Ультранасилие

      Люди не боятся смерти как таковой. Ее никто не боится. Все боятся того, что они узнают, когда они умрут. Боятся, что это будет больно.       Не факта смерти.       — Это не больно, — сказал мне Весемир, и игла впилась в мою вену. — Это можно потерпеть. Все, что ты можешь потерпеть — не больно.       А потом было больно. Было так, нахуй, больно, как мне не было никогда. Никогда и не будет мне так больно. Те нытики, которые говорят, что моральная боль может быть сильнее физической — им просто никогда не было больно по-настоящему. Они не блевали от боли, не падали в обморок. Не взрывались вены, сердце не грозилось остановить от этого.       Они просто не знают, как на самом деле может быть больно. Какую боль может вынести человеческое тело.       Тогда я хотел сдохнуть. Я хотел потерять сознание и передохнуть. Но я терял сознание, потом снова открывал глаза. Мои руки, мои вены — вспухшие и посиневшее, все в крови, все в рвоте. А ты не можешь уйти, не можешь убежать, у тебя начинается паника, ты теряешь сознание, видишь странные образы, видишь праотцов, видишь даже Господа.       А когда все это кончится, а ты остаешься жив. Тогда ты действительно жалеешь, что ты выжил. Что твое тело оказалось выносливее, что ты, словно таракан, приспособился.       И твои руки, твои вены — они чешутся, постоянно чешутся так, будто в них вгоняют иглы. Иглы, эти ебаные проводники агонии, этих эликсиров. Они вкачивают в тебя желание сдохнуть, но не дают этого.       Я вижу лицо Весемира, вижу его отеческую улыбку. Вижу трупы мальчиков, которых выносят подмышки. И вижу, как в мою руку — руку взрослого мужчины, не мальчика — снова вводят иглы.       Тебя сковывает лихорадка, тебе плохо, тебя тошнит. Вены готовы вот-вот взорваться, а за ними — сердце.       Даже воздуха нет. Он плотный, он горячий, он воняет отравой.       Комната возле меня — мерзкая темная комната, гребаная лаборатория, доверху напичканная средствами пыток. Иглы, которые вводят в мою вену, и я — кричащий, вырывающийся, проклинающий, просящий меня усыпить, но не проверять мое тело на прочность.       Все такое же. Запахи, помещение, иглы, чесотка, боль. Крики мальчиков, которые эхом гуляют по помещению и по сей день. Которые я слышу перед собой.       Мальчики, дети, ни в чем не повинные дети, их живые улыбки и широко раскрытые глаза. Я моргаю. И вот их глаза — пустые и мертвые, смотрят в ужасе на потолок. И вот их последняя эмоция. Вот их последнее чувство. Вот что, сука, дал им мир на последок — агонию.       Вот что решил им дать Весемир, решив, что он ебаный божий посланник, что он может принимать такие решения и пачками затаскивать детей, смотреть, как они корчатся от боли, смотреть, как они плачут, кричат, блюют сначала переваренной пищей, потом — кровью.       Я вижу. Все это вижу.       Вижу это детское хрупкое тело. Тело, неспособное это выдержать.       Вижу как оно бьется в конвульсиях, наблюдая за этим, и нет, не могу пошевелиться. Он плачет, он кричит, кровь, идущая из его рта, из его носа, ушей и даже глаз. А вот — лопаются вены. Просто взрываются.       И сердце останавливается. И пустой взгляд смотрит в потолок.       И вслед за ним — кричу уже я.       И, наконец, я прихожу в себя. Я знаю, что не спал.       Смотрю в потолок. Вижу потолок. Ага. Неплохо. Рядом нет каталки. Вообще прекрасно. Оглядываюсь. Трупов нет. Просто великолепно!       А потом смотрю на свои руки. На сгиб локтей, на запястья, смотрю на свои пальцы. Под ногтями — кровь. Сгибы локтей и запястья в крови, расцарапанные настолько, что кровь тонкой сторукой стекает вниз, к ладони, к пальцам.       Каждый раз одно и тоже.       Если не повезет валяться после драки с монстром, если в принципе не получишь хорошую дозу адреналина — ночью одно и тоже. Смотришь на трупов, смотришь на детей, на спокойный взгляд Весемира, ощущаешь часотку, а потом понимаешь, что все это время расчесывал себя до крови.       Губы мокрые.       Я встаю с кровати, щелчок, загорается свеча. Все тупо, все бессмысленно, кругом одна боль. Ничего в твоей жизни не хорошо, когда тебе зимы приходиться проводить под крышей с человеком, который просто смотрел, как они мучаются, как они умирают.       Я рву ткань. Надо забинтовать.       Я так часто расчесывал там кожу, что в один момент перестала спасать регенерация. Она такая медленная, что если не забинтовать, то кровь может идти всю ночь, а ты потом просыпаешься бледный и весь в холодном поту.       Скрипит дверь.       Да, охуенно, ночные гости. Придет сейчас охуенный Геральт со своей охуенной помощью, и как давай мне помогать, как давай свою мораль мне толкать, все сразу лучше станет! Зря только он ведьмак, пошел бы врачом, лечил бы людей, все были бы счастливы. И тупыми. Вот где счастье — в отсутствии мозгов.       — Я проходил мимо, а ты кричал…       Я немею.       Я смотрю через плечо.       Фигура Лютика в этом освещении кажется мне до такого хрупкой, что вообще здесь неуместна. Его глаза, его лицо, его губы. От него воняет волнением. Настоящим. Он смотрит на меня, держа в руке подсвечник.       — Мне больше интересно, зачем ты ходишь ночью по Каэр Морхену.       — Здесь плохо спится.       — Круто. Мне похуй. Проваливай.       Я рву ткань. За Лютиком закрывается дверь.       но он остается здесь.       Ставит подсвечник на тумбу.       — Ты в порядке?       Я смотрю на него через плечо, и он обнимает себя руками, ежится от холода. На нем штаны да сорочка одна. Тонкая такая, будто вообще из ситца сделана. Такая легкая, что странно, что Лютик еще инеем не покрылся.       — Я лучше всякого, Лютик. Проваливай.       Он медленно идет ко мне. Я с ужасом замечаю, что он без обуви.       А потом снова пугаюсь: почему меня вообще это ебет? Его ноги, его состояние? Мне себя, что ли, мало?       — Ты правда хочешь, чтобы я ушел?       Нет.       Нет.       Нет.       останься останься останься останься.       Будь тут.       — Что ж, тогда я рад, — он кивает, хотя я ничего не отвечал. Хотя неудивительно, пообщавшись с Геральтом ты начнешь понимать молчание, начнешь его растолковывать как тебе угодно, и ты будешь прав. Потому что в сущности молчание можно интерпретировать как тебе угодно, и это станет правдой. Молчание это пустой момент, который ты можешь заполнить как тебе угодно. — Это выглядит… Ужасно, давай, помогу тебе с правой рукой. Давай-давай…       Он подталкивает меня на кровать, а я смотрю на его босые ноги. Он рвет ткань и накладывает её на сгиб локтя.       — Сядь.       — Что? — он моргает.       — Сядь на кровать и укрой ноги. Или вон… Там сапоги стоят. В углу. Надень их.       — А… нет, не стоит, я в порядке.       Он завязывает на сгибе локтя узел. А потом я хватаю его за плечо и усаживаю на кровать. Роюсь в сумках и достаю носки. Обычные шерстяные носки, а потом…       А потом нахожу себя сидящим перед Лютиком на корточках и надевающим на него свои носки.       Он краснеет, ойкает, ерзает, а потом говорит:       — Спасибо, но… но не надо было, я…       — Ты бы заболел. Не спится, говоришь? А от того, что походишь тебе спаться лучше станет или что? Ты чем думаешь вообще? Жопой своей распрекрасной?       — А что такого распрекрасного в моей жопе?       — Ничего. Просто сказал. Нашел к чему придраться.       — Ты сам босой.       Я молчу. Сажусь на кровать, забинтовывая правое запястье и смотрю в пустоту. Лютик сидит рядом со мной, не уходит. Не знаю, зачем, уже все поняли, что я не очень хороший партнер и так себе собеседник.       Все у меня хуевое, один я бедный и несчастный. Но для справедливости — тоже хуевый. Все у нас в мире плохо и ничего меня не радует.       — Почему это происходит?       — Неважно.       — Важно.       — Какая тебя разница?       — Интересно.       — На интересе далеко не уедешь, Лютик.       — А я уже приехал куда надо. Вот, сижу здесь, цель достигнута. Ты меня не прогоняешь. Что с тобой вообще?       — Вернемся к недавне заданному вопросу. Какая разница? Интерес я твой утолять не намерен, Лютик, ты мне никто и звать тебя никак.       Лютик шмыгает носом и опустил взгляд на пол. Почему-то сейчас он мне кажется совсем другим. Каким-то помолодевшим, младше себя самого на лет пять и… знакомым.       Он не отторгает, мне не хочется его прогонять или пнуть. Он просто сидит рядом, и я не чувствую, что кто-то занимает собой пространство. Он есть, и для меня это априорное.       Будто бы он должен сидеть здесь и нигде больше.       — Просто я когда тебя увидел… Ты мне таким знакомым показался. И обо всем тогда забыл, только о тебе думал. Лицо у тебя для меня знакомое, и сам ты знакомый… И характер твой, знаешь… Геральт мне тебя по-другому описывал, но то, что он описывал — это не интересно. Это скучно. Но ты… ты совсем другой.       Я другой, потому что хочу умереть. Суицид нынче не то, чтобы в моде, а на страдания просто ни у кого нет временен. Депрессия нынче есть только у обеспеченных дамочек, у которых в самом деле есть время, чтобы сидеть и страдать хуйней. У которых есть время на отпуск, а особенно все плохо, когда у них вся жизнь — отпуск.       Это все весело, конечно, говорят нынче, что высокодуховные страдания тебя облагораживают, ты даже умнеешь и мудреешь, познаешь то, что в другом состоянии познать не можешь, но на самом деле это все ебучее оправдание.       Ты в первую очередь гниешь. А какая кому разница, что ты там познал, если ты и двух слов связать не можешь. Какая кому разница до всех этих истин, ведь ты просто страдал хуйней, а теперь страдаешь по-настоящему.       Уж я-то в этом кое-что смыслю.       — Ну и что дальше?       — Поэтому я здесь. Поэтому я спрашиваю. Я сейчас смотрю на тебя, и мне кажется, что я знаю тебя тысячу лет.       — Ага, конечно, лежали с тобой на одном пыточном столе и мучились от эликсиров. Конечно же ты что-то обо мне знаешь, Лютик. Я бы сказал все обо мне знаешь.       Что вообще таки люди могут знать обо мне?       Как счастливый человек может понять человека, убитого горем? Может мне и вправду нечего делать, но разодранные вены есть разодранные вены. И я хотя бы пытаюсь делать самый минимум, чтобы хоть как-то от этого отделаться.       Не всегда получается, но я прикладываю все усилия.       Что человек, который еще знает, как смеяться, может знать обо мне — обо мне, человеке, у которого улыбка всегда под шаблон, не меньше и не шире, потому что мои мышцы знают только один изгиб на губах, который используется, когда я чувствую, что это необходимо. Показаться чуть менее убитым.       Что ты вовсе не скорбишь по убитым детям, по убитой своей человечности, по своему детству, своей матери, по своему паскудному страху всего и вся. Что ты не скорбишь по своим убитым перспективам.       я и не скорблю.       Сам закапывал, так ничего нового. Я знал это.       Но что Лютик может знать обо мне?       У него все проблемы решаются Геральтом, а что не Геральтом — песней, в крайнем случае — алкоголем и песней. И что, очень это сложно, хотите сказать?       Мы изначально не рождены равноправными, так что один человек ни за что не поймет другого.       Но вот что еще хуже, так это его вшивое милосердие.       Как, например, у Геральта.       Вечно ходит со знающим видом и говорит, как ему меня жаль. Вы бы знали, как меня тянет ему в лицо плюнуть каждый раз, когда он делает то самое лицо и говорит те самые вещи. Потому что все это пиздеж, ему все равно, ему нет до меня дела, а знаете почему?       Потому что он не понимает.       А когда человек не знает, когда не понимает, то ничего и не чувствует, не испытывает сострадания. Он только знает, что ему нужно сейчас проявить такую эмоцию, а на самом деле — ему все равно.       И это еще противнее, потому что тогда человеку становится тебя жаль, как побитого котенка. Ой, посмотрите, пожалуйста, кто у нас тут маленький и слабенький.       Неприятно.       Поэтому я хочу ударить Геральта. Иногда я так и делаю.       — Ты смеешься надо мной, да?       Он говорит резко и внезапно, но в его голосе — ни капли обиды.       — Хочешь — издевайся и смейся. Мне нет до этого дела, я просто чувствую, что знаю тебя, иначе бы я тут не сидел. И знаешь, что самое главное? Это чувствуешь и ты, иначе ты бы меня прогнал, и не надевал бы на меня носки.       — Ты преувеличиваешь, Лютик. В таком возрасте любая мелочь кажется жестом внимания и заботы.       — А это так и есть. Забота и внимание собирается из маленьких кусочков. Теплые, кстати, носки, спасибо.       — Забирай, если хочешь.       Он молчит, но улыбается.       Мы сидим рядом, и я не хочу его прогонять. Обычно я ощущаю жуткую потребность взять человека за шкирку и выкинуть его, потому что рядом с людьми бывает еще хуже, чем без них.       Одиночества это и вправду не блажь, но только сейчас я стал по-настоящему понимать, почему.       — И чего тебе не спится?       — Воет ветер, бегают мыши и даже крысы… — его передергивает. — Холодно еще…       — Поэтому босыми ногами ходишь?       — Я пришел, потому что услышал, как ты кричишь.       — И только поэтому?       — И только поэтому.       Я смотрю на свои руки. Лютик даже не спрашивает причин, он вообще ничего не спрашивает, наверное, поэтому он меня и не бесит. Он просто сидит здесь, и от него пахнет чем-то теплым и сладким.       — Ты вот тоже больше не заснешь… По тебе вижу.       — Не засну.       — Дай Бог только под утро.       — Ничего Бог уже не дает, Лютик, и не делает последние лет тысячу. Минимум.       — Еще лучше. Значит, я могу лечь в твою кровать, а ты просто будешь рядом, да? Чудесно. Не могу поверить, что высплюсь!       Наверное, я должен на него наорать и все-таки прогнать. Потому что кто он, нахрен, такой, чтобы спать в моей кровати без моего разрешения. Кто он такой, чтоб вообще здесь находится?       Но я просто смотрю на то, как он забирается на кровать с ногами и укрывается моим одеялом. От него шлейфом идет этот сладкий теплый запах.       — Можешь не тушить свечь, главное сам не уходи.       Это, наверное, самое ужасное.       Что я в самом деле не ухожу.       — Может, ты хочешь об этом поговорить?       Почему-то все искренне верят, что раз ты пиздишь без продуху на какие-то абстрактные темы (и чаще всего кого-то материшь), то ты в принципе общительный человек. И, конечно, ты можешь поддержать тему о себе. Рассказать себя.       Раком мне тут еще не встать, нет?       — Лютик, отвали от меня. То, что ты приперся ко мне ночью, наплевав на приличия, это ничего не значит, понимаешь? И если ты не хочешь, чтоб я начал с тобой общаться, как с Геральтом, то съеби по-хорошему.       А потом я снова начиню методично лупить маникен.       Лютик шмыгает носом, смотря сначала на свои сапоги, потом на манекен. Он стоит с накинутой на плечи курткой — не уверен, что его — и похож на бедного родственника, которого я не пускаю за порог.       Я не знаю, зачем он за мной таскается. Чего он хочет.       Иногда я думаю о том, что он за мной следит, хотя, наверное, Лютику просто скучно, вот и мается ерундой.       — Я просто вижу, что тебе плохо… Вдруг я могу тебе помочь?       Я делаю паузу. Медленно поворачиваюсь к Лютику.       — Я не понимаю, ты хочешь, чтобы я манекен тобой заменил или что?       — Ты этого не сделаешь.       — Не сделаю, да. Не сделаю. Потому что тогда мне будет ебать мозги Геральт. А я и без того страдаю от его странных сексуальных пристрастий к чужим анатомическим органам.       — Ламберт, я мо…       — Так.       Я откидываю меч и быстрым шагом иду к Лютику. Хватаю его за горло одним резким движением, но в стену я его впечатываю так аккуратно, как могу, чтоб этот уникум себе и так подмороженные мозги не повредил еще больше.       Лютик застывает, вытягивается как по струнке, судорожно вдыхает.       — Лютик, послушай, я молчу не потому, что хочу, чтоб за мной бегали. Я молчу, потому что не хочу об этом говорить, а ваша ебаная настойчивость меня пиздец, как бесит. Не мешайтесь мне, нахуй. Не мешай мне ты, понял?       Он моргает, а потом шумно выдыхает так, что это больше похоже на стон, и шепчет:       — Сильнее…       Я тяжело выдыхаю.       — Я тебя предупредил, Лютик, в следующий раз это в самом деле будет сильнее. Сильнее ударю тебя головой, до встречи.       И потом я ухожу.       Повезет, если сегодня вечером удастся хотя бы варгов сраных найти. Хотя зимой всех этих тварей становится многим меньше. Иногда приходится искать гнезда и копошить их, пока чудовище само не разозлится.       Не очень хорошо, но я просто…       Просто что?       Это помогает мне спасаться от галлюцинаций, помогает мне лучше спать, не царапать руки, но каждую ночь мерзнуть и терять кровь ради относительно спокойного сна? Разве это не смешно?       Я останавливаюсь, смотря на улицу.       Впереди все бело, голые деревья и снова снег. Пусто и скучно. Серо и неинтересно.       Все в точности, как и в моей жизни.       Я смотрю через плечо. Лютика уже нет.       Ему тоже просто скучно. Я знаю, как выглядит скука.