Ультранасилие

      — Сколько ты говоришь Лютику?       — Двадцать, — Геральт снимает с себя куртку, косясь на меня. — А что?       — Ничего.       Морщин у него много для двадцати двух, — думаю я.       Хотя у губ, наверное, от улыбок. Улыбается он вот много. Возле глаз… Влаги, наверное, не хватает. Или щурится много. Хотя тоже от улыбок скорее всего. Когда человек широко улыбается — кожа там вверх подтягивается.       Это же просто биология, ничего нового.       Улыбка есть улыбка. Из-за нее появляются морщины.       Это странно.       Это очень странно.       Потому что я вижу, как Лютик идет к нам навстречу, улыбаясь, и почему-то он будто расцветает.       Улыбка смотрится на нем как дорогое украшение.       Но отчего-то после нее остаются эти шрамы-морщинки.       Забавно.       Очень забавно.       Проблемы юности в том, что все у тебя вызывает восторг, а маленькие вещи становятся фееричным происшествием.       Вот и для Лютика почему-то наш секс становится моей обязанностью поведать мою грустную неинтересную всратую скучную историю.       Очень интересно.              Слышу овации, вижу заинтересованные лица.       Всем хочется знать, что с тобой.       Просто чтобы вдохнуть с облегчением: слава Богу это не со мной.       Или наоборот: это не проблема, ты можешь ее решить, решай.              Да, я могу решить проблему, послав конкретно тебя на хуй. Легче мне не станет, и тебе не станет, но все будет на своих местах.       — Лютик, послушай, — я хватаю его за плечо, чтоб он подошел ко мне ближе. — У тебя были любовницы?              Он закатывает глаза.       — Дохрена.       — И они делились с тобой их грустной историей? Или ты им рассказывал свои секреты? Они просили тебя о помощи? Ты просил их о помощи? В конце концов… я прошу тебя о помощи?       — Но я же не твоя любовница.       Спасибо и за малые милости, не хватало мне в моем положении еще и любовницу завести, блять, а особенно любовницу по типу Лютика, которая на утро из принцессы превращается в обычную крестьянку.       Хотя сейчас, когда я смотрю на него при свете зажженных свечей — единственной свечи — при виде света из камина он снова мне кажется слишком хорошеньким.       Блять, сам себя не понимаю.       Может я просто трахаться хочу? Хотя я трахался вроде…       — Нет, не любовница. Ты… просто оказался в нужном месте в нужный момент.       — Ты врешь! — Лютик едва не кричит, он почти выглядит растерянным. Хмурится.       — Почему это?       — Потому что я… мужчина. Нас воспитают так, что хотеть можно только противоположный пол. А когда ты оказываешься в одной постели с мужчиной… Ты либо отпетый любитель мужских задниц, либо чувствуешь что-то к этому мужчине. Итак, сколько голых мужских жоп ты уже успел отлизать в своей постели?       — Ни одной.       — Ну вот и делай вывод.       Я внимательно на него смотрю. Буквально чувствую, что меня одурачили. Прямо вот сейчас стоит и нагло врет в лицо, а я все понять не могу, в чем именно проблема.       Если это не я сам себя обманываю. Я люблю этим заниматься. По правде говоря это мое единственное хобби, ну, кроме самобичевания.       — И что ты от меня хочешь? Рассказывать мне нечего, ты сам все видел, а если не тупой, то даже понял. Помочь мне нельзя.       — Можно, — он плавно кладет руку на мое запястье и прижимается ко мне.       Я пугаюсь до усрачки.       Он смотрит мне в глаза, и снова его лицо становится белым, чистым и гладким. Губы кажутся более розовыми, ресницы более пушистыми. Он вообще внезапно становится так красив, как я вообще могу вообразить.       Может он фейри?       Суккуб?       Может я пьяный?       — Мы можем же попытаться, так?       Мы.       мы можем?       Вот так, просыпаешься одним утром, а ты уже не один. Твое я превращается в мы, а лицо напротив все хорошеет и хорошеет. И в груди становится теплее. И запах слаще.       Блять.       Это не он фейри.       И не я пьяный.       Это я влип.       — Мне надо потренироваться, до скорого.       — Лам…       Я вырываю свою руку и бегу от него нахрен.       Ну нет, мне так Кейра как-то сказала, что мы можем, а потом что? Кто-то счастлив что ли сильно был? У кого-то не разбилось сердце? Что вообще стало лучше после этого мы?       После Мы становится хуже и хуже, хуже и хуже. А мне и так не шибко хорошо.       Нет, Лютика тащить к себе в спальню я больше на намерен. Пойду помахаю мечом в пустом лесу, поору, может, найду кого, а если совсем повезет — буду лежать без сил и еле дышать, а если нет, то не страшно.       Я так всю жизнь живу, ничья помощь мне не усралась.       И Лютик мне не усрался. Мне вообще ничего не хочется, а то, чего хочется, не должно исполняться.       Вот Лютик исполнился и стал обычным скучным парнем.,       а через час опять похорошел, как будто заново расцвел.       Вот дерьмо.       Сегодня мне везет. Сегодня мне дьявольски везет.       Вот я, вот моя кровь, которая впитывается в снег. Вот мое смертельно белое лицо, и снежинки, которые на нем не тают.       Наверное, — думается мне, — в моей жизни что-то не так, раз я лужу своей крови называю везением. Но сердце бьется на пределе, значит я в порядке. Я определенно точно в порядке.       Еще я думаю о том, что можно умереть. Если не встать сейчас, то можно умереть.       умереть это вообще не сложно.       Удивительно, что то, чего люди стараются избежать, достигается самыми простыми способами. Знаете, порой даже заснуть бывает сложнее, нежели умереть.       Можно умереть. Прямо сейчас.       Не встать, не пытаться. Можно умереть.       И я закрываю глаза, чувствуя, как на мое лицо падают снежинки.       У меня на внутренней стороне век — лицо Лютика. Спящего со мной по утру Лютика. Его уставшие глаза, его расслабленные губы, его щеки и его волосы. Такой простой, такой скучный и серый, и такой особенный, когда открывает глаза.       И я открываю глаза, с трудом вставая.       Да, поэтому всем так не хочется умереть.       Ведь после смерти мы становимся скучными и неинтересными, серыми.       Наверное поэтому смерть все никак не может войти в моду.       Я стою и слушаю. Стою и слушаю.       Даже у стен есть уши.       Конкретно сегодня у стен конкретно мои уши.       Я слушаю.       — Так что с ним, кто-нибудь мне расскажет?       — Почему тебе это так интересно? — спрашивает Койон как всегда без интереса. — Мне вот совсем все равно.       Потому что ты тоже свои проблемы со здоровьем разбирать не хочешь, поэтому тебе и все равно. Поэтому мои проблемы тебе и неинтересы.       Эскель отвечает:       — Потому что он ведьмак, Лютик. Ведьмаки больны априори.       — Но он не так, как вы. Это другое.       — А что с ним? Ты знаешь? — заинтересованно спрашивает Геральт.       Я закатываю глаз.       Ну, конечно, блять, куда нам уж тут без нашего всегда волнующегося мистера-мораль. Как бы мы жили без него. И как бы он выжил, если бы не совал свой нос в чужие дела.       Лютик спрашивает:       — А вы что, не знаете?       Геральт говорит:       — Его девушка, которая бывшая, только сделала мне подсказку, что иногда с ним случатся сложные моменты.       Эскель уточняет:       — Это когда он лезет под лапы чудовищ? Так это нормально. Это называется «накажу себя». Он сам не знает, за что себя наказывать.       Я закатываю глаза.       Еще один всезнающий, блять. Все такие умные и молодцы вообще! Взяли свой субъективный опыт и давай орать о его априорности. Только вот нихуя это не так.       Люди с чего-то взяли, что наносить себе увечья это ебать, как весело.       Что это чудесное хобби, а причина у этого одна — человек себя наказывает.       По крайне мере, я теперь знаю, что таким образом Эскель наказывает себя. Только вот мне совсем не интересно, нахуя.       В отличие от них, в отличие от Лютика, которые все пытаются что-то да понять. Ведь слова «не хочу это обсуждать» кажутся для Геральта недостаточно серьезными. Якобы всегда нужна более серьезная причина, чтобы молчать.       Ты не имеешь права не пиздеть всему миру о своих недугах.       Геральту стоит поучиться у Эскеля и начать наносить себе увечья. Я уверен: это поможет ему успокоить свое шило в заднице.       Лютик говорит:       — Что?! Какие чудища?! Он… он что, умирать пошел сейчас?!       — А он куда-то пошел?       — Да, сказал, что тренироваться, но на улице я его не видел на поле…       — Он не умирать. Придет порванный и всего-то.       — Да, но… Но я говорил даже не про это. Про это я и не знал… Просто ночью…       Я открываю дверь. Вхожу в комнату под молчаливые взгляды, оглядывая всех. Сажусь на кресло, смотрю на них — молчаливые статуи, уставившиеся на меня, как на врага всего сущего. Якобы это я тут беспрестанно обсуждаю чужие проблемы.       — Чего вылупились?       Лютик прикрывает рот рукой. Он говорит:       — Ламберт, у тебя… у тебя кровь.       Я опускаю взгляд вниз.       Эскель говорит, медленно моргая:       — У тебя не кровь. У тебя разрыв мышц, кажется. Ты как вообще стоишь?       Да. Да. Да.       Теперь я вспоминаю, откуда я пришел. Теперь я вижу. Теперь я чувствую.       Теперь я спокойно могу упасть в обморок, зная, что Лютик не распиздит всем, что мы с ним перепихнулись и у меня есть проблема с самоконтролем. Иногда. Периодически.