что это может привести к необратимым последствиям, прошла немного дальше. Тогда не было бы ничего — ни голода, ни холода, ни сильнейшей головной боли, которая периодически мучила его, ни гнетущего ощущения собственной мерзости. Откуда это ощущение? Что он сделал, когда пришёл в родной дом? Дитер и хотел, и не хотел вспомнить это. Но единственное, что всплывало в памяти — это то, что у него болела голова. Но вдруг мгновенно в темноте, словно молния сверкнула. Он вспомнил! Вспомнил нескольких женщин, одетых тепло и зажиточно, которые шли через город с вещами откуда-то с гор. Говорили они о лавине. Видимо, жительницы какой-то горной деревни решили пересидеть опасное время внизу, где им ничего не угрожало. Это они думали, что не угрожало… Они зашли во двор и разложили на полусгнившей скамье свои небогатые съестные припасы. Ланге вспомнил белые ляжки одной из них, той, которую он, как дикий зверь, затащил за полуразвалившийся сарай, когда она отошла от остальных по малой нужде. Вспомнил её выпученные глаза, когда он зажимал ей рот рукой, запах нафталина от её толстой шерстяной юбки, которую она, видимо, надела в первый раз после долгого перерыва. Лучше бы они не заходили к нему во двор. Он не должен встречаться с женщинами теперь. Лучше бы ему вообще ни с кем не встречаться. Люди вызывали какое-то болезненное желание спрятаться, сунуть голову под тулуп, в темноту. Или… или будет, как вчера. Что он сделал с той женщиной, убил? Дитер резко сел на кровати. Нет, этого не может быть! Нет, не убил. Он не убийца. Она даже ничего не сказала своим товаркам. С резким чувством облегчения он вспомнил её до синевы бледное лицо и грязную на спине одежду, когда она уходила с другими женщинами дальше вниз по дороге.