Долг

Леви проходит мимо библиотеки и на мгновение останавливается в дверях, потому что успел заметить две тонких девичьих фигурки, склонившихся над книгами. Ничего необычного: Микаса и Фрида, разучивают очередной урок на марлийском, но у Леви такое чувство, что он стал свидетелем чего-то тайного, интимного между этими двумя. Особенно когда Микаса как-то по-детски осторожно и нежно поправляет прическу юной принцессе, а та с тихим смехом утыкается ей в плечо. И эта картина отзывается в сердце колкой злой завистью: почему между ним и Родом нет и тени этих чувств? Любить своего избранного — аксиома для Аккерманов. Микаса и Фрида ещё слишком юны, чтобы понять природу своих отношений, но Леви видит, Леви знает, как оно должно быть. Точно так же Кенни смотрел на Ури, и точно так же он смотрел на… Неважно. Выбросить из головы, из сердца. Забыть и никогда больше не вспоминать. Когда-то Леви считал, что все дело в нем, что он родился таким, поломанным, неправильным, ненастоящим Аккерманом. Иначе как было объяснить, что, несмотря на то, что он рос вместе с Родом, знал его лучше всех на свете, принимал за него наказания и трепки воспитателей, чинил с ним детские проказы, он так и не смог проникнуться им, не смог полюбить? Он с детства знал свое предназначение и никогда от него не бежал. Мир был таким простым и понятным: после одного короля будет следующий, Ури пройдёт обряд, взойдёт на трон, а за ним Род, за Родом — Фрида. Бесконечный цикл, и он четко знал свое в нем место. Леви думал, что никогда ему не придется испытать этого чувства, того самого, которое заставляло Аккерманов шагать в огонь за своими избранными, шагать без сожалений и сомнений. Род был для Леви сродни избалованному брату, но никогда не видел он в нем подлинного короля. Наследнику Рейссов не хватало мудрости, этого чуткого умения смотреть наперед, он был слишком привязан к земным страстям и плотским удовольствиям. Подростком Леви покрывал Рода, его тайные вылазки в бордели, порой приводил ему девиц, но никогда не участвовал сам в его разнузданных оргиях, испытывая лишь снисходительную брезгливость к слабостям своего господина. Он знал, что все должно быть как-то иначе — так, как у его дяди и правящего короля, но ни с кем не говорил об этом. В конце концов Леви примирился, его судьбу невозможно было изменить. Так было ровно до того дня, когда он впервые увидел нового командора королевских гвардейцев, и сердце предательски задрожало и екнуло в ответ на отблеск синих глаз. В Эрвине было все то, что он так безуспешно пытался отыскать и взрастить в будущем короле. Он мыслил категориями, не свойственными обычным людям, возможно, потому и смог забраться так высоко, несмотря на свой юный возраст. В первые дни их знакомства Эрвин сразу подкупил его какой-то открытой честностью и прямотой, он ни капли не робел перед ним, не пытался выслужиться или добиться его расположения. К его службе было не придраться: идеальная дисциплина, солдаты его обожали. Наконец-то на смену деспотичному и вспыльчивому Киту Шадису пришел молодой, харизматичный и полный энергии руководитель — Эрвин Смит. Леви и сам не заметил, как попал под очарование нового командора, как дистанция между ними стремительно сокращалась, грозясь обернуться настоящей катастрофой. Нет, субординация и положение Леви не позволяли ему проводить вечера в командорских покоях, но снова и снова он нарушал этот запрет. Сначала это были просто невинные светские беседы, которые со временем обретали политический оттенок. Эрвин восхищал своей начитанностью, глубокими знаниями, нестандартным взглядом на мир, и поначалу Леви думал, что его так влечет к Эрвину как к прекрасному слушателю и собеседнику, и слишком поздно осознал, что его влечет к Эрвину как к мужчине. «Только дай мне повод» — думал Леви. Он знал, что если хочет получить что-то большее, то должен первым сделать шаг навстречу. Ни один безумец не решится посягнуть на честь Аккермана, притронуться к королевской собственности. В былые времена, еще до того как их загнали в стены, один только взгляд в сторону королевских хранителей мог стоить жизни. И все же… он тянул, до последнего не решаясь предпринять хоть что-то. Нет, он боялся не отказа, напротив, его куда сильнее страшило, что командор уступит перед его положением, согласится вопреки собственному желанию. Пользоваться своим статусом в таком деле Леви хотел меньше всего на свете, считая это унизительным для обеих сторон. Оттого он и не понимал похождений Рода, его гаремов, раскиданных по всему королевству… Полторы недели учений промелькнули, как день, а Леви думал только о том, как найти повод снова увидеть командора при дворе. В последний вечер, перед самым отъездом, Леви не смог устоять перед искушением еще раз остаться с Эрвином наедине. Еще с утра он принял решение — не давать ходу этому странному чувству, которое будил в нем этот армейский выскочка. Леви костерил его в своей голове на все лады, но не мог найти повода для придирок — ни в его службе, ни в дисциплине солдат, ни в личном общении. Эрвин был идеален, непогрешим во всем, и это бесило еще больше. — Господин Аккерман, — Эрвин отвесил поклон, пропуская Леви в свой кабинет, — Я распорядился, чтобы карета была готова к девяти утра. К обеду вы уже сможете быть во дворце. На минуту Леви растерялся: организация его отъезда, то был последний повод перекинуться еще хоть словечком с командором, но тот успел позаботиться даже об этом. Тень разочарования мелькнула на лице Леви, и Эрвин сделал непозволительное: опустил Леви руку на спину, наклонился слишком близко и тихо спросил: — Но если вам позволяет время, может быть, вы согласитесь выпить со мной чаю и сыграть партию в шахматы? Неслыханная дерзость! Посягательство на время дворянина, причем не просто дворянина — Аккермана. Леви чувствовал, как жжет огнем под лопаткой, в том месте, где прикасался к нему Эрвин, и где-то под ребрами тянет странным щекочущим чувством радости. Интуиция подсказывала ему — вечер обернется катастрофой, а воспитание и этикет велели поставить на место этого, вообразившего невесть что, солдата, но… все доводы рассудка таяли, как весенний снег, и Леви с вызовом спросил: — На что будем играть? — На желание, — не моргнув ответил Эрвин, жестом приглашая к шахматному столику у окна. Леви никак не отреагировал на очередную дерзость, вновь проглотил и ее, сам до конца не понимая, во что собирается ввязаться, лишь коротко кивнул и присел в предложенное командором кресло. Точно загипнотизированный, он смотрел, как расставляет Эрвин фигуры на доске, а сам невольно думал о том, что и они с ним тоже всего лишь пешки в какой-то никому неведомой игре. И ему опять отчаянно захотелось быть кем-то другим, не Аккерманом. Потому что тогда он мог бы позволить себе осторожно прикоснуться к этому широкому запястью с тонкой синей венкой, провести рукой вдоль предплечья, притянуть к себе… а там будь что будет. Фантазии отвлекали, Леви никак не мог сосредоточиться на игре, одну за одной терял фигуры, прогибался под беспощадной атакой соперника. Эндшпиль был разыгран блестяще. — Шах и мат. Король повержен, — спокойно произнёс Эрвин, не оставляя и шанса. — Король повержен, — тихо повторил Леви, протягивая победителю фигурку из слоновой кости. Но вместо того, чтобы просто забрать ее, Эрвин накрыл его ладонь своей и долго, невыносимо долго стоял, глядя прямо в глаза, словно выжидая. Леви бросило в жар, все было неправильно, нехорошо, но оттого ещё страннее и слаще. — Вы должны мне желание, господин Аккерман. — Желание? — выдохнул Леви. Он напрочь забыл о глупой авантюре, с которой все началось. Не отнимая рук, Эрвин придвинулся ближе, склонился и осторожно поцеловал его в самый уголок губ. Он сделал это так естественно, так легко, словно перед ним был не наследник Аккерманов, не королевский пес, а обычный юноша, готовый ответить взаимностью. И не было в этом жесте ни грамма пошлости, одна лишь спокойная, уверенная нежность. Леви чувствовал, как кровь отхлынула от лица, и что-то внутри него будто надломилось. “Не дай себе забыть, кто ты такой!” — отчаянно билось где-то в голове, и, совладав с эмоциями, Леви прихватил Эрвина за форменную куртку и, сузив глаза, прошипел: — Одно мое слово, и тебя завтра повесят за эту выходку, солдат. Леви хотел увидеть в нем страх, смущение, сожаление, хоть что-то, что позволит ему вновь почувствовать свое превосходство. Вновь почувствовать себя Аккерманом, но вместо этого Эрвин лишь усмехнулся и уверенно произнес: — Пусть так, оно того стоило. И Леви не выдержал, сорвался. Он так долго гнал от себя эти фантазии, что теперь, когда все окончательно вышло из-под контроля, это стало неважно. Все стало неважно. Судорожно вцепившись в ворот рубахи, он дернул на себя Эрвина, впиваясь в его рот, целуя остервенело, зло, стукаясь зубами и кусая губы, и тот отвечал ему с неменьшей страстью. Леви больше не мог терпеть, не мог гнать от себя это наваждение. Пускай сегодня это случится, а завтра все снова станет так, как было до. Ему так нравилось терять контроль, и он упивался этим чувством. Он помнил эти огромные, сильные руки, которые подхватили его, опрокидывая на стол, и грохот шахматных фигур, разлетевшихся по полу, помнил, как сам рвал на его груди рубашку и отчаянно подавался навстречу, потому что хотелось еще глубже: приникнуть, срастись, стать одним целым… После того вечера, вернувшись ко двору, Леви не находил себе места. В отличие от Рода, он не имел права на фаворита, не имел права на любовь. Его положение обязывало быть осторожным и внимательным. А что, если Эрвин всего лишь искусный манипулятор, который не гнушается любыми средствами, чтобы добыть себе место при дворе? Но правда была в том, что за все эти годы командор Смит ни разу не упомянул их связь, не попросил его ни о чем… Он брал только то, что Леви готов был предложить, и никогда не просил о большем. Всего он добивался сам. Ури благоволил Эрвину, выделяя полиции немыслимые дотации, солдаты Смита катались, как сыр в масле, и не было в королевстве ни единого мальчишки, что не грезил о военной карьере. И это восхищало еще больше, заставляло поверить в то, что все, что было между ними, было взаправду. Все изменилось с того момента, как Род взошел на престол. И Леви бы соврал, если бы сказал, что не жалеет о прошлых временах... — Это вам, — голос слуги возвращает в реальность. Стоит в полупоклоне, протягивая серебряное блюдо со свежей почтой. Леви вскрывает письмо, уже зная, что там увидит — неловко нарисованные крылья, их тайный знак. Рвет в мелкое крошево, комкает в кулаке клочки бумаги. Нет, он не поддастся на эту провокацию. Пересекаться с Эрвином на светских раутах и военных советах было мучительно, еще мучительней было игнорировать его, избегать его взгляда. Они не оставались наедине четыре месяца. Впервые так долго, но в глубине души Леви знает, что это правильно, в этой жизни им вместе не быть. И все же… он вспоминает ту клятву, когда задолго до смерти Ури, в одну из самых безумных ночей, он сам, поддавшись страсти, зажал в кулаке лезвие и полоснул, вынудив Эрвина сделать то же. Он помнил и болезненное рукопожатие, и горячий поцелуй, и как кровавые капли падали на белоснежную простынь, а еще странное, щекочущее чувство где-то в затылке, что электрическими импульсами ползло вдоль позвонков. — Так проходит обряд инициации. Так Аккерман клянется в верности своему королю. Так Аккерман становится хранителем, — шептал заполошно Леви, измазывая в крови своего командора, — Так я клянусь тебе в своей верности. И сейчас Леви сидит на подоконнике, разглядывая едва заметный шрам на правой ладони, зная, что у Эрвина есть точно такой же, и думает о том, что тот сказал ему в их последнюю встречу. “А что если это правда? Что если можно все изменить?” — у Леви нет ответов. Времена благоденствия позади. Род не справится со своей ролью, как не справится Фрида. Враги уже у самых границ. И все, что остается — смиренно принять свою судьбу или сражаться. “Ради тебя я украл бы у вечности еще тринадцать лет”, — звучит в голове его голос, и все внутри скручивает болезненной судорогой. “Если бы я мог выбирать, я выбрал бы тебя” — вспоминает Леви свои слова, сказанные накануне празднества. Эрвин был единственным человеком на свете, рядом с которым Леви не чувствовал этого рока судьбы, не чувствовал себя Аккерманом, чье единственное предназначение было — стать тенью правящего короля. Только рядом с ним он ощущал себя свободным, ощущал себя человеком, не вещью, и был тем, кто имеет право выбирать и быть счастливым. Леви по-прежнему сжимает в руке остатки письма, когда Микаса беззаботно окликает его: — Дядя, вы спуститесь к ужину? Леви вздрагивает. За все это время он так и не принял решения. Он знает, что его долг — быть хранителем короля, оберегать его, поддерживать во всех решениях, но как быть, если король — фальшивка? Что делать, если его место занял совершенно другой человек? Леви ненавидит себя за эту слабость. Он не желает мириться со своей судьбой и больше всего на свете хочет сейчас, чтобы Эрвин оказался рядом. Ему тошно думать о том, что эта светлая, преданная девочка через пять лет займет его место, если, конечно, до тех пор Марли не сравняет Парадайз с землей… Эрвин прав — они должны что-то сделать. Но долг превыше всего на свете — так сызмальства учили Аккерманов. Но что если это не так? Что если его долг — сохранить королевство, не короля? Что если Род — вовсе не его король? Ответа на эти вопросы у Леви нет.