Ультранасилие

      Смерть это такой же интимный процесс, как и секс. Есть индивиды, которые не против потрахаться перед целой толпой зрителей, но я к ним не отношусь.       Путь к смерти, получение травм, повреждение, переломы — это все так же интимно, как и процесс доведения до оргазма.       И то, что мы иногда трахаемся с Лютиком вовсе не значит, что я не против, чтоб он посмотрел, как мне разбивают голову.       но все-таки он видел.       И все-таки жаль, что я не умер.       Он носится надо мной, как птица, которую я никак не могу выловить.       Я говорю:       — Лютик, это быстро заживет.       Но он кричит:       — Тебе нужна помощь, дай хотя бы перебинтовать!       Я хватаю его за руку.       — Оно заживет само.       — Мне все равно. Я хочу перебинтовать тебя и продезинфицировать.       — Но зачем?       — Хочу. Хочу помочь тебе. Для меня это такой же интимный и важный процесс, как и секс.       Ага. Хорошо. Только секс между нами лишен всякого смысла, он бессмыслен, он чужд даже мне, он лишен эмоций, однако Лютик в нем что-то углядел и все еще наделяет его чем-то великим.              Легче позволить ему и тогда он отцепится.       Я махаю рукой.       — Я рад, что ты хотя бы не специально голову подставил, — он вытирает лицо от крови и берет ткань, чтобы перебинтовать лоб. Дезинфицирует. Обматывает это все. Поправляет. Проверят. Кивает.       А потом медленно садится на колени, кладет подбородок на мое колено и смотрит мне в глаза.       — Я так испугался, когда… когда это случилось… Столько крови! Твое лицо, глаза, твоя шея… О, Дьявол, — он прикрывает глаза, а лицо его стало болезненно-белым, будто ему плохо от воспоминаний. Может, и вправду плохо.       — Тебе не кажется, что ты слишком нежный для человека, который таскался с Геральтом?       — Опять ты не понимаешь, — устало выдыхает он. — Или снова издеваешься надо мной?       — Ничего из этого. Вопрос есть вопрос.       — Я не боюсь крови, — отвечает он серьезнее. — Я боюсь твоей крови.       — И в чем разница?       Он смотрит на меня, как на идиота, а потом качает головой, отдаляется. Он медленно встает, отряхнув колени и обходит меня, проводя что-то там сзади.       — Каким глупым ты бываешь. Просто из-за того, что никто тебя не любил, не понимаешь таких простых вещей…       — Я и не стремлюсь к тому, чтобы меня любили.       И я впиваюсь в него любопытным взглядом, когда он снова появляется передо мной. Он стоит прямо, сложив руки в замок. Внимательно на меня смотрит, вглядывается, а потом кивает.       — Ты и не стремишься к тому, чтобы избавить себя от страданий. И что, разве это правильно?       — А что значит правильно? Что вот в твоей жизни правильного?       Его лицо озаряет улыбка. Такая светлая и яркая, что мне смотреть на него больно.       — Жизнь становится фантастически правильной, когда ты любишь, Ламберт.       — Это хорошо, но я спрашиваю про конкретно твою жизнь.       Лютик закатывает глаза.       — Хватит тебе уже, я же сказал, меня это совсем не трогает. Геральт закалил.       Господи, сколько ж гонора от этой якобы любви, а!       Стоит ему только влюбиться — или, точнее, якобы влюбиться — как он считает себя самым светлым, умным и прекрасным. Прямо как ангел, спустившийся с неба на землю, все знает и все понимает, все ему понятно и все легко дается. И просто от того, что он свой интерес называет любовью. Удивительно, как легко тебе жить, когда ты веселый идиот. Все ты чувствуешь, и все для тебя прекрасно.       Может я даже немного Лютику завидую.       — А Геральт по тебе не скучает, как думаешь? Не ищет?       — Он наверняка знает, что я с тобой.       — Тогда это еще более веский повод, чтобы начать о тебе волноваться.       — От чего же? Если это не очередная шутка.       — От того, что он считает меня больным на голову. И, что странно, поразительно прав, что довольно редко с ним случается.       Лютик сморит на меня, вытерев руки от крови.       — Поэтому я здесь, Ламберт. Потому что ты болен, а я тебе помогаю. Ведь у тебя просто галлюцинации, и я помогаю тебе с ними справится.       — Лютик, ты путаешь. Помогать и отстрочить — разное. Помощь рано или поздно имеет накопительный эффект, и в какой-то момент нужда в ней отпадает. А ты просто создаешь отстрочку. Стоит мне заснуть без тебя, и я снова проснусь с ясными последствиями.       — Я знаю, — говорит он тихо, еле слышно, и выглядит он так, будто очень жалеет об этом. — Мне жаль, что по-другому я не могу помочь. В этом можешь помочь только ты. Я не силен в алхимии…       — О Боже, — я устало выдыхаю, закатывая глаза. — Нет зелья от этого недуга, Лютика. Каждая чародейка тебе так скажет. Я тебя удивлю, но ты не первый, кто хочет мне помочь. И, заметь, до тебя были опытные и мудрые чародейки, у которых под руками прогибалось само пространство, а ты — просто человек, чьи руки только и могут, что на инструменте бряка…       Я прерываясь, мой голос тихо сходит на нет, когда я вижу, как искажается лицо Лютика.       Нет, на самом деле оно не меняется. Губы остаются на своем месте, и брови тоже, но что-то непонятное отражается в его глазах. То же, что было недавно, ночью, в таверне, когда я его якобы бросил.       И этой эмоции я пугаюсь. Я даже говорить не могу, пока он так на меня смотрит.       Он тяжело сглатывает и опускает взгляд вниз. От него воняет виной, мне даже не надо стараться, чтобы это понять.       Я невольно касаюсь повязки на моей голове.       — Я знаю. Я не очень способный, — он кивает, и мне хочется начать орать, лишь бы не слышать, каким голосом он это говорит. Это не голос. Это инструмент для пыток. Я не хочу это слушать, но если я скажу заткнуться, то, мне кажется, я совершу страшный грех. С каких пор меня тормозит грехопадении вообще, дьявол? — Я... я не могу тебя успокоить, наверное, как бы смогли они. Но я стараюсь. Мне кажется, что ты не должен страдать. Тем более так долго. Даже если я не могу помочь тебе делом, то… я просто думал, что тебе будет легче это переживать, если кто-то будет рядом? И я думал… что то, что я хотя бы сейчас тебя успокаиваю ночами, это уже неплохо. Думал, что это что-то для тебя значит. Неужели это совсем не так?       И он снова смотрит мне в глаза. Ждет ответа.       Вот момент, когда мои слова для него будут иметь вес, где это будет не просто разглагольствования и пинанием воздуха.       Но я молчу.       Он говорит:       — Пойду побрякаю на инструменте.       И медленно уходит. И я остаюсь один.       И почему-то чувствую себя брошенным.

***

      А ведь в самом деле: разве кто-то из них всех сидел возле меня ночами, держа меня за руки и шепча всякий бред мне на ухо, лишь бы успокоить? Разве кто-то из них пел мне колыбельные?       Разве кто-то скупал литры успокоительных, которые потом вливал бы мне в воду и чай, лишь бы я это пил, а не из вредности отказывался?       Разве кто-то для меня что-то делал по-настоящему?       А потом я вспоминаю о словах Лютика. Снова. Я не могу их забыть, они врезаются снова и снова.       Откуда-то же у него было понимание того, что любое страдание кажется легче, когда тебя обнимают. Любая боль, пусть на йоту, но становится мягче, если тебе шепчут, что все будет в порядке.       а уже тем более, когда, на самом деле, не так уж тебе и больно.       когда твоя боль, возможно, может исчезнуть в чужих руках.       Я лежу без сна. Лютика все еще нет. Остались его вещи, так что нет оснований бояться, что он не вернется. А даже если и есть, то зачем мне бояться?       Лютик это наглый глупый мальчишка, который слишком много мнит и чересчур много чувствует.       Не вернется так не вернется. Хрен с ним.       А потом я думаю: и спать без него? Снова видеть кошмары, которым нет конца, и просыпаться от боли на запястьях и сгибах локтя? И не слушать его колыбельную?       И не чувствовать его тепла?       Но разве это должно меня волновать? Разве это не бред, не секундный каприз, к которому я просто привык и так же быстро могу от него отвыкнуть?       Но волнует ли меня только это? Волнует ли меня ночь в одиночестве, с этими ужасами один на один по-настоящему?       Нет, едва. Это все я уже знаю. Уже выучил, это не так страшно и даже не так больно. Просто формальность, к которой я привык.       Есть кое-что новое.       Отсутствие Лютика. Вот что меня пугает. Что его до сих пор нет, что он ничего не говорит, что нет его запаха, и копошения под боком. Лютика нет.       И внезапно комната начинает казаться все более пустой и холодной.       будто Лютик забрал с собой саму жизнь.       Я открываю глаза и в ужасе смотрю в потолок.       Ведь внизу уже давно погашен свет, никто не ест и не пьет. А Лютика нет. Его деньги, его одежда и вещи все еще здесь. Где он? Почему не вернулся? Все ли с ним в порядке?       Но почему меня вообще волнуют эти вопросы? Разве он моя забота?       Вопреки своим мыслям я встаю с кровати, медленно одеваюсь и иду вниз. Куда идти? Зачем я иду? Кого ищу?       Черт его знает.       Я не знаю ответ ни на один вопрос, который задаю сам себе.       Я пытаюсь найти его по запаху, но в таверне слишком много запахов. Потных мужиков, молодых девушек, различного алкоголя и жира от мяса. На улице все давно залито дождем. Стоит запах мокрой земли, и ничего, ничего больше. Мокрой травы, разве то, да грязи.       Я все равно бесцельно иду и иду. Хочу слышать звуки лютни, но слышу только крик какой-то девушки вдалеке. На секунду тянусь к мечу, а потом качаю головой и иду дальше.       Ничего, тишина да холод.       А я бреду и бреду, ворочаю головой, хочу что-то найти и что-то понять.       В голове светлее не становится. Я понимаю, что ищу Лютика, но мотивы свои понять так и не могу. Наверное, я просто не хочу ложиться спать, ведь тогда снова кошмары. Я привык, но это не значит, что это слишком приятная процедура.       Ночью вообще невозможно ни спать, ни жить. Ночь похожа на маленькую смерть. Смерть манящая и притягательная, а едва ее коснешься — становится серой и скучной.       как и все, чего касается человек.       В чем вообще наша суть? Нести разрушения, смерть и пыль разрушенных жизней? Больше за ними ничего нет. И не будет.       Мы убийцы.       В людях нет света, лишь тьма и жестокость.       Я иду назад. Тупое занятие, я знал это с самого начала, но все равно зачем-то пошел. Боялся, наверное, что с Лютиком что-то случилось.       Да если и случилось, что с того? Разве меня это волнует?       Я тяжело выдыхаю. Да, волнует.       Кого я пытаюсь обмануть? Самого себя? Какой бред, обмануть можно кого угодно, даже Бога, но не самого себя.       Я могу врать Лютику, и это будет иметь многим больше смысла, несмотря на то, что он меня толком и не слушает. А когда начинает слушать, то в самые, сука, неприятные моменты. А потом что? Чувство стыда и вины? Прекрасно. Надо было его тогда все-таки бросить.       Только вот я знаю, что не смог бы это сделать, но думать так мне никто пока не запретил.       Я возвращаюсь в таверну.       Иду в комнату и перед дверью замираю. Он там.       Я это знаю.       И открываю дверь со скрипом внутри самого себя.       Горит свеча, Лютик сидит на краю кровати так, будто находится на чьих-то похоронах. Он поднимает голову и смотрит на меня. Он снова нездорово-бледный — настолько, что даже губы теряются на фоне его кожи.       — Где ты был?       — Гулял. Разве ты еще не уяснил, что иногда я делаю странные дела?       — Нет, еще нет… Иди ко мне. Я испугался, думал, что ты снова…       — Плохо думал. Ничего криминального, Лютик. В конце концов, в стойле стоит Густав… Еще вопросы? — я снимаю сапоги, поглядывая на Лютика.       — Да. Почему ты все еще не обнял меня?       Я качаю головой и медленно иду к нему, сажусь на край незаправленной кровати, и Лютик бросается мне на грудь, обнимает меня и прижимается.       — Я-то подумал… Снова подумал, что ты ушел… Но на этот раз совсем-совсем… Знаешь, когда люди делают вторую попытку, она всегда, понимаешь, всегда успешна! Это свело меня с ума!       Я поглаживаю его по спине, и только сейчас чувствую, насколько мне стало спокойнее и легче, когда я его увидел и, в конце концов, когда он меня обнял. Ведь за этим я и ходил к черту на кулички в середине ночи.       — Я же просил… просил тебя так больше не делать! — он с обидой, с горящим вызовом смотрит мне в глаза, на его бледном лице потемневшие от злобы и отчаяния глаза кажутся еще выразительнее, чем обычно.       — Я и не собирался тебя бро…       — Нет, я не про это! Не строй из себе идиота!       — Так про что же ты?       — Ты знаешь, про что я… Что ты ушёл ночью, ничего не сказав, с мечами… И сколько у меня вариантов? Лишь что ты либо снова придешь наполовину мертвый, либо... бросил меня. Никакой из этих вариантов мне не нравится — восклицает Лютик, а после сам кидается ко мне.       И столько же в нем огня, столько отчаяния, и все это должно уместиться, по его мнению, ко мне в руки. Даже если это не любовь, от этого его чувства не становятся менее всеобъемлющими.       — Лютик, ты же прекрасно знаешь, почему я ушел.       — С чего бы мне знать? — спрашивает он задушено в мою грудь. И как же хорошо он устроился в моих руках. Так тепло и так хорошо, что мне самому не хочется расцеплять рук. И как прижимается доверчиво… Черт возьми.       — Тебя не было. Уже стемнело, все разошлись, а тебя не было…       — И что?       — Я уходил… искать тебя. Хоть знал, что это глупо.       Он медленно отстраняется и смотрит мне в глаза.       — Ты волновался?       Я киваю. Врать смысла нет.       Он растерянно моргает и качает головой.       — И где же был ты?       — Мне надо было побыть одному… Это сложно описать.       — Я обидел тебя?       — Нет. У тебя это никогда не получится.       — Но почему? Я груб. Груб, как дикарь, и бешеный, как животное.       — Да, это так.       — И это совсем тебя не отталкивает?       — Нет, совсем.       — Почему?       — Ты не поймешь. Мы с тобой совсем разные. Ты не поймешь…       — И все же, я хотел бы услышать ответ, пусть я и не пойму его.       Он хочет встать, наверное, выпить, но я не расцепляю рук. Сижу и держу его, и мысль, чтобы отпустить его, кажется мне дикой, безумной.       Он удивленно смотрит на меня.       — Я не сбегу, просто хочу выпить.       — А я хочу, чтобы ты сидел здесь. Разве выпить тебе так необходимо?       — А держать меня сейчас необходимо тебе? — изумленно спрашивает он.       Я молчу. Он уже и так прекрасно знает ответ, а если скажу это вслух, то лишний раз унижу себя.       — Сначала ответь мне, потом… выпьешь.       — Это... Понимаешь, ты отталкиваешь меня, но мне кажется, что целуешь. Вот и все. Поэтому мне совсем не обидно. Это сложно описать и еще сложнее понять. Я просто чувствую это в тебе. Оно прямо внутри тебя, плещется вместе с кровью. В тебе много пустоты, много боли и страданий. Внутри твоей груди. Но твои вены наполнены этим, я знаю это.       — Наполнены чем?       — Не знаю, — пожимает он плечами и хмыкает. — Желанием меня поцеловать, быть может?       — Я бы сделал это, если бы хотел.       Он пожимает плечами.       — Нет. Ты много чего хочешь, но не делаешь этого. Ты притворяешься, Ламберт, все твое существование одна сплошная ложь, но я будто чувствую правду. Но не знаю, как ее выразить. А теперь дай мне выпить.       — Сиди, я принесу.       Мне просто кажется, что если он встанет, то уйдет. Просто убежит. Хотя я знаю, что это не так, это совсем не так, но все-таки… Все-таки ночью всегда происходят самые странные вещи. Будто ты позволяешь себе то, что никогда не смог позволить себя днем. Ночью на тебя будто никто не смотрит, хотя я знаю, что Лютик видит меня сейчас так четко, как никогда бы не смог разглядеть утром.       Я подаю ему флягу, внимательно осматривая его. Эта красота кажется мне преступной. Особенно, когда он такой — переживший как всегда свое невероятное отчаяние, медленно приходящий в себя и успокаивающийся. Сразу все в нем приобретают неясную и незнакомую мне гармонию. Которою я так страстно хочу себе.       Я сажусь рядом, когда он делает глоток, а потом морщится и поджимает губы, глубоко вдыхая.       — Это не водка?       — Нет, спирт.       — Какой кошмар, как ты это пьешь вообще?       — Так же, как ты общаешься со мной. Оно обжигает, но похоже на поцелуй… Господи, какой бред я сейчас сказал.       Лютик смеется и подсаживается ко мне ближе, прижимаясь ко мне. Кладет голову мне на плечо и обнимает за руку.       — Представить не можешь, как я рад, что ты здесь! Живой и невредимый.       А я-то как рад, что ты сейчас здесь.       Но это тебе знать вовсе не обязательно. Просто будем здесь, без лишних обязательств, без лишних слов, Ты и Я.       А уж что в этом Ты и Я вопрос совсем другой, который обсуждать нам этой ночью вовсе необязательно.       — Ламберт, а ты в самом деле этого не чувствуешь?       — Чего именно?       — Меня. Моей любви. Я вижу, что ты не веришь в это, хотя я честен с тобой. Почему ты не думаешь, что я могу любить тебя?       — А почему ты так страстно желаешь мне это доказать?       Он тяжело выдыхает, и выдох этот усталый, будто ему в сотый раз приходится повторять априорные вещи. Может для него это и взаправду так, ведь он искренне верит в свои чувства. Что они настоящие.       И самое ужасное: в них медленно начинаю верить я, а когда поверю я, все обернется кошмаром.       — Потому что тогда ты совсем мне доверишься, и я… и мы что-нибудь придумаем. Тогда ты не захочешь ложиться под смерть, не захочешь мучаться и страдать… Ты уже не особо этого хочешь.       — Разве этого мало?       — Мало. Ты врешь себе.       — Люди не могу врать сами себе.       Лютик медленно отстраняется от меня и, улыбаясь, качает головой.       — Могут. Очень даже могут. Просто они с самого начали не знали, что это неправда. А когда знаешь, что это неправда, тогда обмануть нельзя.       — Мне иногда кажется, что ты говоришь просто какой-то безумный бред!       Лютик смеется, а потом теснее ко мне прижимается, и мне уже вообще ничего не кажется. Есть он, его тело, его красота, его доброта и невероятный поток чувств, который он вкладывает в меня, а другого нет. Нет ничего. Ни лжи, ни правды, есть он, и он есть гармония, есть само понятие красоты.       Он все, что я хотел в себе.       — Пусть даже и так, но когда-нибудь ты поймешь. Но сначала все равно будет больно…       — Ты это уже говорил. И почему мне будет больно?       — Потому что поймешь, сколько боли причинил мне.       — Но ты же сказал, что тебя это не трогает?       — Меня не трогает, когда ты смеешься надо мной, когда не веришь в меня и в мои чувства… но есть другие моменты. Ты знаешь, о чем я. И тогда мне больно. Мне иногда кажется, что такую боль мог причинить мне только ты. Но я не держу обиду на тебя, знаю, что ты делаешь это неосознанно.       Я сижу, не шевелясь.       Боль, которую могу причинить лишь я.       О этих слов не по себе. Это не те слова, которые мне хотелось бы услышать от Лютика.       Я беру его за подбородок, поворачиваясь к нему, смотрю в его глаза. Смотрю на то, как он смотрит на меня. Ласково и понимающе. Он не улыбается, но его глаза — да. В них и покой, и принятие, и понимание. В них все.       — Почему же ты такой, Лютик? Геральт описывал мне тебя не так.       — Геральт и тебя описывал не так. Мы разные с разными людьми.       — Чем же я особенный для тебя?       — Всем, — прошептал он. — Всем своим существом. Геральт был музой, это правда. Но ты… это нечто другое. Этого ты точно не поймешь. Я просто... будто всегда тебя собой чувствовал. Твои руки, твои губы и глаза — я все это знал еще до того, как увидел тебя. Ты был везде, просто везде… В чужих взглядах, в чужом голосе. Ты будто был тенью, которая стремилась за мной… Я с самого начал знал, что ты холоден, что тебя благословил февраль. Я все это знал, и давно к этому привык… Я выучил все, все черты заучил, и когда увидел тебя… понял, что это точно ты. Дарованный судьбой.       Я моргаю.       Звучит так, будто у него просто шизофрения, что он придумал себе какой-то образ идеального человека и почему-то сшил этот образ со мной.       Или… или просто в самом деле я чего-то не понимаю?       Лютик творческая натура, у него весь мир — это образ, тень, очертания. А наполнение оно обретает лишь тогда, когда сам Лютик решил его наполнить, чем-то это заполнить.       И я ожил же в его глазах… не просто так.       — Ты не прав, — говорю я. Я знаю, что пожалею о других своих словах. О своих действиях.       — Что?       — Ты сказал, что я отталкиваю тебя, но это будто я целую тебя.       — Да, это так. Почему ты говоришь, что это не так?       — Я не так целую. Я груб, но целую я не так.       Он непонимающе моргает. Я смотрю ему в глаза. Он бледнеет, потом щеки внезапно краснеют.       — Если хочешь меня поцеловать, то сделай это прямо сейчас, иначе я вот-вот потеряю сознание.       Лучше уж целовать тебя, когда ты потеряешь сознание, Боже.       Как бы тогда все было легко!       Но ты в себе, и ты смотришь на меня, боготворя одним лишь своим взглядом.       И я целую тебя.       И мне кажется, что в этот миг я к Богу в гости сходил.       ничего прекраснее со мной не случалось.       Он не обнимает меня, он не отвечает на поцелуй, но лишь потому, что напуган, удивлен, он сбился с толку. Его сердце бьется как бешеное, он замирает в моих руках и в миг становится самым податливым и самым мягким.       Из поэта он сам превращается в инструмент, который идеально подходит для моих рук, для моих пальцев и губ.       Звуки, которые идеально кладутся на мой слух.       Ох, как же он был идеален!       И все, в миг все то, что ранее случалось со мной, стало лишь средством достижения этого момента. И все это было оправдано. Каждый шаг, каждая мука.       Ни одна капля крови не была пролита зря.       Его губы были слаще смерти, слаще жизни, слаще всего, чего я мог желать.              Но главное — они не стали серыми, не потеряли вкус и яркость.       И даже когда я отстраняюсь от него, мысль о том, чтобы поцеловать его снова кажется мне абсолютно такой же волнительной, как и минутами ранее.       Лютик льнет ко мне ближе, и на фоне его лица комната меркнет.