***
— Что должно произойти, чтобы ты решил, что смерть это лучшее, что может с тобой случится? Ничего. Ничего интересного. Смешно, что люди думают, что для того, чтобы умереть в самом деле нужно что-то пережить. Как насчет того, что я заебался. — Я знаю, в чем твоя проблема. Да заткнись ты нахуй. Я уж думал, что хотя бы ты меня не разочаруешь. Дашь мне сдохнуть. Добьешь меня. Проткнешь мне хребет своими каблуками. Ну, сделаешь что-то, о чем ты мечтала. Можешь оправдаться. Сказать, что то, что мы когда-то спали — что-то значит. Что у меня классный член, делать вид, что после того грандиозного разочарования длиной в десять минут тебе еще интересен мой член. Я надеялся на тебя, тупая ты сука, а ты даже с этим справиться не смогла. Неужели это так сложно? Не делать, блять, нихуя? Ты вообще меня бесишь, и твои волосы меня бесят. Меня бесят все твои улыбочки-ужимочки, меня бесит, что ты давишь из себя улыбку якобы от души, когда на самом деле — от отчаяния. Меня бесит, что ты строишь из себя само понимание даже когда все-таки пожалела о том, что не проломила мне хребет. Зато у тебя сейчас есть хорошая сексуальная фантазия. Можно ведь подрочить, представляя это. — Я читаю мысли, Ламберт. Мне похуй. Мне похуй, что ты там читаешь. Раз такая умная, так найди в моей голове ответы на все твои сраные вопросы и сделай вид, что ты самая умная. и не отвечай на мой. — На какой твой? Почему я не дала тебе умереть? Геральт бы на меня потом обиделся. Охуенно. Одна отмазка охуетительнее другой. Ты увидела меня там, в луже собственной крови, и просто… подошла и села рядом. Я думал, ты будешь любоваться, как я умираю, что меня не спасет моя регенерация. Думал, ты отпустишь пару низких шуточек, посмеешься надо мной, но в итоге я тут. Я жив. — Я и вправду хотела посмеяться, — пожимает плечами она, так туго перевязывая меня, что даже вдохнуть сложно. — Хотела сказать, как я рада, что больше никогда не услышу твоего голоса. Но… я подумала о разочаровании Геральта. О том, что он меня возненавидит. Пиздеж. Он бы не узнал. Ты бы не сказала — он бы не узнал. Он бы даже не грустил, блять, об этом. У меня бы не было похорон и все такое. Может, он бы даже и не узнал. Какое ему, нахрен, дело? — Какой же ты дурачок, — хмыкает она, опираясь на руки и пялится мне в глаза. — Несчастный глупый ведьмак. Хорошо, ты меня раскусил, дело не в Геральте. Что ты там думал о своем члене? — и смеется, хлопая меня по плечу. Она садится на край кушетки и смотрит на свои руки так, будто они ее когда-то разочаровали. Возможно, она разочарована тем, что в самом деле спасла меня. Она жует нижнюю губу, а потом говорит: — Мне стало тебя жалко. Я не думала о том, чтобы в самом деле спасти тебя, а потом ты посмотрел мне в глаза, и я вспомнила, что передо мной просто обиженный, так и непонятый мальчик. Заткнись. Завали, блять, ебало. Мне не интересные твои альтруистичные порывы. Ты ведь просто подумала: «ох, что тут у нас сегодня? Черт, вторник, мне же абсолютно нехрен делать, придется спасать его». Так ты подумала, да? Она смеётся, откидывая голову назад. А потом смотрит на меня без улыбки. Смотрит серьезно, сжав руки в кулаки. — Даже такие люди, как ты, не заслужили думать, что смерть это награда. Никто не заслужил. Ну и что с того? — Ничего. Это был мой выбор. Спасти тебя. И да, я обязательно похвастаюсь этим перед Геральтом. — Он расстроится. — Аж заговорил, а? Горло уже не болит? — она ощупывает мою перевязанную шею. Она все восстановила — слепила из того кровавого массива все назад — но ощущение, будто я подхватил ангину. — Болит. — Ну так помолчи, а? Меня ты и так бесишь жутко, а твоя убитая интонация заставляет меня тебя жалеть. Я не люблю тебя жалеть. Ты вообще меня бесишь. Ну и пошла ты к черту, в самом деле. Как будто я горю желанием с тобой пиздеть сквозь боль в глотке. Она выдыхает и качает головой. Молчит. Может, роется у меня в голове. Ищет ответы на свои сраные вопросы. — То, что с тобой происходит — от этого не исцелит чародейка. Хотя ты и не пытаешься, — она пожимает плечами. Ну и откуда тебе знать, что со мной происходит? — Я все знаю. Я смотрю в потолок. Боль пульсирует у меня в висках. Хочется спать. Мне не хочется говорить с ней обо всей этой хуйне. Мне ни с кем обсуждать это не хочется, но с ней — тем более. — Проще говоря, у тебя сбиты нейронные соединения сейчас. Понимаешь… подавленное состояние… Ты знаешь, как оно влияет. Повышается определенный уровень гормонов, и это все действует на весь организм отрицательно. Начинается повышаться сонливость, отсутствие аппетита, бессонница… Потом могут начать крошится зубы или выпадать волосы. Ну, с твоим иммунитетом до такого не дойдет и… Зачем ты мне все это говоришь? Мне не интересно. — Помолчи. То есть не перебивай. Так вот… Когда это происходит так долго, оно все усугубляется… Эта подавленность… как гниение. Знаешь? И что с этого? — Они не пройдут, вот что. И будет все хуже и хуже. Они будут длиннее и дольше. С более страшными и пугающими образами. И когда-нибудь тебя это и впрямь погубит. Знаешь, мне кажется, — говорит с задором она, — ты будешь первым ведьмаком, который совершит самоубийство. Потому что ты этого не выдержишь. И никто тебя не спасет. Знаешь, почему? Потому что ты всех заебал. Ее интонация — она такая же, как и у Кейры, когда она говорила, что забыла меня. Я закрываю глаза и говорю: — Иди на хуй, Меригольд. Прежде чем отвесить мне пощечину, она кричит: — Да мне вообще на тебе насрать, понимаешь?! И я чертовски жалею, что не дала тебе сдохнуть! Да. Я тоже жалею. Я тебя понимаю. Она почему-то не уходит. Все еще держит ладонь на горящей от жара щеке. Сжимает руку в кулак. Глубоко выдыхает. Я жду, когда она зарядит по мне еще и кулаком. Но она этого не делает. Я говорю хриплым голосом, ощущая привкус крови у себя по всему горлу: — Ты ведь тоже забыла меня? — Я хочу, чтобы ты сдох, — шипит она. — Я очень рада, что доживу до этого момента, ведь ты казнишь себя сам. Я открываю глаза. И прежде чем я успеваю ее увидеть, она закрывает мои глаза ладонью. Ее рука дрожит. — Ты сойдешь с ума. Я знаю. — Дебил. Я знаю. Она все еще закрывает мои глаза рукой, когда падет лицом на мою грудь. Она все еще здесь. — Хватит моргать, твои ресницы щекочут мою ладонь. Как скажешь.***
Я дожил до зимовки. Не знаю, каким чудом. Насколько ты должен быть неудачником, чтобы у тебя даже не получалось сдохнуть? Я пытался несколько раз даже не прикрывая это красивой битвой с монстром, а толку? Ничего. Так что придется морозить кости, раз я даже умереть не могу по-человечески. Прекрасно. Я бы мог попытаться сдохнуть от обморожения, но, наверное, я еще не так сильно себя ненавижу. И все усугубляет мой инстинкт самосохранения. Не знаю, почему я его еще себе не отбил, ведь я очень старался. Замок просторный и полуразрушенный. На столе валяется труп вампира, под ним — натекшая лужа крови. Как иронично. Я пялюсь какое-то время на него, на этот труп, и всерьез думаю над тем, а как я буду выглядеть после смерти? Неужели вот так ужасно? Всю жизнь прожить, унижаясь, еще и сдохнуть как позороище. Лежать в нелепой позе с выпученными глазами. Я вообще-то не уверен, что после смерти мне будет не насрать на то, действительно ли я хорошо выгляжу трупом, но все-таки… Все-таки меня волнует этот вопрос. Надо чтобы тебя кто-то сожрал. Тогда все будет нормально. Я киваю сам себе. Слышу смех. Запах водки. Чей-то кашель. Пялюсь за поворот. Сидят и пьют. Делают вид, что их вовсе ничего не тревожит. Их ничего не волнуют и они ничего не боятся. Меня это бесит. Я младше их на десять лет, но почему тогда я заебался быстрее? У меня меньше выдержки? Меня херово тренировали? Может быть, хреново мне вспороли вены и всунули в них трубки с отварами, и поэтому я получится такой вот? Ну, то есть хуевый. Как они могут смеяться по-настоящему? Я улыбаться до сих пор научиться не могу так, чтобы это не было похоже на оскал, а они смеются. Вот сукины дети. Я иду мимо. Нет, не сейчас. Не хочу думать о том, что придется смотреть им в глаза, давить из себя все эти ужимочки и обязательно отвечать на тупые вопросы о тупом мне. Что придется отвечать Геральту. Интересно, распиздел ли он уже им всю эту дурь про сложные периоды? Что они об этом думают? Что мне скажет по этому поводу папочка Весемир? К черту. Не сейчас, блять, точно не сейчас. Не хочу об этом думать, не хочу придумывать весь свой пизедж на ходу Надо привести себя в норму, надо придумать хорошее оправдание. Хорошую, действительно стоящую историю о том, почему я послал Геральта на хуй. Самое разумное — сделать вид, что это был не я. Допплер, дружище, о чем ты? А ты знал, что и с Кейрой трахался вовсе не я? О каких проблемах ты говоришь? Вся история до Кейры звучит неплохо, дальше уже видно, что я припиздываю. Ладно, надо придумать что-то про наши эликсиры. Да, отлично, но сначала я хочу залезть в горячую ванную и может быть перерезать себе вены. Да. Круто. Когда я открываю дверь в купальню, мое лицо обжигает пар. Конечно я стараюсь не пялиться на находящегося там. Эта может быть Йеннифер. И она выльет мне кипяток в лицо. Так что лучше не пялиться, но… — О, я тебя тут не видел. Ты мыться? Я как раз выхожу. Это Геральт может в пыли и грязи сидеть и бухать, а мне мерзко. Хм, и так, Ты Ламберт, да? Я стараюсь на него не пялится. Но… но если смотреть с этого ракурса, то бедра у него — два идеальных изгиба. Если всмотреться, то можно даже понять, что они достаточно упругие и подтянутые, но не потеряли мягкости из-за отсутствия жестких мышц и присутствия парочки лишних килограмм. Если смотреть на него со спины, когда он отворачивается, чтобы взять полотенце, то видно, что у него накаченная круглая задница. Когда он наклоняется — мышцы на ногах, внутренней стороне бедра напрягаются, вытягиваются, делают форму его ног более стройной. Если смотреть на него вполоборота, когда он становится на цыпочки так, что его задница немного подтягивается, чтобы взять что-то с полки — его живот плоский, почти без мышц. — Ламберт-Ламберт, — говорит он, вытираясь, — ты чего встал? Проходи, не стесняйся. Он тянет меня за железный наплечник и закрывает дверь. — Не выпускай тепло. Я сейчас уже ухожу. Там еще, кстати, теплая вода есть. Там, у печки. Я вовсе не пялюсь, но когда он поворачиваться ко мне, его плечи — покатые и достаточно худые до того, что ключичная кость немного выпирает у плеча. Его глаза — голубые. Кожа — белая, но немного покрасневшая и распаренная. Волосы вьются и липнут к лицу. Я вовсе не пялюсь, но он похож на восковую куклу. — Хм, может, тебе помочь? Я тут отмокаю уже больше получаса, они наверное уже успели надраться в три жопы, — он закатывает глаза и толкает меня вперед. — Давай-давай, раздевайся. Он все еще не одевается. Будто бы решил, что я недостаточно хорошо его рассмотрел и мне нужно сделать это лучше. Например, заметить родинки на его животе. — Ламберт, — повторяет он. Он не зовет меня. Он просто повторяет мое имя таким голосом, будто кончает подо мной. — Ты же Ламберт? Он начинает раздевать меня. Будто бы это нормально. Будто бы то, что он делает — в этом вовсе нет ничего такого, будто бы он делал это уже с кем-то другим сотню раз. — Ламберт? Так, вроде, — он расстегивает куртку, расстегивает мою рубашку и говорит, пялясь на мою грудь: — да, ты точно Ламберт. Геральт говорил, что ты единственный, кто не получил шрамы на груди. Да, наверное, в этом мой промах, надо было подставлять сердце или голову, а не желудок или спину. — Странно, — хмыкает он. Я начиню раздеваться сам, хотя не то чтобы мне комфортно это делать в присутствии абсолютно голого и абсолютно привлекательного парня, у которого бедра выглядят лучше девичьих. — Он говорил, что ты любишь попиздеть и не упустишь случая съязвить. Спасибо тебе, ебаный Геральт из Ривии, наш великий Белый Волк, что хотя бы этому недоразумению ты не рассказал о моих сложных периодах. Не разнылся ему, что я послал тебя на хуй на полном серьезе, когда ты всего-то хотел повести себя как заботливый старший брат. — Ох, я понимаю, — он кивает, когда я расстегиваю ремень. Зато я не понимаю. — Ты, наверное, устал и замерз. Он смотрит на меня и понимающе улыбается. Выглядит как любящая мать. Как единственный человек, которого я любил за всю свою ебучую жизнь, которую не хотел проживать. Хотя может я вру. Не хотел бы — пытался бы сдохнуть старательнее. — Погода не располагает, да, — продолжает лепетать он. И все еще стоит передо мной голым, не считая полотенца в его руках. Не то чтоб я очень пристально на него пялился, но у него чуть выше лобка — две родинки. — Я помогу тебе, хочешь? Что ты так смотришь? На меня твои рожи не подействуют, мне Геральт и похуже корчил, и ничего, теперь сам массаж просит сделать. Давай, идем, вода не остыла… И он берет меня за руку, тяня к бадье. От этого пацана пахнет мятным маслом и молодым телом. Я не пялюсь, но соски у него — бледные-бледные, такие, что почти сливаются с кожей. Я сглатываю. И, наконец, говорю: — Ты кто, нахер, такой? Он смеется. Он называет себя Лютиком и пихает меня к бадье. Больше я у него ничего не спрашиваю. Он садится на край бадьи, выливая на свои ладони масло. Его бедра крепкие и подтянутые. Я моргаю Блять Все-таки я пялюсь на него. Поэтому я просто закрываю глаза и делаю вид, что меня здесь нет. Это единственное, что я еще умею делать вроде как неплохо. Лютик. Лютик. Его имя тянется на языке, отскакивая от неба. Лютик. Лю-тик.