Ультранасилие

      У Лютика есть один поразительный талант. Он везде тебя найдет, он мастерски игнорирует тебя и твои слова. Два раза я был очень груб, но он игнорировал и продолжал идти за мной.       к какому-то моменту я стал его ненавидеть.       Он раздражает. Эта навязчивость — она раздражает. И пугает.       Геральт рассказывал, что так они, в общем, и стали друзьями. Он просто всегда ходил за ним, и не отходил, ни на шаг не отходил. А когда Геральт его оставлял, тот все равно его находил.       Поразительный талант.       Не то чтоб меня так сильно нагнетает его общество, или постоянные речи про мое состояние, или про помощь и альтриузм, нет, это все неважно.       Я до ужаса напуган мыслью, что он меня к себе привяжет. Так же, как привязал к себе Геральта, а он не то чтобы шибко дружелюбнее меня.       а когда я к нему привяжусь, тогда не смогу без него жить.       И тогда будет плохо, потому что я внезапно замечу, что у него есть личная жизнь. У него даже есть Геральт. У него есть пространство, где мне нет места, а я не захочу занимать то место, что отведено мне. Я буду хотеть все. Полностью, всего его, и все его время.       И тогда я стану до ужаса надоедливым.       А потом сбегу. Или разочарую его.       Лишь бы избежать полного помутнения рассудка, лишь бы не стать заложником того влечения, что тянуло меня к Трисс или к Кейре.       Это все портит, все ломается, все исчезнет. И та маломальская стабильность, которую я себе сотворил — и та пропадет.       Мне и так не шибко хорошо живется, а тут еще и эта проблема ростом в метр восемьдесят возле меня шатается.       А его речи? Его вечные речи обо мне, о моих чувствах, о моем здоровье?       Иногда он даже говорит правильные вещи и тогда я боюсь, что он в самом деле догадается.       Он говорит, валясь рядом на кровати, смотря в потолок:       — Может ты просто боишься меня?       Я не отвечаю.       Он переворачивается на живот и смотрит мне в глаза.       — Может… ты в самом деле притворяешься? Может… ты на самом деле хочешь меня?       Я не отвечаю. И еще я напуган. Пока он не уверен полностью, пока он сомневается, он просто маячит рядом и иногда мы спим. Мы даже почти не целуемся, только если он не выловит мои губы во время оргазма. Так что в целом ничего страшного. Но это пока он сомневается. Ведь когда он перестанет — он станет настырнее, он начнет заменять мне кислород, и начнет пытаться мне помочь.       Возможно, мне даже станет легче. А потом он все равно уйдет, и станет так плохо. Будет больно, а я просто буду в плену собственной страсти. Черта с два.       — Ты такой сложный, Ламберт, — он тяжело выдыхает. — Мне иногда кажется, что воспринимать тебя можно только лишь пьяным… Может это не так? Может я просто слишком себя накручиваю?..       — Лютик?       — Да?       — Когда ты, наконец, уйдешь? Ты мне надоел. Очень сильно.       На его лице отражается неясная тень сомнения, сожаления. Расцветает как пощечина на его белом лице. Он пожимает плечами:       — Иногда мне в самом деле бывает очень обидно, когда ты так со мной обращаешься. Но ничего, я привык. Таким был и Геральт. Он вещи и похуже делал. Оставлял меня ночью в таверне, а сам уходил. Я… я просыпался, и ощущал себя таким брошенным. Иногда я даже плакал.       Отличная идея, кстати, оставить его ночью, здесь, а дальше пусть делает, что хочет. За ночь можно пройти три таверны и затаиться там на неделю, как тень, живя в таверне так, что никто и не заикнется, что в этой деревне кто-то есть.       — Но потом я его находил.       Он смотрит в окно, и он выглядит так непривычно холодно, тоскливо и далеко, что я даже в нем на секунду не вижу того Лютика, которого примерно знаю. Примерно себе представляю.              — Зачем ты за ним ходил?       — Потому что хотел помочь, — он мягко улыбается и смотрит на меня. — Так же, как и хочу помочь тебе.       — И что, ты сильно ему помог?       — Конечно! — он подскакивает на кровати и кажется почти обиженным, что я, свинтус такой, не смог заметить эти великие перемены в великом Геральте. Честно говоря даже примерно не знаю, в чем он там ему помогал. Не быть дебилом? Так не велика беда, много у нас таких. — Неужели ты не заметил?       — Нет, — я пожимаю плечами. — Я за ним не особо слежу.       — Ему было сложно… Жить даже с самим собой. Не знаю, как тебе это объяснить… Знаешь, если тебя мало, то его, на самом деле, было много.       Я смотрю на него, как на безумного. Иногда мне кажется, что он сам и половину того бреда не понимает, что несет.       — Ну смотри. Ты закрываешься от мира, от чувств, от других, даже от меня. В тебе пусто, ты ничего не берешь, наполняешь это болью. Единственное, чего ты не боишься. А Геральт… он чувствовал. Он очень много чувствовал! Но не знал, как с этим жить, как проявлять, как вообще понять… Он любил, но он боялся это показать. Сейчас у него с этим намного лучше, — он кивает и улыбается так по-странному ласково, будто он любящая мать, которая чудом поставила своего сына-инвалида на ноги.       — И зачем такие жертвы? Такие старания? Он вел себя как свинья.       — Потому что он был мне дорог. Он открыл мне глаза на музыку под другим углом… Этого ты тоже не поймешь.       Я пожимаю плечами. Не очень-то я и стремлюсь понимать эти шизофренические идеи Лютика, наполняющие его бедную головушку двадцать четыре на семь. Мне и так несладко, а тут еще и его проблемы с головой.       — Дорог? Как я?       Вопрос с подвохом.       Сейчас он скажет, что да, как я. А я скажу, что это невозможно. Ведь у Геральта хотя бы был он сам, были чувства, была жизнь. У меня этого нет. Я не знаю, чего хочу, и хочу ли чего-то в принципе. Я всего боюсь.       Но Лютик говорит:       — Нет, не так.       Еще лучше.       — Тебе все дороги, что ли? Только кто-то по-настоящему, а кто-то так, на половину?       — Какие же глупости ты иногда говоришь, — он качает головой, закатывая глаз. — Я вроде знаю, что ты просто издеваешься надо мной, но вкупе с твоими умными глазами, мне всегда кажется, что ты серьезен, и от этого мне еще смешнее.       Нет, я его вообще не понимаю.       совсем.       Он будто с другого мира.       Будто я научился понимать язык нимф или что-то такое.       Вроде что-то знакомое, связь есть, но о чем я понять не могу.       — Мне дорог был только Геральт. А теперь ты.       — А Геральт что, уже не дорог? Излечил и перестал быть интересен?       — Когда ты начнешь говорить со мной серьезно? Честное слово, я уже не выношу этого! Мне смеяться хочется!       — Смейся, и то пользы больше будет.       — Геральт до сих пор дорог. Но по-другому. Ты — что-то особенное для меня. Будто бы я ждал тебя с детства, будто бы только тебя я и хотел. Если Геральт дорог мне как отец, то ты… ты дорог мне как мой собственный талант. Без отца прожить можно, но без таланта — нет.       — И без талана прожить можно. Лютик, ты слишком драматизируешь. Впрочем, молодости это простительно.       Лютик закатывает глаза и качает головой, будто бы я, именно я, ничего не понимаю. Может и не понимаю, хотя чувство этого незнания, в таком случае, похоже на абсолют. Будто я знаю уже все, поэтому мне не интересно. Мне не хочется.       Мне просто страшно.       — Неужели ты сам этого не почувствовал? Тогда, когда мы впервые увиделись?       — Лютик, я пытаюсь тебя прогнать каждый день.       — Мне это неважно.       — Да я уж заметил.       — Ты поймешь. Когда-нибудь ты все поймешь, Ламберт. И я не буду злиться. Это я тоже обещаю.       Я смотрю на него, медленно моргаю.       Иногда мне кажется, что он тоже сходит с ума. Только я свое сумасшествие осознаю и принимаю, а он свое — нет. Будто бы он живет в какой-то странной, параллельной реальности, где я отвечаю ему взаимностью, где я вообще ему отвечаю.       — Лютик, ложись спать. У меня от тебя уже голова болит.       Лютик пожимает плечами и улыбается мне. Он каждый раз мне так улыбается, что я в самом деле начинаю ощущать себя любимым. Не знаю, что в нем, в его существе такого особенного. Хотя все безумно, обман.       Лютик еще по-настоящему не любил, вот и каждый столб у него любимый.       По-настоящему дорогих людей у него тоже не было.       Незнание ведет к тому, что ты любое чувство готов назвать громко и броско, лишь бы придать им значимость. Правда в конце концов ты все равно понимаешь, что в этом нет никакого смысла. Ты незначителен и твои чувства тоже. В конце концов, твоя якобы любовь тоже не имеет смысла.       Не знаю, правда, чего так Лютик в меня вцепился, но готов поспорить, что ему тоже просто заняться нечем, вот он и таскается за моральными калеками. Сначала Геральт, теперь вот я. Меня он еще не выучил, поэтому и не уходит. Геральт ему наскучил сразу же, когда он хорошо его изучил и понял. Прочитал. Перепел сотню раз. В таком случае все чувства просто затираются, становятся скучными, надоедающими, и тебе нужно искать новое. Лютик вот нашел. Меня.       Вечно закрытый сундук. Только когда он его раскроет, то разочаруется. Там — ничего. Пустота.       У меня даже жизни нет, хотя казалось бы — базовая вещь.       Но и ей я не владею. Порой мне кажется, что я ничем не владею. В общем, так и есть.       Я даже Лютику немного завидую. Как легко он называет свои поверхностные чувства громкими именам, как просто сближается с кем-то и так же просто отталкивает. У меня этот путь выложен через страдания, а после отпечатками тянется сожаление. Тебе кажется, что ты не был достоин того, чтоб быть там, с этим человеком.       Поэтому от Лютика я должен сбежать. Просто не хочу снова сожалеть.       Он зевает и ложится рядом со мной.       В телесном контакте я ничего такого не вижу, никогда не наделял его чем-то особенным. Тело это просто тело, секс это просто секс. Глупости, что мы туда что-то вкладываем. Нет, ничего. Мы не можем вложить наши чувства в касания. Эфемерное есть эфемерное, материальное есть материальное. Если я коснусь горячо любимой жены и первой попавшейся девчонки — они никак не сыщут различий между моими касаниями. Потому что его просто нет.       Поэтому все те слова Лютика о нашем особом сексе, что якобы межу нами есть что-то особенное — бред. Бред сивой кобылы, и ничего, ничего более!       — Я у тебя одеяло ночью не забираю, нет? Просто я знаю, что я мерзну, и часто я просыпаюсь полностью закутанный… Прости, я это не контролирую.       И он медленно подлезает ко мне под бок. Я молчу.       Молчу про то, что одеяло он не забирает. Просто ночью, во сне, он совсем замерзает и жмется ко мне так беззащитно-ласково, что будто хочет залезть мне под кожу. Это мне не нравится, поэтому я просто отдаю ему все одеяло, а сам ложусь под тонким покрывалом. Так будет лучше.       Лютик снова прижимается ко мне и закрывает глаза.              — Знаешь, это странно, но ты… Ты лучше Геральта. Ты говоришь иногда обидные вещи, но ты не делаешь мне очень больно. Спасибо тебе за это. Я знаю, что бываю навязчив.       — Лютик, спи.       — Ладно. Сладких снов, Господин страшный волк.       Даже не видя его лица, я знаю, что он улыбается. Я лежу без сна, смотрю в потолок и думаю о происходящем.       Я о нем вообще много думаю.       Меня бесит Лютик. Бесит тем, что он делает вид, что понимает меня, когда, на самом деле, никто никого не понимает. Я много общался с людьми, хоть по мне и не скажешь, и даже те, кто живет в благополучных и счастливых семьях, они всегда ломанно улыбались и говорили: «нет, они не поняли и никогда не поймут».       Это правда. Люди не умеют понимать. Они слишком жестоки и слишком зациклены на себе, чтобы в самом деле понимать других.       Все у них сводится к собственному опыту, который они меряют на всех и всех по нему судят. Если они не знали о настоящей боли, нетерпимой, то, фактически, такой боли для них и нет вовсе. Чисто в теории они о ней знают, но это что-то вроде веры в Бога. Может быть, он есть, я даже иногда в него верю, но не более.       Если чего-то не случалось с тобой, то, фактически, для твоего сознания этого нет.       Чтобы понять другого человека — нужно прожить его жизнь.       Слава Богу, это невозможно, иначе бы все давно посходили с ума и совершили массовое самоубийство во имя гуманизма.       Они не знают, чем живет другой человек. Самое забавное, они даже не знают, живет он или выживает. Это может быть даже твой муж, твой горячо любимый муж, которого, ты уверена, ты делаешь счастливым.       А потом он совершает самоубийство. Просто одним утром ты находишь его повешенным.       Вот и все твое знание. Вот и твое понимание.       А вернее полное его отсутствие.       Люди сами себе выдумали, что что-то знают, а потом им больно от разочарования. От того, что это не так, что мир, да что там мир, другой человек оказался намного шире и больше твоего опыта.       Так что для Лютика, фактически, меня нет. Нет моей боли, моего ужаса, моего отчаяния. Он даже не понимает, почему я злюсь. Он не знает причин моего бешенства, моей беспомощности, моего раздражения.       Лютик считает, что мне нужно что-то сделать, чтоб все стало легче.       Да. Это легко. Что-то сделать.       Не тогда, когда это то, чего ты боишься больше всего.       В конце никто даже и не знает, что нужно сделать.              Я медленно встаю с кровати, когда понимаю, что Лютик, наконец, заснул.       Нужно уйти, просто уйти. Потому что потом будет эта тупая привязанность, выдуманные чувства и разочарование, море разочарования, когда я уйду. Или он найдет меня повешенным. Ну или он уйдет.       Нет, любовь это безумие, это бред, это вранье.       Нам обоим потом будет очень больно.       В этом есть некий плюс. В мире Лютика появится настоящая, сильная, нестерпимая боль.       Тогда он сможет понять подобных мне.       Я медленно и тихо одеваюсь, пытаясь не потревожить его. Как хорошо, что я не забрал вещи с лошади, только кошелек да мечи.       Напоследок я смотрю через плечо на Лютика, и в ужасе замираю.       Почему-то сейчас, когда я ухожу, он мне кажется по-настоящему родным и близким. Он, лежащий, одинокий и замерзший на кровати, сейчас мне кажется самым прекрасным и самым мне близким.       Да, в этом вся прелесть и ужас смерти: ведь перед последними вздохом мир, отчего-то, кажется невероятно прекрасным. Ты и сам себе не кажешься отвратительным.       Поэтому перед прощанием, даже когда мы прощаемся с ужасными, надоедливыми вещами, мы испытываем тоску.       Это нормально.       Так что я все-таки спускаюсь и ухожу.       Выхожу на улицу, вздрогнув от холодного ветра и моросящего дождя. Не самое лучшее время для прогулки, определенно, но я плетусь к конюшне и глажу лошадь по мокрой гриве. Зачем я это делаю? Я никогда не гладил ее по гриве, Дьявол! Будто оттягиваю время, будто чего-то жду…       С трудом я забираюсь на нее, будто мои ноги что-то тянет к землю. Сажусь. И выезжаю, бредя по темной дороге, даже не надев плаща, просто еду мимо окон, в ужасе смотря вперед, ощущая внутри какую-то нестерпимую тоску.       Я же хотел этого, нет? Уйти от него, уйти от этого раздражения и его постоянной доброты.       Да, ведь исполнение любой мечты не несет за собой ничего, кроме тоски. Может проблема в этом? Но откуда это отторжение? Будто меня стопорит что-то.       Еду и мокну, еду и мокну. И думаю. Много думаю, и никакие мысли не задерживаются в моей голове достаточно надолго или не являются особо четкими. Они туманные и неясные, будто я стараюсь отчего-то отвлечься, но настоящая причина стоит передо мной, а я пытаюсь отвернуться.       Злой, мокрый и будто бы брошенный, я бреду и бреду. Лошадь подо мной тоже копытами особо бодро не переставляет: возможно, она толком не отдохнула.       А потом я резко останавливаюсь и в ужасе думаю: а чем же я тогда лучше Лютика? Чем я лучше Геральта? Чем я лучше всех тех людей, которых презираю всем сердцем?       Неужели я так труслив и слаб, что, лишь бы избежать своей боли, готов причинить ее другому человеку? Человеку, который пусть и глуп, но он ведь искренен и не желал мне зла.       Внезапно меня пробирает озноб, в голове набатом звучат слова Лютика. Его благодарность за то, что я не сделал ему слишком больно.       О Боже, какой же я идиот!       Я резко разворачиваюсь и, сильнее натягивая поводья, понуждаю лошадь вернуться назад. Назад она идет куда более бодро.       Да и боли ли я боялся? Не привязанности, не этого ли добра? Я ведь не боли боюсь. Нет, я боюсь, что я начну жить, у меня будут случаться неудачи, и наоборот — подъемы. Я боюсь Лютика, боюсь жизни в нем, и его радости, его света и доброты.       Я боюсь, что не достоин этой доброты.       И что же я, решил, что раз я не готов к этому, то будет честно поступить так же, как и Геральт, которого я ненавижу на каком-то подсознательном уровне? Просто взять и оставить его? Зная, что он все равно найдет меня, все равно вернется, а я буду идти с ним дальше, и знать, какую боль ему причинил, какое предательство учинил? Просто буду идти с этим знанием, и дальше смотреть ему в глаза, и иметь смелость говорить ему, что ему следует уйти?       Пусть Лютик хоть сто раз глуп, пусть он погряз в своей юности, пусть его доброта мне аж противна, но он ведь… Он ведь искренен со мной, он желает мне добра, желает спасти меня, и вот моя благодарность?       Я не самый светлый человек, не самый прекрасный, я отвратителен, но… почему-то уйти вот так я не могу.       Наверное просто потому, что так сделал когда-то Геральт, а быть как он я не хочу.       Я возвращаюсь, ступая по скрипучей лестнице. Мне дьявольски холодно, я адски продрог, так что даже рад, что вернулся хоть в минимально отапливаемое место.       Я думаю, что Лютик спит, когда открываю дверь. Ведь сколько меня не было? Двадцать минут? Полчаса? Должно быть, не больше. Наверное. Я не знаю.       Я открываю дверь и застываю.              Смотрю на силуэт Лютика. Он сидит, сжатый, будто кто-то его ударил, и в ужасе смотрит на меня. Я уже вижу, что что-то не так. Я прекрасно все понимаю, но прохожу вперед так, будто все нормально. Зажигаю свечу Игнием, чтобы раздеться, и тут же хочу ее потушить.       В этом жалком блеклом свете я вижу, что у Лютика красные глаза.       — Куда ты ходил?       — Просто прогуляться. Голова болела, — я снимаю с себя куртку.       — С мечами?       — Никто не знает, что попадется тебе на пути ночью.       Я откладываю куртку, рубашку и мечи в сторону. Содрогаюсь от холода и ледяными пальцами развязываю завязки на штанах.       — Гулял? Ночью? Во время дождя?       — Ну да. Разве это странно для кого-то вроде меня?       Я медленно поворачиваюсь к нему, с трудом нахожу смелость, чтобы посмотреть в его заплаканное лицо. Еще никогда он не был так хрупок, как сейчас. Он качает головой и говорит:       — Впрочем, неважно. Быстрее, иди ко мне.       — Я мокрый, как псина, и я ужасно холодный.       — Быстрее, — он почти кричит, почти приказывает, и я, как примагниченный, сажусь на край кровати, смотрю на Лютика, а потом, наконец забираюсь на нее с ногами.       Лютик кидается на меня, обняв за шею, обнимает так сильно, так крепко, что мне дышать сложно. Он прячет лицо в моей шее, жмется ко мне так, как ни в одну из наших ночей не прижимался. Он открыт, он доверчив, он так мне сейчас близок, что я этого почти пугаюсь и хочу поскорее вскочить и просто убежать.       Но понимаю, что больше этого сделать не смогу. Никогда.       Внезапно он отрывается от меня и едва не кричит:       — Ты хотел меня бросить! Хотел оставить! Зачем?! Я ведь… я ведь ничего не сделал тебе плохого!       — Нет, неправда. Не хотел, — Боже, я даже не знаю, зачем я вру, зачем пытаюсь его утешить. Сижу, смотрю на его лицо, на эту детскую обиду, на страх и боль в его глазах, и понимаю, что если буду честен, то что-то разобью. Не знаю, почему, но мне хочется, чтобы оно было целым.       — Хотел! Ты ведь знал, знал, как мне будет больно! Я… я знаю, да… я надоедлив, ты считаешь меня глупым, что я навязчивый и скучный, знаю, но!.. Но я же!.. Зачем делать так? Ты не знаешь, ты просто не знаешь, как это страшно и как больно просыпаться одному и понимать, что ты ушел, бросил, все силы свои положил на то, чтоб доказать мне, что я… Что… Что я тебе никто… Я тебе никто, да? И совсем ничего не значу? Неужели… Неужели я вправду совсем тебе жизнь не облегчал? Неужели я делаю ее хуже?       Я смотрю на него, смотрю ему в глаза. В его зареванные глаза, пока он дрожит в моих руках, кричит на меня, но жмется сильнее, противореча всем своим словам, не понимая, что только этим обесценивает себя и свои чувства.       Не понимает он. Зато понимаю я.       Как же он глуп. И как красив.       — Не молчи же! Неужели ты думаешь, что раз мне так мало лет, то я… я совсем не чувствую?! Я испугался, я так испугался! И мне было больно!       — Я вижу.       — И это все, что ты можешь мне сказать?! Ты хотел бросить меня! Бросить! Хотя знал, прекрасно знал, как мне будет больно!       — Это правда.       Лютик вздрагивает, как от испуга. Смотрит на меня, хлопая своими огромными, покрасневшими от слез глазами.       — Но почему?.. Я… Неужели я должен уйти от тебя? Я совсем отчаялся, Ламберт. С Геральтом было по-другому, а ты… Ты так холоден, ты полон безразличия ко мне… А теперь… Теперь.       — Почему ты говоришь о том, что я так и не сделал?       — Что?       — Я ведь вернулся. Может, я и хотел бросить, но разве это важно? Пару раз я хотел тебе даже ударить, но не сделал этого. Я много чего хочу. И хотел бросить тебя. Хотел поступить как последний трус, но разве это важно? Я же тут, и я вернулся.       Лютик смотрит на меня, медленно моргая.       — Ты не понимаешь, как мне стало страшно, — он еле шевелит губами, когда говорит это. — Никогда, слышишь, никогда так больше не делай! Если… если когда-нибудь станет так, что я совсем тебе буду не нужен, если совсем надоем, то я пойму…       Не поймет. Люди никогда ничего не понимают.       Глупый, ужасно глупый Лютик. Но так прекрасно кладется в мои руки. Ни как Трисс, ни как Кейра. Как нечто совершенно иное, чего я никогда не знал. И поэтому я так напуган.       — Пойму и уйду. Но сейчас… Сейчас я знаю, что я тебе нужен.       Я смотрю ему в глаза.       — Да, это так, — говорю я, зная, что это абсолютно точно не так. Пока. Пока нет. И поэтому мне надо было уйти. Поэтому я должен был уйти. А теперь… Что будет теперь? Мне кажется, что я совсем пропаду, если останусь.       Пропаду не так, как было с Трисс. После Трисс было чувство тоски, чувство сожаления за то, что мне пришлось сделать. И жалость к себе за то чувство, что испытал к ней, а теперь, после него, осталось лишь сожаление и нытье в груди.              И не так, как с Кейрой. От Кейры я уходил по-другому. Почти не жалея, испытывая лишь глухое раздражение, что я чувствую постоянно к Лютику. Но смотреть на нее потом все равно было невыносимо, зная, сколько горя и ужаса я ей принес.       А теперь? Что теперь?       Оставить после всего Лютика с разбитым сердцем, раненного, несчастного, с чувством разочарования во мне?       Что я должен был сделать, Боже?       И, внезапно, Бог отвечает мне губами Лютика:       — Не отпускай меня. Только никогда, послушай, никогда меня не отпускай. Дай мне время, дай время себе. Ты поймешь.       — И что же я должен понять?       — Себя. Ты же сам себя не знаешь, Ламберт! Ты в себя запихнул столько ужаса, столько боли и столько страха, лишь бы от себя убежать.       — Это не меняется так просто, Лютик. Мне приятно, что ты пытаешься помочь мне, но это бессмысленно.       — Твои запястья я порядке, — шепчет он. — Все то время, что мы рядом, они в порядке.       — И какой ценой? Того, что ты ночью подрываешься и пытаешься успокоить меня? Жертвовать собой ради того, что я даже не замечаю?       — Боже, да сколько же в тебе глупости, Ламберт! — вскрикивает он. — Меняется! Все меняется, просто это ты замечать не хочешь! А вообще... Говори, что хочешь! Мне нет до этого дела, я все равно тебя люблю.       — Тебе слишком мало лет, чтобы любить по-настоящему. А тем более кого-то вроде меня.       — Ты ужасен, Ламберт, просто ужасен! Ты перепугал меня, причинил мне больно, а теперь… снова сидишь и попрекаешь меня моими же чувствами!       — Так может это было правильно, что я пытался уйти?       Лютик весь подскакивает в моих руках. Смотрит возмущенно, хватает ртом воздух, а потом отталкивает меня и ложится на кровать, ко мне спиной.       — Хочешь — вали! Уходи на все четыре стороны!       Я смотрю на него, на его спину, и его затылок, и все равно, все равно же он мне сейчас кажется роднее и Трисс, и Кейры вместе взятых. Никуда не ухожу, ни с кем не прощаюсь, но все роднее и роднее, все ближе и ближе ко мне подбирается.       — Ну, чего не уходишь? — спрашивает он, смотря через плечо.       Я смотрю ему в глаза. И понимаю, что уйти просто не смогу.       Даже если буду отчаянно этого хотеть.       — Я замерз и хочу согреться, Лютик, а не куда-то там уходить.       — И ты глупый. Ты так поразительно умен, и так глуп!       Я смотрю на него. Не буду говорить вслух, что я примерно такого же мнения и о нем. Только без слов «умен». Просто юн и глуп, нежен и прекрасен. И красив, как же неприлично он красив. Особенно сейчас, когда все его эмоции обнажены, когда он со мной откровеннее, чем в любой другой момент, а сам об этом не догадывается.       — Хорошо. Пусть так. Дай мне одеяло, Лютик, я хочу спать.       Он шмыгает и снова отворачивается, откидывая кусок одеяла в сторону. Я тушу свечу и еще с минуту просто сижу и смотрю на его затылок. Надо лечь и спать. Ведь я делал это уже сотню раз. Лежал с ним, рядом, с ним голым, обнимающим меня и, может, и вправду любящим. Лежал и ничего меня не отвращало.       Но в этот раз я так просто это сделать не могу.       Только не понимаю, в чем причина.       — Ты долго будешь как злой дух тут нависать? Ложись спать, Ламберт, завтра нам надо в дорогу.       — Нет, завтра не поеду никуда. Погода ужасная, посижу еще день здесь.       — Хорошо. Все равно ложись, — и он поворачивается, наконец, ко мне, хлопая по месту рядом.       И, наконец, я понимаю, что же в эту ночь не так. Чем же она отличается от всех остальных.       Просто тогда я совсем ничего к нему не чувствовал, и мне было совсем все равно. А сейчас я смотрю на отсвет его голубых глаз в ночи, и мне плохо от того, столько нежности я испытываю к нему в данный момент. Вот что мне мешает.       То, что я впервые смог что-то почувствовать по-настоящему.       И понимаю, какую ошибку я совершил, в самом деле не бросив его.       В любом случае, я медленно ложусь на кровать, накидывая на себя одеяло, и Лютик подлазит ко мне под бок. Я кладу руку на его спину, думая о том, как хрупко человеческое тело под ведьмачьими руками и снова пугаюсь: а что же будет дальше? Куда мне теперь бежать и что делать?       лучше царапать вены до крови, чем любить.       Я жил этим всю жизнь, а теперь?       А теперь, кажется, незаметно начал жить Лютиком.       И это приводит меня в ужас.       Смешно же будет, если окажется, что из нас двоих идиот только я.       Но это все глупости, такого быть не может. Опыт всегда побеждает сердце. Какой бы любовь оно не пылало. А у Лютика оно так вообще пылает идиотизмом… Да, Лютик. И его тело, его сердце, его лицо, и его глаза…       Под эти мысли засыпается куда лучше.