Ультранасилие

      Это странно, но первое и единственное, чего я начинаю хотеть по-настоящему — это увидеть Лютика. Всю зиму, пока я маюсь от безделья, я думаю о Лютике. Ничего страшного, мне просто надо хоть чем-то заняться. Раз смерть перестала мне казаться очень симпатичным времяпровождением, то вот. Я здесь, и я думаю о Лютике.       Правда и после зимы это не проходит. Это странно.       Мысли о бессмысленности всего сущего, о бессмысленности меня, о бессмысленности даже Лютика перестают меня тревожить. Нет, я все еще просыпаюсь с разорванными запястьями. Ужасы есть ужасы.       Если честно, то больше всего похоже на то, что я схожу с ума. Методично и четко. Не больше и не меньше.       Я вообще-то всегда ебнутым был, но сейчас ощущаю себя особенно ебанутым. У людей периодически течет кровь изо рта, я чувствую запахи, которых нет, чувствую чувства, о которых не знал. Но в общем… Все становится по-другому.       Иногда, видя мое лицо, мне предлагают скидку в тавернах. Они говорят: «мы приличное заведение, по случаю смерти близких мы наливаем со скидкой».       По случаю смерти близких.       Вот так я выгляжу. Будто у меня умер близкий человек.       Не это смешно.       Смешно то, что они считают, что у меня в принципе были или есть близкие люди.       Я не совсем дебил, Боже. Завести себе кого-то такого значит совершить моральное самоубийство. Когда ты влюбляешься, ты заканчиваешься. Начинается что-то новое, что-то, что не ты.       А потом снова больно. Снова все плохо. Снова страдания, разочарования и даже секс перестает быть сексом. Это превращается в обычное рутинное дело, лишенное чувств и эмоций.       Однако Лютик углядел там что-то особенное.       Я пялюсь на свои руки.       Нет, ничего особенного эти руки дать не могли.       Этими руками я себя когда-нибудь убью. Своей смертью я не умру. Вот это я знаю точно.       Летом я все-таки приезжаю в Туссент. Хорошее тут вино. Которое я не пью.       Вообще ненавижу Туссент, бесит меня вечное солнце, бесит, что никто никуда не спешит и все такие радостные, что аж тошно. И еще больше бесит, что половина из них абсолютно такая же, как и я. Просто они думаю, что есть смысл пытаться радоваться. Что вообще есть смысл жить.              Все они давно учуяли, что нет. Это не имеет смысла. Мы же все потеряны.       Но они пытаются. И давят эту улыбку через силу.       Им самим противно от этой улыбки. Я знаю.       Я смотрю на небо. Солнце слепит глаза. И я вспоминаю о коже Лютика, в которой, кажется, как раз оно и плещется. Солнечный свет. Поэтому он едва не блестит.       Поэтому я от него сбежал.       По-другому бы просто не вышло. Других вариантов нет вовсе.              О нем можно думать как о своем желании — как о смерти. Можно подходить, любоваться, можно даже иногда касаться, а порой позволять себя излишние вольности — прижимать к себе, только вот в конце придется возвратиться все равно в кровать. В холодную и пустую.       Только это все равно никуда не приведет, так что, в сущности, это пустая трата времени.       По правде говоря, все наше существование пустая трата времени. Но чем больше у нас занятий со страшными названиями, означающее простое «бессмыслица», тем выше и лучше ты в глазах других.       забавно.       Очень забавно.       По вечерам, в тавернах, всем весело, и всем хорошо, все пьют и поют. А я сижу у стойки и пью водку. Тут еще есть спирт, но мне от него почти всегда плохо. Поэтому водку, хотя пить здесь водку считается дурным тоном, потому что ей можно набухаться в любом уголке — даже в Каэр Морехене. А Туссент это столица качественного вина.       Но я тут не за качеством.       Я тут снова хороню свою супругу. Я тут овдовеваю прямо на глазах. Как хорошо, что мне просто делают скидку, а не жалеют. Как хорошо, что у нас так много приличных заведений, которым абсолютно не все равно на тебя. Которым, конечно, не наплевать.       — Привет.       Я медленно ставлю стакан на деревянную, местами прогнившую от пролитого вина стойку. Поворачиваю голову.       Галлюцинация. Галлюцинация. Теперь я их не отличаю от реальности. Чудесно.       я сошел с ума.       — Привет.       Теперь я с ними еще и говорю.       Чудесно. Лучше и не придумаешь. Мне даже сотки нет, чтоб так качественно головой ебнуться.       — Я думал, ты со мной не поздороваешься. Извините, можно вина? Спасибо.       Перед ним ставят кубок, полный вина. Нет, галлюцинации не обслуживают, это я точно знаю. Значит настоящий.       Я принюхиваюсь.       Да, настоящий.       Пахнет сладко и тепло.       А мои галлюцинации либо не пахнут, либо от них несет едким запахом мочи и спирта. Да, в чудесном мире я живу. Точнее чудесный мир живет в моей голове. Полный рвоты, дерьма и мочи.       А потому у меня подобные Лютику будут спрашивать «а чего ты такой грустный».       Да ничего, просто от тебя дерьмом несет, а в целом все порядке, спасибо, что спросил, кстати.       — Я тоже так думал.       Залпом я допиваю водку. Беру бутылку, подливаю себе и упорно смотрю на свой стакан. Якобы я не порываюсь повернуться к Лютику и рассмотреть его так близко, чтоб искривилось пространство. Ага.       Сижу тут и обманываю сам себя, строя из себя хер пойми кого.       Конечно я же не расскажу ему о том, что жалел о том, что ушел тогда.       И не намекну, что больше всего я хотел его увидеть.       Ведь тогда будет знакомый сюжет. Все станет серым. А потом больно. Да, я это уже видел…       — И почему же поздоровался?       — Не знаю. Просто хотел показаться вежливым.       — Ты тут с начал зимы?       — Нет. Недавно приехал. Хотел отдохнуть, но работы тут еще больше.       — Работа есть везде. Отдыхать можно где угодно.       — Я хотел именно здесь.       — Так отдыхай.       — Нет. Ты не поймешь.       Лютик ведет плечом.       — Давай уйдем отсюда? Здесь шумно, а у меня весь день болит голова.       Внутри себя я больше всего желаю, чтоб он просто ушел без меня. Чтобы кто-то его позвал, чтоб он просто ушел. Но он не уходит. Лишь допивает вино и расплачивается, потирая поясницу.       А я бреду за ним, как примагниченный, якобы идти мне больше и некуда.       — Где Геральт?       — Не знаю. Мы с ним разминулись еще месяц назад. Хотел побыть один.       — Тогда зачем ты подошел ко мне?       Лютик отвечает не сразу. Мы успеваем уйти от таврены, перейти небольшую речушку. Спускаемся по ней, бредем черт знает куда по берегу. Внезапно Лютик останавливается и смотрит на меня. В свете одной лишь луны кожа его кажется бледнее, чем у меня, а глаза внезапно кажутся темными.       — Неужели ты совсем по мне не скучал?       Отлично.       Не сказал я, вытянет он. Кто придумал, что женщины главные манипуляторы?       Нет, не женщины.       Влюбленные. Отчаянно влюбленные люди самые искусные манипуляторы. Они считают, что раз у них есть чувства, то другой обязан эти чувства уважать и обязательно бережно к ним относиться, еще лучше — ответить взаимностью. Отчего-то они не думают о том, что большинству просто похуй. Но проблема не в этом.       Проблема в том, что, конечно, мне не все равно.       — Лютик, не самое удачное время для таких вопросов.       — Почему? По моему чудесное, — он пожимает плечами и оглядывается. — И совсем никого нет. Даже Геральта.       Вот отсутствие Геральта меня особенно радует. Иногда я говорю себе, что я вовсе не от Лютика сбежал, что это не я струсил. Я от Геральта сбежал, потому что он меня заебал.       — Я вот по тебе очень тосковал, Ламберт. И волновался… Не знал, что случится. У тебя опять, да? — он смотрит на мои руки. — Это каждую ночь?       — А какая тебе разница?       — Большая. Раз я спрашиваю, то разница мне есть.       Я молчу, смотря в его глаза. Все еще темные и неясные, будто в тумане, но я-то знаю, что на самом деле вовсе они не темные, не взрослые и несерьезные. Они светлые и глубокие. Они как отражение, в котором я вижу себя без всего этого вранья, без желания выдать желательное за действительное.       У меня было время все обдумать, и я обдумал.       И мне не понравилось.       Так что я просто предпочту продолжать делать вид, что я не хочу его, потому что все эти чувства и наития мне незнакомы. Это мне чуждо и этого только надоедает.       Какой же бред, Дьявол! Знаю буквально, что если выскажу это, то Лютик меня высмеет.       — Ответь мне, Ламберт. Я же не со стеной разговариваю.       — Я не понимаю, чего ты от меня хочешь.       Лицо Лютика вытягивает с театральным удивлением.       — Но разве же это не очевидно?       — Нет. Для меня нет.       Он фыркает.       — Какой же ты глупый! А произвел впечатление умного и рассудительного, холодного, без единого сомнения… А оказывается!       — Ну вот. Видишь, как все просто и легко? Думаю, на этом твой интерес моей скоромной и глупой персоной кончится.       Лютик цыкает.       — Снова смеешься надо мной.       — Дай догадаюсь. И снова тебе все равно?        — Да. Снова мне все равно, потому что я знаю, что ты притворяешься. Притворяешься холодным и злым. Ты глупый, Ламберт, и ты слеп.       — Ничего себе, сколько нового я узнал о себе. Чудесно, и узнал ты это за несколько проведенных вместе вечеров. Поразительный талант, Лютик!       Он смотрит на меня из-под ресниц, и мои слова его совсем не тяготят. Будто правду он знает, будто прекрасно понимает, о чем же я думал все то время.       — Ты слеп, потому что отрицаешь свое сердце. Не все в этом мире видят глазами, Ламберт, далеко не все.       — Ради всего святого! — я возвожу глаза к небу, и даже оно на миг мне кажется куда притягательнее Лютика. Хотя это, безусловно, обман, потому что стоит мне снова найти взглядом Лютика, как он в миг расцветает передо мной. И тот единственный момент, когда он был для меня сер и скучен в то утро кажется мне совсем глупым. — Да-да, вся эта демагогия о наших чувствах, о том, как нам помогают другие люди, какие у всех светлые намерения и подобная ерунда. Да-да, Лютик, все я это уже слышал. На этом наш диалог, надеюсь, кончается?       Он ведет бровью, продолжая смотреть на меня совершенно спокойно, будто все еще не воспринимает ни единого моего слова всерьез. Он пожимает плечами и говорит:       — Не знаю. Ночевать мне негде, так что я могу говорить с тобой очень долго.       — Отчего же тебе негде ночевать?       — Случайно потратил все свои деньги на алкоголь и новую лютню. Ну ничего, завтра приедет сюда один мой хороший друг, он выручит.       — Есть много чудных дворов, которые пустят на ночь под залог.       — Я и не хочу спать, Ламберт, неужели ты не понимаешь? — он смотрит на меня, как на идиота, и на миг я совсем в нем не узнаю того мальчика, который умолял меня остаться. Будто Лютик повзрослел за это время на многие годы. А я наоборот. Помолодел. Мозгами. Будто и опыт мой обнищал.       Я тяжело выдыхаю, глядя на него. Его кожа почти блестит в свете луны.       — У меня есть только водка. Ты такое не пьешь.       — Отчего же? Пью.       Я киваю.       — Ладно… Выпьем. Можно и выпить.       Лютик садится на самый край кровати, поправляя на себе рукава дублета и оглядывается.       — Давно ты здесь живешь?       — Две недели. Хозяйка почила в мир иной три недели назад, ее сын попросил меня приглядеть за домом до его приезда.       — И куда он поехал?       — Не знаю. За братом, вроде. Дележка имущества, сам понимаешь.       Я протягиваю ему стакан и Лютик сразу же делает один глоток и, морщась, шумно выдыхает, потом оглядывается.       — Тут хорошая кровать. Не что то в Каэр Морхене и в тавернах…       — Да. В Каэр Морхене гладильные доски, а не кровати. Надолго ты здесь, Лютик?       — Не знаю. Как захочется.       — И как тебе хочется?              Он смотрит мне в глаза.       — Какой же ты смешной, Ламберт.       Отлично, я толком еще ничего не сказал, а уже смешон.       Мне вообще, судя по всему, ничего говорить не надо, он и сам неплохо справляется.              — Думаешь, что раз мне мало лет, то я сразу тупой? Может быть я и глуп, но не настолько, чтобы не заметить, что ты просто притворяешься. Строишь из себя идиота, хотя все прекрасно понимаешь, и из-за этого выглядишь еще глупее.       — Если ты так все хорошо знаешь, то зачем вообще со мной говоришь?       — Надеюсь, что ты повзрослеешь и перестанешь быть мальчишкой.       Я хмыкаю и выпиваю залпом водку. Снова смотрю Лютику в глаза.       — Спасибо, что хоть не говоришь о своей помощи.       — Есть зелья, между прочим. Я узнавал… от галлюцинаций.       — Есть, пробовал, не помогает. Мой ген другой, я сам другой. Полностью. Ничего не помогает.       — Но ты ведь можешь его моди…       — Лютик, не слишком ли ты много думаешь о моих проблемах? Подумай о своих.       Лютик смотрит на меня ошалелым взглядом, будто я сказал какой-то бред.       Будто бы просьба следить за собой какая-то пошлая или вульгарная. Я просто прошу о нормальной человечности, а не об этом этикете сострадания, который получил такую популярность нынче между молодыми       может мне и можно помочь, только мне и это не надо.       Мне просто нравится страдать. Нравится занимать себя хоть чем-то. Ведь это более-менее реальная проблема, иначе бы я сошел с ума от скуки. Мне даже нравится ненавидеть Весемира.       — Иногда мне кажется, что ты в самом деле просто бессердечный.       Я киваю.       Не так уж и плохо я притворяюсь, значит. Не так и плохо.       — Неужели ты совсем по мне не скучал?       Я смотрю на него впритык.       Стою от него в метре и рассматриваю так, будто вижу впервые. При свете свечей он уже красив по-другому. Там, у реки, он был нимфой. Недоступной и далекой, но желанной. Здесь же он уже тайный любовный интерес, горячий и трепетный, а главное — доступный.       — Скучал, Лютик. Скучал.       — Так в чем проблема? — Лютик пораженно моргает и, допивая водку, ставит стакан на пол. — Почему мы до сих пор пьем? Я сижу перед тобой, ночью, и пью с тобой… Разве и для этого тебе нужен особый знак?       Я смотрю на него, глубоко вдыхая.       Свет от свечей, чуть порхнувший от ветра, неясной тенью кладется на его лицо, на его щеки и губы. Ни раздражения, ни морщин, ни усталости. Ничего. Все исчезло! На лице ему восемнадцать, но в душе все сорок. И ничего, черт возьми, ничего из этого неправда!       — Нет, этого вполне достаточно.       На его губах растекается озорная улыбка, когда я отставляю бутылку, стакан и снимаю с себя сапоги.       Да, в этом случае он все-таки ребенок. Все-таки он молод, и ему интересно лишь мое тело и мои руки, а весь этот интерес ко мне, к моим проблемам — это лишь прелюдия, которую я слишком близко принимаю к сердцу.       — Не туши только свеч, — шепчет он задушено.       Я веду плечом.       — Я и не собирался.       В моих руках он тоже приобретает совсем другую красоту. Иную, которую в ту ночь я рассмотреть так и не смог. Но получилось сейчас.       — Когда ты уходишь?       Лютик заскакивает в комнату с босыми ногами, оставляя за собой влажный след. У него мокрые волосы, мокрая кожа, и он, игнорируя мой вопрос, поворачивается ко мне спиной. Вытирает бедра, а потом натягивает на себя белье и снова поворачивается ко мне, слишком сладко улыбаясь.       Я даже оборачиваюсь. Мне кажется, что эта улыбка и не для меня вовсе.              но в комнате есть только я.       Солнце только встало.       — Когда ты уходишь? — повторяю я нетерпеливо.       — Не знаю. Когда захочу, — он плавно садится возле меня, проводя пальцами по шее и плечам.       — А как же твой друг?       — Какой друг? — он удивленно вскидывает брови, а потом опоминается. — Ах! Нет никакого друга.       — Ты соврал мне?       — Лишь отчасти. Мои вещи сейчас у моей знакомой…       — Так тебе было где ночевать?       — Разумеется. У тебя. Где я и переночевал.       Я внимательно смотрю на него, когда он забирается на кровать с ногами и потягивается, словно дикая кошка, греющаяся на солнце.       — Кровать и вправду чудесная! Даже спина не болит!       Он переворачивается со спины на живот и кладет голову на мое бедро, заглядывая мне в глаза.       — Ты куришь?       — Нет.       — Неужели в этом доме совсем нет табака?       — Не знаю, я не искал. Ты куришь?       — В такие моменты хочется, хотя удовольствия мне это не доставляет. Не знаю, просто наитие секундное.       Секундное наитие. Прекрасное описание Лютика. Полностью и всеобъемлюще.       Ему хочется и он получает. Впрочем, я не в обиде, лишь бы дальше это никуда не зашло.       — Ламберт?       — Что?       — Я тебе нравлюсь?       Я изумленно на него смотрю, а он довольно улыбается, продолжая валяться.       Да, наверное, соврать снова будет безумием. Или врать приближенно к правде.       — Нравишься. Но не более того.       — Врун, — закатывает глаза он. — Ты хочешь большего, но не даешь дать мне больше. Почему? Мы можем справиться.       — Нет, не можем. И в первую очередь потому, что нет никаких мы.       Лютик недовольно цыкает.       — Почему ты избегаешь спасения? Тебе нравится? Нравится чувствовать боль?       Какой догадливый! А понадобилось всего ничего, чуть больше полгода, и вот, пожалуйста, Лютик мудр и умен, и в самом деле начинает догадываться о правильных вещах.       Впрочем, думается мне, он все время догадывался о правильных вещах, просто эти вещи меня не касаются.              — Неважно, Лютик.       — Важно. Ведь если это так, то это просто попытка заполнить пустое пространство, которое ты можешь занять более приятными вещами.       — Например?       — Мной, — он облизывает губы и опирается на локти, медленно пододвигаясь ко мне, укладывается на мою грудь, трется щекой, почти что мурлычет. Точно дикая кошка. — Жизнь стоит того лишь тогда, когда тебя кто-то любит.       — Тогда все становится на свои места.       — О чем ты?       — Говорю, что теперь понял, отчего мне страшно жить жизнь.       Лютик причмокивает и повторяет:       — Страшно жить жизнь…       Я на секунду почти что немею. Да, точно. Вот оно. Мне просто страшно. Страшно жить свою жизнь! Я не хочу ее лучше или хуже, не хочу ее такой же, мне в общем никакой жизни не хочется. Я не хочу ничего менять, ведь если все станет хуже — это ужасно, а если лучше — еще более пугающе!       Ведь все свое существование я делал все возможное, лишь бы убежать, лишь бы не утонуть во всем этом, лишь бы не жить так, как живет, например, Лютик.       Живя всем своим существом, каждым вдохом, оставляя после себя следы, отпечатки, оставляя после себя свое присутствие.       — Но неужели тебя никто не любил?       — Нет, никто не любил.       Меня и невозможно любить. Ведь меня, в сущности, и нет вовсе, а значит и любить нечего. Я пуст и скучен, жив и мертв одновременно.       — Но ведь я тебя люблю.       Я смотрю на него. Моргаю.       Любит!       Надо же, как легко, оказывается, нынче любить. Для этого сейчас ничего не надо: ни знать человека, ни доверять ему, ничего. Надо просто всего-то переспать пару раз, и вот, оказывается, ты уже любишь.       Дьявол, что Лютик вообще может знать о любви?       Однако, когда люди говорят такие глупости, их и отговорить не хочется. Пускай себе думают, Бог им судья.       Так что я просто говорю:       — Пусть так.       Лютик изумленно моргает.       — Неужели ты снова мне не веришь?       Я молчу. Лучше молчать. А там себе что надумывает, пусть в это верит. Я его ничему учить не хочу, просто потому, что это бессмысленно и глупо, он ничему не научится. У него своя жизнь, наполненная любовью. Жизнь, в которой любое чувство он называет любовь. Влечение, желание, страсть, даже просто интерес у него любовь.       Такие люди и землю любят просто за то, что она есть. Старая песня.       — Как же ты вообще живешь таким толстокожим? Я думал, что Геральт самый черствый, но он-то... Он-то просто не понимает, а ты все прекрасно понимаешь, но специально бежишь.       — Прекрасно я живу, Лютик.       — Прекрасно? Смеешься надо мной? Тебе по вкусу уже даже боль, и отчаяние, и страдания, а знаешь, от чего? Поэтому что большего ты боишься, и тебе приходится заполнять себя тем, что ты знал с малых лет. Но что же сейчас не так? Я же здесь, Ламберт, неужели ты не понимаешь, как много это значит?              Бред. Какой же бред, Боже.       Людей это когда-нибудь погубит. Не всех, так их часть. Эта святая наивная вера в то, что люди спасают других людей словами и своим присутствием. Считают, что их тела и их голос значит что-то по-настоящему… Детские игры, честное слово.       — Знаешь, когда-нибудь... Когда-нибудь ты поймешь, и пожалеешь, что тратил время зря. А, кто знает, возможно, к тому времени я уже буду не молод.       — Неужели ты говоришь о том, что в любой момент будешь готов принять меня? Будешь любить?       Даже эти слова как-то криво и неправильно кладутся мне на язык, звучат не по-настоящему, искаженно.       — Буду, — уверенно заявляет он.       И это еще хуже. Хуже людей, которые врут, только люди, которые искренне верят в свою ложь.       — Ладно. Пусть так.       — И снова ты не понимаешь.       — Отчего же? Понимаю. Ведь я для тебя все еще сложен и непонятен. Поэтому ты меня якобы и любишь. А как только разберешься и поймешь, сразу наскучит. И любовь куда-то пройдет.       Он медленно отстраняется от меня, оглядывая скептически и почти скучающе.       — Нет, дело не в этом. Что-то поменялось, когда я тебя только увидел. В тот первый раз… Я тебя увидел, и ты мне казался каким-то нереальным для этого мира. Это чувство будет вечно, я знаю.       Я насторожено на него смотрю.       Что-то я припоминаю. Как увидел его, как смотрел на него, как... чувствовал.       Я отстраняюсь от Лютика, вставая с кровати, кидая через плечо:       — Поищу для тебя табак.       Лютик фыркает.       — Знаешь, Ламберт, когда ты наконец осознаешь, тебе станет больно, но потом, когда снова меня найдешь, и когда я тебя приму, будет так хорошо, как никогда.       — Я постараюсь сделать все, чтобы ты не принял.       Я смотрю на него через плечо. Лютик пожимает плечами, и нет, в этот раз мои слова его абсолютно точно не трогают.       Он их вообще больше не воспринимает как серьезные заявления.