Ультранасилие

      Я долго думал о ситуации. Целую ночь. Когда думал, что не все так уж и плохо и можно задержаться, смотрел на Лютика, который спал у меня под боком и понимал, что нет. Это надо заканчивать, иначе пропаду.       У меня к Лютику за неделю было больше ласки, чем к Кейре за три года.       Это не та любовь, которую я знал.       Это что-то другое.       Мне страшно даже об этом думать.       А он спокойно спал рядом со мной, положив голову на мое плечо, и жался ко мне все ближе и ближе, а мне так хотелось сжать его в своих руках до боли в ребрах. А с другой стороны хотелось убежать.       Расстаться казалось будет правильно. Разозлить его, вывести, на эмоции и уйти. А там уже убегать будет куда легче.       Пусть я и трус, зато я буду независимыми трусом. Останусь один на один со своей болью, бедный и несчастный, и…       Что и?       Ничего не поменяется. Зато не страшно.       Изменения несут за собой разрушения, и ничего, ничего больше. Разрушения, ужас и боль. Я слишком близок к этому всему. Что меня там ждет, когда я привяжусь?       Стану зависимым, стану полностью безвольным, а Лютик нет. Лютик уже в этом, и он все равно независим, не привязан ко мне, как всегда на легке.              Такие люди, как Лютик, они специально созданы для того, чтобы влюбить в себя, изводить и мучить.       А потом больно. Боль расставания, боль от зависимости, от недостатка. Так много боли!       Когда я, наконец, прихожу к мысли, что надо рассориться, надо уйти, надо бежать, я полон решимости.       Проговариваю сценарий. Подшучу на его пением, над его талантом, отпущу что-то про Геральта… на ходу придумаю, на оскорбления фантазия у меня прекрасная.       Я сижу в комнате и снова и снова повторяю эти фразы.       Главное не потерять голову. Главное не потерять голову.       Я же уверен в этом, что хочу уйти. Уверен, как никогда.       А потом Лютик заходит в комнату. Заболевший.       У него красные глаза, белое лицо с нездоровым румянцем. Его трясет.       — Ты же утром был здоров!       Вот и поругались. Отлично. И что мне ему сейчас предъявить? То, что ему нельзя болеть?       — Нет, утром мне было так холодно… Мне никогда не бывает холодно, когда я с тобой… Ты очень теплый, ведь у тебя много мышц. О, Боже, я хочу умереть.       Он откладывает лютню и садится на кровать. Я смотрю на его красные глаза, на спутанные волосы, он выглядит еще более слабым, чем обычно.       — Прости… Я знаю, ты хотел уехать сегодня… Но ничего, в дороге оклема…       — Не неси ересь! — раздраженно гаркаю я, прежде чем успеваю понять. — Раздевайся, у тебя одежда мокрая… что ты на улице делал?       — Там… девочка… упала.       — Отлично. Раздевайся. Дам тебе свою одежду, у меня есть теплая кофта. У тебя одни сорочки твои… Никуда не годятся. Давай-давай.       Зачем я это делаю, Боже!       Хотя будто бы у меня есть другие варианты. Проявить равнодушие и показаться отмороженным полностью дебилом? Я, может, и в самом деле мудак, да и вообще персонаж не очень приятный, но не настолько. Ведь потом мне будет стыдно, а я не люблю, когда мне стыдно.       А вот почему мне будет стыдно уже совсем другой вопрос.              Я отдаю ему свою кофту, в которой он едва не теряется, но жадно закутывается. Укрываю одеялом и покрывалом. Трогаю лоб. Хмыкаю.              — Я не умею лечить простуду. Что нужно купить?       Он смотрит на меня широко раскрытыми покрасившими глазами, пораженно моргает.       Он дрожит даже под таким количеством тканей.       — Ты… ты будешь меня лечить?       Я смотрю на него в ответ, и тоже — удивленно. В самом деле: зачем? Для чего?       Разве это не глупо? Лютик может и сам справится, взрослый пацан. Он не в первый раз болеет.       — Буду. Ты тут еще кого видишь?       — Я…       — Лютик, говори быстрее. Не могу на тебя такого смотреть.       — Не знаю… Надо к целительнице, отвара от жара какого… А в целом ничего. Чай пить да бульоны.       — Значит лекарство и чай. Ясно. К чаю надо что? Хочешь сладкого чего?       Боже, да зачем я спрашиваю это?! Почему меня это волнует?       Лютик сам на меня смотрит, непонимающе моргая.       — Малиновое варенье?..       — Хорошо.       И быстро выхожу из комнаты.       Черт, черт, черт!       Я же… я не должен. Это странно, это так странно. Я никогда такого раньше не делал, а сейчас все слова вылетают первее, чем я успеваю их обдумать. Проклятье, какое-то проклятье. Наверняка Лютик меня заколдовал, приворожил, что угодно. Я не в норме. Надо бежать.       Но ведь не сейчас. Сейчас Лютик болен, я должен быть рядом…       Я резко останавливаюсь на улице, стоя под моросящим дождем.       Да, я должен быть рядом.       Внезапно эта мысль кажется мне такой правильной, такой верной, что сделать как-то по иному кажется мне безумием.       Ругаясь себе под нос, я иду дальше.       Потом подумаю… Господи, сколько же у меня этих «потом» набралось после встречи с Лютиком. Все потом, а сейчас — Лютик. Его белое тело, его голубые глаза, его губы, весь он. Нет, кажется, уже схожу с ума. Лишь бы не стало слишком поздно.       За парочку дней же не может случиться катастрофа?       Какая глупая мысль.       Ведь все самые ужасные вещи случаются за пару мгновений.       Зачем-то я взбиваю подушки, помогаю ему устроиться удобнее, хотя в этом нет необходимость. У него еще не онемели ноги и руки, чтобы он не смог сесть сам.       Почему-то эта мысль меня парализует и я сажусь на край кровати, смотря, как Лютик садится и откидывается на подушки, тяжело выдыхая и закрывая глаза.       Ноги и руки.       Вот что самое ужасное. Если я в самом деле останусь. Вовсе не то, что он меня бросит, не то, что я стану зависим. Это не так страшно, самое плохое, если он меня не бросит, а потом умрет. И надо жить же дальше. Жить с осознанием, что тебе этого человека не вернуть. Никак. Совсем.       Надо уйти. Как можно скорее…       — Что у тебя с лицом? Это просто простуда, ничего страшно…       Он тянется к чашке с чаем, делает глоток и прикрывает слезящиеся глаза.       — Господи, как же кружится голова… И слезятся глаза… Невыносимо!       — А ты не чай пей, а ту шутку… От жара которая.       — Она такая мерзкая.       — Исцеление, Лютик, всегда мерзкое.       — Не всегда, милый, не всегда. Тебе становится легче и это не мерзко.       Не мерзко. Мне просто страшно.       Страшно так, что лучше бы мерзко.       А ведь он мне еще совсем никто, а меня уже пугает мысль о его смерти и моей беспомощности перед этим фактом. Докатился.       Лучше уж любить чародейку и слушать проклятья, чем вот это. Лучше, все-таки, была Кейра.       Кейра была жесткой и волевой, сильной, и в моих руках она как была волной птицей, ей и осталась. Пусть и улетала от меня с подбитым крылом, но в целом… В целом Кейра была Кейрой всегда.       Лютик другой.       В моих руках он становится совсем другим. Будто не собой. Я смотрел на него со стороны, видел его с другими… Он будто становится выше, быстрее и яростнее. В нем раскрывается совершенно иная сторона, мне неизвестная… А со мной, и уж тем более когда он падает ко мне в руки, он сразу становится таким мягким и теплым, безвольным, позволяющим мне все-все. И эта покорность, и робость, скрытая в ней же, меня восхищает. И тоже делает совсем безвольным.       — Подай, пожалуйста, — он кивает в сторону отвара и я аккуратно подаю ему его. Он пьет маленькими глотками, морщась от запаха и вкуса. — Ведьмаки ведь не болеют?       — Нет.       — Совсем?       — Совсем. Человеческие заразы нас не касаются.       — Тогда иди ко мне, так озноб бьет…       Я смотрю на него. Делать нечего. Будто бы то, что сейчас я его не послушаюсь, что-то кардинально поменяет. Глупости.       Поэтому я просто раздеваюсь и подсаживаюсь к нему. Он тут же льнет ко мне, прижимается щекой к моей груди и обнимает меня. Ласковый и теплый, болезненно-горячий, дрожащий от холода, но все же отзывчивый, даже в бреду помнящий мое имя.       — Я так сейчас счастлив, представить не можешь.       — Странное время для счастья.       — Счастье есть счастье, Ламберт. Оно не выбирает моментов. Оно просто есть, и оно делает любую секунду волшебной.       — И что же тебя радует в твоем, безусловно, прекрасном состоянии?       — Ты. Ты заботишься обо мне и греешь. Геральт делает это по-другому.       — Ну было бы смешно, если бы он тебя голым грел, если он тебе как отец был.       — Да я же не про это, Ламберт, хватит твоих издевок уже… Я тебе буквально душу открываю, а ты… Ладно, что с тебя взять.       — Так в чем же разница?       — Во взгляде. В том, как ты смотришь, и что ты сразу побежал аз лекарством… Ты даже не бурчал на меня. Геральт всегда ворчал, говорил, что сам виноват, и по хорошему меня нужно проучить и оставить одного.       Одного! Безумие!       Его в обычном состоянии невозможно оставить, а когда он всем своим существом нуждается в тебе, не только эмоционально, но и физически, то тут все. Никуда ты не денешься, только говорить и горазд. Куда мне вот сбежать, пока он ко мне жмется? Я даже думать ни о чем другом не могу, прости Господи.       — Я так тебя люблю… — мечтательно выдыхает он, а я старательно игнорирую то, как у меня что-то сжимается в груди. — И еще, если ты не знал, тебе в самом деле стало лучше. Обычно это было каждую ночь, а сейчас — нет. Я иногда по инерции просыпаюсь, а ты… ты спишь. Крепко и спокойно спишь, и тебя совсем ничего не тревожит, в такие моменты я счастлив по-особенному… Даже горд, наверное. Ну ладно, не отвечай, снова будешь же смеяться.       Уходить. Надо уходить, — думаю я.       А потом зачем-то опускаю голову вниз и, беря Лютика за подбородок, заставляю посмотреть на себя. Он вздергивает голову быстро, хоть и морщится от головокружения, а потом смотрит мне в глаза.       Он бледный, глаза покрасневшие и мокрые, на щеках нездоровый румянец. И все равно он по-особенному сейчас прекрасен, что-то, ей-Богу, волшебное в нем есть. В его взгляде.       Лютик моргнул, а потом разочарованно выдохнул.       — Я уж подумал, что ты хочешь снова меня поцеловать…       Я смотрю ему в глаза: внимательно, что-то ищу, вглядываюсь. Не знаю, правда, что…       Уйти, что может быть проще! Я уходил от Кейры после пяти лет. Уходил от Трисс, ощущая нестерпимое желание к ее телу. Это так легко. Ведь я все продумал.       В своей голове у меня все расставлено по полочкам, каждое действие и даже каждая моя эмоция. Я знаю исход, и я к нему уже готов почти как месяц.             А смысл?       Какой смысл, если мне стоит только посмотреть на Лютика, и нет у меня головы, нет мыслей, есть только сердце, которое рвется к Лютику. Которое, кажется, уже аккуратно лежит, хранится в его ладонях. Теплых и нежных.       От того я и сам таким становлюсь, и вне этого все вижу больше и больше.       Какие планы, какая уверенность!..       И ничего, ничего не остается, стоит мне только увидеть его.       — Ламберт?.. Не смотри так, мне становится не по себе. Ты будто думаешь о том, что ты меня бросишь!       — Нет, — говорю, внезапно, я. И сам не понимаю, откуда взялись следующие слова: — Это ты меня бросишь.       О, Боже, что же я несу…       Какое он? Какое он — бросить? Меня? Почему я так думаю?       я же знаю, прекрасно знаю, что сам уйду.       Или нет. Или это знает мой мозг, а сердце, которое лежит в его ладонях, знает нечто совершенно другое.       И вот это знание еще более пугающе.       Что бросят меня, а не я. Это еще ужаснее, еще больнее.       Я знаю, меня бросали. Это я до сих пор забыть не могу.       — Какой бред! — он хмурится. — Я тебя не брошу. Никогда-никогда. Я знаю, что у нас с тобой навсегда. Только тебе надо это понять.       — Нет, бросишь. Тебе вечно надо кого-то спасать. Ты едва спас Геральта и уже прибежал ко мне. Спасешь меня, и тоже уйдешь Поэтому мне легче тебе не верить.       — Глупый, какой же ты глупый, — качает он головой. — Я люблю тебя. По-настоящему. И уверен… что и ты меня. Просто надо немного времени. Я не брошу тебя. Никогда, — он тянется ко мне и целует в щеку. — Лучше бы поцеловал, чем нес такой бред.       Я качаю головой. Лучше бы я тебя вообще не встречал…       — Ложись спать, Лютик.       Я пытаюсь его отстранить от себя и встать.       — А ты куда?!       — Хочу спуститься и выпить.       Я расцепляю его руки и встаю с кровати.       — Нет! Не уходи сегодня! В любую другую ночь, но не в эту!       Я поворачиваюсь к нему, оглядывая. И все во мне замирает, когда я вижу его в этом растянутом свитере, черном, заношенном и пахнущем мной. Он сидит на съерзанных простынях, одетый и обнаженный, такой родной и выученный. Желанный мной, всем мои существом. Желание, от которого я так отчаянно хочу убежать, но какой смысл, если я становлюсь совершенно слабым, когда просто смотрю на него.       — А чем эта ночь отличается от любых других?       — Я болен. У меня жар. Когда жар… снится всякое дурное… Я не люблю эти сны. Пожалуйста, останься…       — Лютик, успокойся, я выпью и вернусь.       Я тянусь к рубашке, а Лютик резко вскакивает с кровати и цепляется за меня. Он пошатывается из-за жара.       — Нет, пожалуйста, не в эту ночь, Ламберт! Я же всегда был с тобой, всегда-всегда, а теперь… побудь и ты со мной.       Я закатываю глаза.       — Ты невыносим.       И снова смотрю ему в глаза.       Он умоляет одним лишь взглядом, стоит, вцепившись меня руками и душой, а я и пошевелиться не могу из-за его власти — бесконечной и безмерной, надо мной, всем и полностью.       — Я знаю. Знаю, что невыносим и надоедлив. Мне все это сказал Геральт…       Боже, нет-нет, не правда, не принимай мои слова всерьез, ты же знаешь, что это неправда.       Блять.       Он слушает тогда, когда слушать не следует.       — Но эта одна ночь. Всего одна… Или… Если все-таки уйдешь, то не задерживайся, пожалуйста. Вернись через часик.       — Ладно, схожу за бутылкой и вернусь. Отцепись и лезь обратно под покрывало, ты весь дрожишь и еле стоишь на ногах.       Он широко улыбается и кивает. Встает на носочки и чмокает меня в щеку. А я ловлю себя на нестерпимом желании словить его губы и целовать. Целовать долго и до беспамятства, пока он не зашепчет неясный бред, пока не потеряет пространство и во мне. Я хочу хоть немного равноправия между нами, потому что мне кажется, что уже теряюсь в нем, полностью и весь, в то врем как он лишь притягивает к себе и становится самим собой.       Черт. Черт. Черт.       Лютик лежит у меня на груди, мурлыкая какие-то песни, пока я пью водку и просто смотрю в потолок, периодически глажу Лютика по плечу, и он начинает ко мне притираться еще сильнее. Изредка касаюсь его щек, и они все такие же ужасно горячие.       А Лютику будто бы все равно, будто рядом со мной жар его как бы уже и не касается.       А я лежу и снова думаю. Думаю о том, что снова перенесу на потом… Думаю о том: а не слишком ли поздно?       Не слишком ли поздно я осознал, как срочно мне нужно уйти? Насколько фатальная эта идея и получится ли у меня на самом деле?       Но ведь как много страхов. Так чертовски много страхов!       Страх, что он меня бросит, потому что такие, как Лютик, не созданы для того, чтобы отдавать себя одному человеку. Они уходят, едва появившись, едва оставив в тебе навечный отпечаток — исчезают так же резко, как и вломились в твою жизнь.       Страх его смерти. Еще хуже, чем то, что он меня бросит!       Когда тебя бросают, еще какое-то время, до полного исцеления, ты живешь мыслью о возобновлении.       А с трупом проблематично что-то возобновить, даже если очень сильно хотеть. Желание вообще, как я понял, ни о чем не говорит, если не наоборот — отдаляют тебя от цели.       Страх того, что, в конце концов, надоест мне, я разобью ему сердце. Оставлю одного в момент, когда он готов будет сам мне отдаться. Полностью. Так, как невольно ему отдаю себя я каждый новый день все больше и больше.       В какой-то момент мне станет нечего отдавать, а значит и нечему будет уходить.       — У тебя есть любимая колыбельная?       Вместо ответа я только тяжело выдыхаю и зачем-то обнимаю его, скрепляя руки в замок, будто чтобы его удержать. Где? Возле себя?       Глупости.       — Мне мама много пела, но есть одна любимая… А у тебя?       — Моя мама только плакала.       Лютик вздрагивает.       — Прости, я не знал… Тогда я спою свою любимую, ладно?       — Как хочешь.       Он поет, но слов я почти не разбираю. Лежу и смотрю в потолок, позабыв о водке. Думаю о том, как хорошо кладется Лютик в мои руки, ни с кем еще не было так уютно лежать.       А значит, потом будет еще больнее… Если было больно с ними, то с ним будет еще хуже. Намного хуже.       Я вроде не боюсь боли, но почему так отчаянно стремлюсь ее избежать?       Может, просто устал.       Может. Лютик что-то для меня значит. По-настоящему.       В конце концов, Лютик засыпает у меня под боком, а я нет. Продолжаю смотреть в потолок. Темно. В голове мутно, будто нечем дышать. Надо было все-таки пойти вниз, выпить там, с людьми… С людьми всегда легче. Может они еще не разошлись?       Жар у Лютика почти спал, не дрожит.       Я осекаюсь. Да, в самом деле, Лютик попросил меня, впервые о помощи. Кошмары всегда ужасны, независимо от того, что там тебе снится. В реальной жизни ты можешь убежать, убить, спрятаться, что угодно. От кошмаров спасения нет.       Оставить Лютика в таком состоянии нечестно. Он не создан для кошмаров.       Я продолжал лежать, хотя эта ночь еще более раздражающая, чем обычно.       Когда я ничего не делаю днем, спать ночью невозможно. Веки лишь нервно дергаются, а Лютик спит самым спокойный сном.       Я лежу и думаю: а не соврал ли он мне, просто чтобы удержать? Он же не мог пойти пить и веселиться, возможно, просто не хотел быть один…       Может, это просто манипуляции? Такая же манипуляция, что была в самом начале, когда Лютик плел мне что-то о чувствах, но ведь не было никаких чувств, он просто хотел меня и мое тело.       Я смотрю на него.       Расслабленное лицо, все еще румяное от жара, но он не такой сильный, а озноб и вовсе прошел. Лежит себе и спит.       Наврал. Наверняка просто наврал. У Лютика никогда за все это время не было проблем со сном, не снились кошмары. Были бы проблемы, малейшие проблески были бы раньше.       Соврал. Просто соврал, чтобы я остался.       Боже, ну что за человек!       Я медленно встаю. Надо хотя бы просто прогуляться. Если прогуляться, или лучше даже пробежаться, то начнется усталость, будет возможность заснуть. А так… что толку ночь лежать без сна? Паралич разве что не появится, да и на галлюцинации пялиться не буду.       А даже если и не засну, лежать без сна ужасно, ужасно, блять, раздражающе. Когда ты закрываешь глаза, хочешь заснуть, когда лежишь в темной комнате, но нет, ничего, ты ворочаешься и ерзаешь, но не спишь.       Прогуляться, надо прогуляться.       На улице я ловлю себя на мысли, что ведь в самом деле… Мне стало легче. Сколько я не видел галлюцинаций? Кажется, с того момента, как со мной стал таскаться Лютик. Нет, в начале были… Периодически были, а потом сошли на нет…       Может оно и вправду. Лучше будет?       Тьфу. С появлением Лютика все становится сложнее и сложнее. Ей-Богу, он меня приворожил, и ничего более. Так от светлых чувств не бывает.       С каждым разом все лучше, а после — накатывает шквал тоски от происходящего.       С каждым днем я разочаровываюсь все сильнее.       В самом себе и в своих силах.       Как прекрасны моменты, когда я рядом с ним, и насколько мерзко становится после, когда я остаюсь один. Если я уйду, будет ли это чувство преследовать меня всегда или утихнет?       Бегу ли я от удовольствия или от Лютика?       Кого я наказываю? Точно ли себя? Не окружающих?       И почему мне становится лучше? Моя болезнь не лечится лаской. Или ласка тут и ни при чем? Но в чем же тогда проблема?       Ночь холодная, моросит дождь, а я хожу, как прокаженный, и думаю над заведомо бессмысленными вопросами. Ответа на них нет, как и на многое в этом мире.       Возможно, зная мы все ответы, то и жизни бы здесь вовсе не было. Не осталось бы смысла в сексе и в продолжении рода. Мы бы познали глубинный смысл мироздании.       Смысл его — в отсутствии.       Но мы утешаем себя тем, что он в совместном удовольствии… До чего же эгоистичен человек.       Лютик такой же. Все это сострадание в нем и доброта, это все от собственной выгоды. Чего-то он хочет этим добиться. Чего-то хочет.       Я резко останавливаюсь и смотрю на землю. И едва не начинаю истерично смеяться, но в итоге лишь улыбаюсь и сажусь на мокрую лавочку.       Это ж надо додуматься: помогает он мне из собственной выгоды!       Эгоистичен тут, кажется, только я, если решил, что в том, чтобы таскаться со мной есть какая-то выгода. Из меня даже толковой баллады не вытянешь. Из Геральта вон он вытягивал, благодаря Геральту косвенно обрел свою популярность, а со мной чего он обретает? Только боль, которую могу причинить лишь я. Вот моя исключительность. В собственный грубости и идиотизме.       В конце концов, в самом ли деле я этого не хочу? Ведь я говорил так всегда, когда у меня спрашивали, почему все один да один. Это людям можно отбрехаться, сказав, что ведьмаки не любят. С чародейками, магами и другими ведьмаками такого не прокатит. У нас вроде и заведено, что ведьмак должен быть всегда голоден и одинок. Голоден — чтобы работал усерднее. Одинок — чтобы не задерживался на одном месте.       Но на практике все выходит совсем не так.       И я говорил всем, кричал во все горло, что мне это не нужно, я не хочу.       А на самом деле всегда я прибывал лишь в двух состояниях.       В страхе, что я сделаю больно, что мне сделают больно.       И в страхе, что меня просто не примут по-настоящему.       Как ни приняла по-настоящему Кейра. Она скучает по мне, но хочет увидеть другого.       Как не приняла Трисс, видя во мне лишь любовника, который может всю ночь и холоден, как камень. Трисс тянет на неприступность.       Но никто из них не желал бы меня видеть настоящим.       Мрачным, с кучей заебов в голове, отторгающий все, с раздражающими чертами характера и столько раз по ошибке причиняющий боль.       Я знаю, я просто знаю, что меня не смогут принять. Не смогут принять все те недостатки. Они говорят: «но ведь никто не идеален».       Никто не идеален. Но так же гниют единицы.       А я гнию.       Кому нужна гниль? Такой же гнили, которая знает, что ее никто не примет?       Может, я вовсе и не не хочу Лютика. Я боюсь, что недостоин его. Он молод, красив, искусен и добр. Зачем же все это? Для чего?       Чего он хочет?             Почему-то я ощущаю себя до невозможности одиноким, сидя здесь?       Такое одиночество достигается лишь в исключительные моменты абсолютной тишины снаружи, но неясной бури внутри. Когда тебе кажется, что твой рот забит, и ты не можешь даже ничего сказать, когда больше всего тебе хочется кричать.       Смерть — говорила мне Трисс, — имеет минус. В том, что после нее ты ничего не сможешь делать. Ничего. Что ты теряешь, доходя до конца? Ничего. А что ты теряешь, умирая? Все. Абсолютно все.       Трисс. Живая яркая Трисс.       Так и не додумались, что мысль о том, что конец с отсутствием возможностей, с отсутствием самой жизни для некоторых является главным плюсом, а не минусом.       Иногда я не понимаю, что же мне в самом деле надо. Не то чтобы я очень плохо живу. Если в самом деле поверить в мысль, что я никогда ничего не хочу, то вообще прекрасно будет. Не буду ощущать тоски, не буду зачарованно ночами смотреть на спящего Лютика.       Если бы только поверить, что я в самом деле холодный, отмороженный кретин, которому никто не нужен, который ничего не чувствует.       Но я чувствую. Чувствую, кажется, что даже сверх.       Надо возвращаться.       К Лютику, который снова мной просто манипулировал. А даже если и так, то чем плохо? Может мне просто нужно сдаться и ждать? Случится, что случится. Есть судьба, и пусть она сама решает.       Пусть решает Лютик.       Это странно, но когда я возвращаюсь и смотрю на Лютика, то все понимаю. Свет не горит, и Лютик лежит, свернувшись в комок, лицо закрыто одеялом. Но я знаю, что он не спит, и я чувствую, что ему больно. Чувствую его страх.       С ним что-то не так.       И меня на миг парализует страх.       А если не обманул? Если он… просил, просил искренне и по-настоящему, впервые меня просил, а я…       Я навис над ним, чтобы не намочить кровать, и Лютик вздрагивает под моей рукой, издается странный звук.       Я снова выпрямляюсь, зажигаю свечи. Раздеваюсь и наспех вытеревшись, сажусь рядом, тяну Лютика за плечо, но он дергается и пытается отползти на самый край.       — Лютик, — снова дергаю его на себя. Он едва не сворачивается в клубок. — Тебе снился кошмар?       Он молчит.       Это странно, но когда он молчит, мне кажется, будто тишина поглощает весь свет. Будто бы нечто непонятное и темное поглощает всю землю, само понятие существования. Это так странно.       Мне кажется, что даже сам воздух растворяется в его молчании.       — Я волнуюсь, Лютик.       Это должно подействовать.       Это действует, но не так.       — Если бы волновался, то не оставил бы меня!       — Я думал, ты солгал мне.       Лютик не отвечает, он сильнее зажимается и укрывается одеялом. Он дрожит. Только я не знаю: от холода или от страха. Впервые он мне кажется совсем холодным и потерянным. Это поразительно, но несмотря на кажущуюся мне его слабость, он всегда казался мне поразительно… стойким. Что-то в нем, внутри, всегда делало его живым и стойким.       А сейчас нет. Совсем нет.       — Лютик…       — Не хочу тебя слушать! Ты ужасен, просто ужасен! Неисправим! Я просил тебя не бросать меня этой ночью, а до этого умолял тебя не делать так, не уходить, ничего не сказав, ты ведь знаешь, как мне… Как мне тяжело!       Он снова отворачивается от меня, а мне кажется, будто бы меня бросили. Совсем. Навсегда. Просто оставили одного. Но он просто отвернулся.       — Я думал, что ты спал и не проснешься.       — Я сказал тебе, сказал, что мне… снится… всякое… — его голос стихает, становится приглушенным, будто бы ему страшно даже об этом говорить.       Я смотрю на простыни. Они все съерзанные.       Метался во сне.       — А я подумал, что ты соврал, чтобы я…       — Опять! Опять я вру, да?! И о чувствах вру, и о том, что мне страшно! Так что же мне сделать, чтобы ты поверил мне?!       Он резко встает с кровати, кутаясь в одеяло и сжимаясь в плечах.              Он выглядит еще более болезненно, чем обычно.       Лицо вспотело, ко лбу липнут вьющиеся пряди. Глаза красные и мутные, нездоровый румянец пляшет по скулам и щекам. Он тяжело сбито дышит. Его всего трясет.       И вот в таком состояния я его оставил.       Нет. Хуже.       До такого состояния я его довел.       — В этом не твоей вины, Лютик, у меня просто есть проблемы… с доверием.       — Нет моей вины, но страдаю я! Я!       — А кто еще, Лютик? Ведь возле меня только ты.       Он всхлипывает и его плечи внезапно опускаются. Он смотрит на меня, потом закрывает глаза и качает головой.       — Это невыносимо.       — Тогда, может, нам стоит разойтись?       Что я несу?!       Лютик открывает глаза и смотрит на меня совершенно спокойным взглядом. Это был один из тех спокойных взглядов, который бывает перед истерикой. Когда человек еще держится, когда сдерживает в себе боль — физическую и моральную. Взгляд пред ознобом, судорогами и криками.       Я смотрю в зеркало или на Лютика?       — Ты хочешь этого?..       Он спрашивает тихо, тяжело дыша. Я вижу по его глазам, что ему дурно, ему даже сидеть сложно. Он настолько бледен, что даже губы с трудом угадывается на его лице. Видно только два темных омута и красные щеки.       — Этого должен хотеть ты. Тебе больно. Из-за меня. Я такой человек, Лютик. Я не верю никому, никто не искренен, никто ко мне не добр. Это не твоя вина, может, моего окружения и меня самого. Лютик, просто помни, я тебя не держу. Это лучшее, что я могу сделать…       — Как… как я тебя ненавижу порой, — шепчет он сухими губами и медленно опирается на руку, когда его пошатывает. Он выглядит так, будто уже в полубреду. Возможно, так и есть. — Ты невыносим. Ужасен. Ты как будто… — он делает вдох, глубоко вдыхает, а потом едва не падает на кровать, но я подхватываю его, аккуратно укладывая на подушку. Его лицо горячее — такое, что даже руку на его щеке не удержать, кажется, что вот-вот обожжешься. — Будто… имеешь в себе лишь часть… души. Иногда, когда я говорю с тобой, мне кажется… — он снова прерывается, пытаясь отдышаться, он устал. Так сильно устал, ему нужно отдохнуть, нужно сбавить жар. Не время для разговоров. Он будет нести какой-то бред. — Когда говорю с тобой, — повторяет он, — я будто говорю со своим ночным кошмаром… Ты будто сам… ночной кошмар… Приходишь… даришь холодящий ужас, а когда кончаешься и становишься… нормальным… даришь облегчение.       — Так почему же ты здесь? Почему не облегчишь свои страдания? Я знаю, что дарю ужас, но я не силен сам над собой. Это не исправить.       Он устало улыбается, открывая глаза. Взгляд у него мутный, уставший. Он дышит тяжело и рвано.       — Потому что я люблю тебя.       Бред. У него просто бред. Он устал, еще и кошмар… Нужно отоспаться, отдохнуть.       — Лютик, засыпай, я займусь твоим жаром.       — Нет… Не буду… не хочу спать… Снова… Он будет снова…       — Кто?       — Кошмар…       — Хорошо, тогда просто закрой глаза. Я буду здесь.       — Ты уйдешь.       — Нет, не уйду.       — Уйдешь. Ты всегда уходишь. И… возвращаешься. Но это… еще больнее…       — Да. Это правда. Но не сейчас. Я не уйду. Я быстро учусь. Я тут, и буду тут всю ночь.       — Ты все равно уйдешь… — он еле шевелит губами. Глаза слезяться от жара. — Ты сделаешь это… Тебе будет… все равно… на… меня.       — Нет. Не будет. Что бы я не сделал, мне не будет все равно. Я обещаю.       Лютик неопределенно улыбается, а потом прикрывает глаза. Он тяжело дышит ртом, его дыхание горячее. Лицо обжигающее.       — Я дам тебе выпить лекарство, хорошо? Пока не засыпай.       — Я не буду… спать.       Будет. Заснет. Он слишком устал, ему слишком плохо. Ему нужно отоспаться.       С помощью Игни подогреваю эту странную шутку, и Лютик пьет ее кое-как. Я придерживаю его за голову, вливаю маленькими порциями, а Лютик морщится и все пытается отдалиться.       — Тшшш, надо выпить. Выпьешь и станет легче. Давай, еще глоток… Вот так, молодец… Немного осталось.       Я отставляю стакан, укладываю Лютика обратно на подушку. Не следовало оставлять, блять, не следовало. И ради чего? Чтобы самоубиваться на холодном ветру? Боже, даруй мне хоть немного эмоционального интеллекта…       Я сижу еще минут двадцать, промакивая его лицо, и Лютик засыпает еще на десятой минуте. Жар не спадает. Совсем.       Еще через полчаса он и вовсе начинает шептать какой-то бред, но быстро успокаивается.       Его лицо почти сливается с подушкой. Выделяются только волосы да румянец с черными ресницам. Он тяжело дышит. Тряпица нагревается за считанные секунды.       Надо привести чародейку, если завтра ему не станет легче.       Может, это только из-за усталости? Ведь вечером ему было намного лучше.       Наверное кошмар чересчур испугал, а потом он не смог нормально спать, напуганный и, как всегда, брошенный.       Я тяжело выдыхаю. Иногда мне кажется, что я даже хуже Геральта.       К какому-то моменту я бросаю это бессмысленное занятие. Вода не помогает, лекарство не помогает… Черт возьми! Было бы так легко, будь он ведьмаком, напои ты человека ласточкой, и он откинет копыта через парочку минут в адской агонии, зато ведьмака поставит на ноги.       Так легко с ведьмаками и так тяжело с человеком.       Я смотрю на него, зависаю на нем взглядом. Да, он болен, он выглядит как сама болезнь, но все так же красив, все так же прекрасен.       Даже в болезни сохраняется его красота. Незнакомая, невиданная мною ранее красота. Хрупкая и ускользающая от глаза, раскрывающаяся только если рассмотреть, если словить ее в свои руки.       Как бабочка.       Только как жаль, что бабочка умрет в твоих же руках. Все самое красивое — самое хрупкое. Или же самое опасное.       Я касаюсь его лица, и он не трескается подо мной.       Трескаюсь, кажется, только я.       Как же поразительно и как пугающе. Ведь часами ранее я думал только о себе, о своей жизни, а теперь вот, от всего этого не осталось и следа, от меня не осталось ничего, есть место только Лютику, его состоянию. Я будто и не для себя сейчас живу. А для него.       Когда начинает светать Лютик начинает что-то беспокойно бормотать. Он морщится, его дыхание совсем сбивается. А только жар начал спадать, черт возьми! А может и не начал, может, я просто себя обнадежил.       Он начинает ерзать, метаться, ворочать головой, и бессмысленные слова превращаются в сплошное «нет-нет-нет».       Я пытаюсь его успокоить. Что-то ему говорю, касаюсь, но нет, ничего, с каждой секундой он становится еще более дерганым. В конце концов я встряхиваю его за плечи, а Лютик просыпается с криками «нет!» и с силой отталкивает меня. А потом застывает и смотрит на меня, сбито дыша, но пытается отползти       — Черт тебя дери, Лютик, это я! Ламберт! — я снова хватаю его за плечи, и Лютик снова кричит. Сжимается, будто готовится к удару. И я меняю тон, едва не шепчу, будто признаваясь в любви: — Лютик, это я. Ламберт. Твой Ламберт. Никто другой. Никого нет. Только я. Посмотри на меня.       Это странно, но внезапно он весь успокаивается и едва не растекается в моих руках. Его тело, секундами ранее напряженное и твердое, как камень, становится вмиг мягким и податливым. Каким он бывает только в моих руках.       Он приоткрывает мокрые глаза и затравленно на меня смотрит, а потом облегченно выдыхает.       — Это я, все в порядке. Сейчас все в порядке.       Он тянется ко мне, обнимает, притягивает к себе, жмется своим неимоверно горячим телом сильнее, тихо всхлипывает. Прекрасный и напуганный. Недосягаемый и доступный одновременно.       — Ты тут…       — Да, тут.       — Не ушел…       — Не ушел.       Я медленно сажусь на кровать, сильнее к нему прижимаясь. Хочется сорвать к чертям покрывало, сорвать с него одежду, и греть его, обнаженного и открытого, но тогда он замерзнет еще быстрее. Не такой уж я и теплый. Но его тело кажется сейчас таким фантастически далеким и недоступным.       Я плавно ложусь рядом с ним, и он смотрит мне в глаза.       — Что тебе снилось, Лютик?       Он вздрагивает, как от резкого звука, будто испугался. Смотрит на меня и отвечает тихо-тихо, будто сорванным голосом:       — Ничего.       — Точно не хочешь рассказать?       — Точно.       — Хорошо. Можешь еще немного поспать, солнце еще толком не встало.       — Нет… Спать сейчас безумие.       — У тебя может опять начаться бред. Ты горячий, очень горячий, тебе даже лежать тяжело.       — Нет… Нет… Я не буду спать… — он шепчет почти в ужасе, будто я заставляю его сделать что-то ужасное.       — Ладно, не надо. Тогда просто лежи и не напрягайся. Ты хочешь есть?       — Нет… Мне плохо, Ламберт.       — Я знаю. Схожу утром за чародейкой. Сейчас лежи.       — Жарко…       — Давай уберем одеяло.       — Нет, не так… Будто тело горит… Плохо…       — Ты потерпишь до утра? — я убираю с него одеяло, и осторожно касаюсь живота под сорочкой. Кожа влажная от пота. Блять. Плохо, очень плохо.       — Не знаю… Голова болит… Очень… Будто свинцом налита…       — Давай я наложу Аксий на тебя, тебе будет легче подождать…       — Нет. Нет… Тогда… не будет тебя.       — Я буду рядом.       — Нет! — он почти кричит, но голос сиплый, ему сложно его повышать. Его глаза слезятся и он внезапно поворачивает головой и жмурится, будто что-то увидел.       — Хорошо, тогда я протру тебя холодной тряпицей. Ты весь вспотел…       Он резко сжимает мою руку. Его ладонь вся мокрая.       Почему-то я ощущаю странную боль в груди, когда смотрю на него такого.       — Ты был… вместо него… совсем-совсем как настоящий. Но ты так не сделаешь…       — О чем ты?       — Ты хороший… я знаю. Он другой… Ты добрый… Иногда ты… ужасен, но ты… желаешь мне добра… Да ведь?       — Да, Лютик, правда. Я желаю тебе счастья больше, чем кому либо еще.       Он улыбается.       — Ты любишь меня…       Я смотрю на него. Смотрюсь в его больные глаза.       — Да, люблю.       Он ведь не вспомнит мои слова, а сказать другое в таком его состоянии нельзя. Нельзя говорить ему сейчас то, что разочарует его. Нельзя. А он и не вспомнит, а сейчас легче станет.       — Я знаю это… Я тоже тебя люблю. Как… Никого не любил… Мне совсем… никто не нужен… Только ты… по-настоящему… а другие не так…       — Да. Ты прав, Лютик.       — Правда?.. — его бледные губы растягиваются во что-то похожее на улыбку. Боже, как невыносимо на него такого смотреть. Он будто на последнем издыхании, будто ему сложно сейчас даже жить. Он не умирает, нет, это просто болезнь, но я будто смотрю на трупа. Я знаю, что он будет в порядке, но эта мысль не смягчает боль внутри. Другая боль. Та, от которой я всегда бегу. — Ты… веришь мне?..       — Верю. Всегда верил. Ты единственный, кому можно верить.       Он улыбается еще шире, а потом прикрывает глаза и морщится. Судорожно выдыхает, ерзает.       — Так… так плохо… Никогда так… плохо не было… Что это?       — Болезнь. Обычная болезнь, Лютик. Я приведу чародейку, к полудню будешь здоровее меня.       — Правда?..       — Конечно. Просто ты ночью перенервничал, устал слишком, вот жар и усилился… Да и отвар тот что? Травки да цветочки, мелочи. Давай я тебя оботру, отпусти мою руку. Принесу воды, тебе станет немного легче. Ты весь вспотел…       — Я не… не хочу… отпускать тебя.       — И не надо. Ты ведь знаешь, что держать руку — это не значит держать по-настоящему. А ты меня держишь по-настоящему. Даже когда я ухожу — ты меня держишь. И ты это знаешь. Что тебе это касание до моего тела? Ты уже взял кое-что важнее тела.       — Что же?.. — он смотрит на меня будто слепым, ничего не понимающим взглядом.       Надеюсь, он не вспомнит. Ничего не вспомнит. Примет за бред, да, иначе и быть не может… он сам себя не осознает. Мне так когда-то тоже плохо было. В таком состоянии ты будто видишь сон, а не правду.       — Мое сердце, Лютик. Полностью.       — Правда?..       — Да. Оно в тебе. Давно. Главное храни его.       Лютик улыбается. На этот раз это в самом деле похоже не улыбку.       — Обязательно. Со мной оно будет в порядке.       Он медленно отпускает мою руку, прикрывая глаза, а после и вовсе закрывая.       — Кто бы сомневался, — я целую его в висок и смотрю на небо. Скорее бы утро. Скорее бы уже утро…       Промокая его плечи тряпицей, я незаметно накладываю Аксий. Так будет лучше, так он не будет мучаться. Ни кошмаров, ни жара, ни боли в голове. Ничего.       Отдыхай, Лютик, отдыхай. Ты и так слишком намаялся со мной.