Ультранасилие

      — С ним же все нормально, да?       Чародейка смотрит на меня. У нее так ярко накрашены глаза, что сначала я вижу глаза, а потом ее лицо. У нее густые, темные волосы, и при этом бледная, как у Лютика сейчас, кожа.       — Как вас зовут? — спрашивает она спокойно.       — Ламберт.       — Отлично, Ламберт. Это обычный вирус, которыми люди постоянно болеют.       — У него был бред!       Она хмыкает, проходясь рукой от его головы чуть ниже, до груди, и снова вверх. Медленно расползается будто голубой дымок. Лютик дышит тяжело и рвано.       — Вы первый, кто платит чародейке, чтобы избавиться от простого гриппа. С этим справится и целительница.       — За сколько? Неделя?       — Может две.       — Спасибо, лучше заплатить, чем смотреть на это недоразумение в бреду.       Она пожимает плечами, скучающе смотря на Лютика. Цвет его кожи медленно нормализуется, будто бы тихо и неслышно в него возвращается жизнь. Дыхание становится более свободным, без надрыва, будто он задыхается воздухом.       — Он вам дорог.       Я молчу. Это не вопрос.       Констатация факта. Ей и так все известно, спрашивает просто, чтобы спросить, чтобы поставить в неловкое положение. Они все этим занимаются, потому что находят это забавным.       — Человек… Поразительно. Зачем ведьмакам рядом люди?       — А вам много таких случаев известно?       — Вы первый. Поэтому я и спрашиваю.       — Просто так случилось.       Она снова хмыкает. На самом деле ей совсем это не интересно, а на эмоции я не выхожу, так что весь ее интерес полностью исчезает. Потом она медленно встает. Когда цвет кожи Лютика здоровый, болезненное покраснения со щек сошло на здоровый румянец, когда губы заалели, а дыхание нормализовалось, она встает.       — Сейчас поспит часик, а потом будет здоровее всякого. Я вам помогла и пришла только потому, что в этой деревне на удивление плохо с клиентами. Я просто умирала от скуки.       — Очень благодарен вашей скуке.       — А мне?       — А вам вот, — я протягиваю ей мешочек со звенящими монетами и она, хмыкая, забирает его и уходит, не попрощавшись.       Я медленно сажусь на край кровати. Потом морщусь. В воздухе еще стоит аромат ее тела. Или духов. Не знаю. Он слишком сладкий. Совсем не такой, как обычно пахнет Лютик. Так что я снова встаю, открываю окно и иду обратно, глядя на Лютика.       Теперь он в порядке. Совсем-совсем в порядке. Как и день назад.              Это удивительно, ведь все это длилось ровно сутки, а я чуть с ума не сошел. Для меня это было пыткой. Та ночь была бесконечна, его тело, его слабость, его нужда во мне, и я, который не может эту нужду оправдать, ведь я никак не мог помочь.       Радует, что чародейку не пришлось уговаривать. Они любят такое. Чтобы их умоляли, стоя на коленях.       Поэтому меня так не любит Трисс.       Ведь из нас умоляла именно она.       Бедная уязвленная гордость.       Самые ужасные раны всегда остаются на ней.       Я сижу и смотрю на него, долго сижу, долго смотрю. И испытываю сжирающее меня желание поцеловать его.       Его губы приоткрытые и расслабленные, мягкие и теплые, нежно-розовые… Такие податливые, когда я его целовал.       Я медленно опираюсь на руки, нависая над ним. Его дыхание ровное и все еще пахнет тем ужасным отваром. И правду запах такой себе… будто собираешься целовать скошенное поле.       В любом случае, меня это не особо останавливает.       Мне кажется, что когда я касаюсь его губ, меня будто что-то ударяет по спине, по телу проходит странный импульс и я ощущаю себя поразительно живым. Каким не был еще никогда.       Я почти дерганно отстраняюсь, когда эти губы начинают мне отвечать. Смотрю на Лютика. Он смеется, его глаза снова блестят — не болезненно, не слезами — блестят жизнью, давно выученной в нем.       Он подтягивается, а потом опирается на локти, смотря на меня.       — Поцелуй принца для того, чтобы разбудить спящую красавицу? — смеется он.       Я только облегченно выдыхаю, смотря на то, как буквально блестит его кожа здоровью и молодостью. Какое же я чувствую сейчас облегчение.       — Боже, так хорошо себя чувствую! Приходила… Чародейка?..       Я затравлено на него смотрю. Помнит? Помнит про то, что я говорил ночью?       Нет-нет, он не должен, нельзя.       — С чего ты взял?       — Такие болезни так быстро не проходят, вот и подумал.       — Да, она.       — Ты… заплатил ей? Из своего кармана?       — Мне не сложно, а тебе было очень плохо ночью. Пойдем сходим позавтракать, тебе нужно набраться сил, вчера ты почти не ел.       Я встаю с кровати, зачем-то подаю ему руку, хотя в этом нет нужды. Лютик здоров, он твердо стоит на ногах, его не пошатывает. Он чувствует себя хорошо.       Однако он принимает мою руку и резко встает с кровати, а потом сжимает мою руку в своих и с блеском, с восторгом смотрит мне в глаза. Такой живой и такой юный… Нет, я не устану об этом думать. Никогда. Ведь это так прекрасно, как блеск бриллиантов: манит и манит, и даже взгляд оторвать выходит с трудом.       — Мне такое приснилось ночью… — шепчет он, будто рассказывает свой секрет.       — Какое?       — Ты. Ты сказал, что любишь меня. Что веришь мне. Только мне… Болезнь надо мной издевается, это хуже кошмаров.       — Кошмары тоже были.       — Были… — согласно кивает он. Я неотрывно смотрю на румянец на его щеках. Никогда он не казался мне таким прекрасным. А сейчас напоминает о том, что Лютик здоров и полон энергии. — Я не должен был на тебя кричать, когда ты пришел. Это твое право. Ты мне совсем не обязан…       — Ты помнишь это?       — Конечно. Только начало, правда, потом хуже стало и я совсем не помню, что было дальше… Прости.       — Нет, ничего, я в самом деле поступал… плохо. Не подумал, что тебе в самом деле нужна была помощь.       — Спасибо, что пришел… Что позаботился. Ведь ты мог этого не делать, а я еще и сцену закатил.       — Лютик, успокойся. Я бы не оставил тебя, если бы у меня было больше мозгов.       — Правда? — невереще спрашивает он, смотря на меня во все свои и без того огромные круглые глазища.       — Правда, Лютик, правда. Я и без твоих слов чувствовал бы себя виноватым. Ты много для меня сделал. Заметил я это, правда, только сейчас.       — Ничего. Ничего страшного. Все идет своим чередом… А зачем ты меня поцеловал, кстати? Я думал, что поцелуй для тебя это нечто сакральное… Ты меня до этого только единожды целовал…       Потому что я хотел это сделать. Я и сейчас хочу.       Хочу целовать тебя, пока единственное, что ты сможешь шептать — это мое имя. Хочу, чтобы ты молил меня не останавливаться, чтобы только от моих губ терял голову. Чтобы больше никогда — понимаешь, никогда — не захотел никаких других губ.       — Потому что захотел.       Так мало.       И так много.       — Но разве для тебя это не… что-то особое?       — Особое.       — Так почему?       — Потому что хотел. Что еще ты хочешь услышать?       — Почему бы тебе не поцеловать меня в сознании, сейчас? Это имеет куда больше смысла.       Я смотрю ему в глаза.       Смотрю на его губы.       Я разорву тебя на части, просто разорву.       — Пойдем завтракать, Лютик.       Он разочарованно выдыхает.       Когда-нибудь я стану человечным. Когда-нибудь я смогу стать нормальным… но не уверен, хочу ли я этой человечности на самом деле и, в конце концов, хочу ли я ее рядом с Лютиком?       Я валяюсь на траве, смотрю на безоблачное небо.       — Долго еще? — бурчит Лютик.       — Тут никого нет. Возможно, грифон уже улетел по своим грифоньим делам.       — Но кого же мы тогда ждем? — он плавно нависает надо мной, смотря мне в глаза.       Я смотрю ему в глаза. Я сдался. И как же я слаб, Боже, никогда таким слабым не был.       Таким меня не делала ни Трисс, ни Кейра. Никто и ничего. Даже сама смерть не была такой поглощающей, как его глаза.       — Просто отдыхаю.       — Ну да, погода хорошая, — кивает он, поглаживая меня по груди. — Ты такой красивый, — говорит он с глупой улыбкой. — Я так хочу тебя поцеловать.       Я смотрю на небо.       Теряю ли я что-то с этими поцелуями?       Целовать можно только любимых, горячо любимых, иначе никакого удовольствия, это превращается в простое лобзание языков. Порой это даже бывает мерзко.       А с Лютиком нет. Лютика целовать приятно.       — Не скучаешь по Геральту? — без всякого интереса спрашиваю я.       — Иногда. Но не совсем… Ты не поймешь. Людям свойственно скучать даже по тому, чего они и вовсе никогда не хотели.       — От чего же? Прекрасно понимаю. Прощание есть прощание. Оно всякий раз дается без особого энтузиазма. Потому что, так или иначе, это переживание давало нам свои эмоции, создавала какую-то наполненность, даже пусть это и будет искренний страх. Но даже с ним, оказывается, жить легче было, чем совсем без ничего. Пустота, Лютик, самый страшный друг прощания. Это я как раз понимаю…       Он изумленно на меня смотрит.       — Тебе приходилось прощаться с искрением страхом? И ты тосковал?       — Да. Тосковал примерно сутки. А потом понял, что жить нормально больше не смогу. Теперь я не для этого.       — Ты про становление ведьмаком?       — Нет. Вовсе нет.       — А о чем?       Я перевожу взгляд с неба на него. Его белое лицо с двумя огромными голубыми впадинами. Немного вытянутое лицо, и щеки… Мягкие щеки. У Трисс и у Кейры были скулы. У всех скулы, у него щеки. Мягкие и теплые, почти как у ребенка.       Почему-то я улыбаюсь этой мысли.       — Война, Лютик. Я участвовал в войне.       Он удивленно выдыхает.       — Давно?       — Давно. В двадцать лет. После нее ты теряешь веру во все, и все, что уносишь с собой — озлобленность, жесткость и ужасное чувство несправедливости. Ты идешь на поле, вас пять сотен. Ты уходишь… И вас ровно половина. Люди умирают под копытами, под сапогами… С разорванными животами. Умирали от ампутации, от инфекций… Каждый вечер одно и то же, одно и то же… Два правителя-идиота решили расширить свои земли, или, что еще глупее, не поделили сферу влияния. Какой-то несчастный король потерял десять процентов своего заработка, потерял свои миллионы, которые ему и так девать некуда… И он взмахом руки убивает миллион своих людей, миллионы людей с другого государства… Жесткость, безумие и тщеславность. Вот что правит этим миром. И за это же погибают люди. И даже не зная, за что они дрались, они умирают за жадность обиженного жизнью мужика. После этого я разочаровался во всем, в чем только можно.       — Но почему… почему ты вообще пошел на фронт?       — Промыла мозги одна девица. Не стоит вдаваться в подробности. В этом отличительная черта тех, кто не идет на фронт. По их мнению страдать, умирать и становится инвалидами должны другие. В то время, как они будут называть нас героями или дезертирами — смотря от ситуации — и притягивать новых жертв.       Лютик качает головой, он снова немного бледнеет и с силой сжимает мою руку.       — После войны, — продолжаю я, — те, что выживают, больше, на самом деле, не живут. Жизни для нас нет. Нет ни чувств, ни любви… Я пытался, но ничего настоящего испытывать так и не получалось. И затем я ощущал на себе вину… Сейчас война для меня не больше, чем странный обрывок, у меня появились новые проблемы, новые люди… Но отпечаток не оставляет. Ты можешь забыть, что это — война, забыть даже это слово, но война не забудет тебя.       Я закрываю глаза.       Войны в самом деле больше нет. И тебя нет для войны.       Просто что-то остается в тебе навсегда, неуловимый след, ты даже не знаешь, в чем проблема. Ты будто здоров и болен одновременно, а болезнь эта заполняет все твое тело. Ее мало, но так много.       стать обычным я уже не смогу.       Полюбить, как мне кажется, тоже не должен смочь.       Однако, когда я смотрю на Лютика, мне кажется, что-то все-таки во мне осталось нетронутым.       — Надо же, тебе даже нечего сказать.       — А что говорить? Любые слова будут лишними… Я могу сказать, что мне жаль, но ты знаешь это и без меня… Да и толку с моего жаль… На самом деле, сейчас я просто рад, что ты лежишь здесь и нигде больше. Сейчас спокойно, правда же? Это главное.       — Да, спокойно.       Так спокойно, как не было еще никогда.       Я касаюсь его щеки, и он резко прижимается к моей ладони, прикрывая глаза. На его губах застывает мягкая улыбка.       Ласковый и нежный, и, иногда мне кажется, что он мой. Но это просто секундная мысль, не имеющая веса и реальности.       неощутимая.       Как и отпечаток.       Везде и негде.       — Я… знаешь, сегодня я подумал о том, что даже если ты меня и не любишь, это неважно, — прошептал он, — я так счастлив, что тебе становится легче. Ты столько пережил, и столько заставлял себя переживать, пытаясь спастись от той пустоты, что осталась в тебе. А теперь… Скажи, ты ведь чувствуешь себя более целым?       — Да, это правда, Лютик. Кристальная правда.       — Я рад, — он склоняется надо мной, целуя в щеку. — Прощания всегда болезненные, даже с войной… Надо же, подумать только, ведь ты жил мыслью, чтобы это скорее кончилось, так?       — Так.       — И ощущал тоску.       — Да.       Он снова опирается на руку, смотря мне в глаза, гладит по щеке, шее и плечам.       — Я даже рад этому феномену. Ведь, кто знает, когда я уйду, возможно… Возможно же, что и ты будешь по мне тосковать? Пусть не всегда, а лишь пару дней… Мне кажется, я чуть лучше войны.       — Буду, Лютик. Только это ты меня оставишь.       — Неправда. С чего бы мне это делать?       — Я тебе уже говорил. Вдруг обнаружиться, что Эскель тоже калека, и его надо будет срочно спасать… Я стану не таким уже и интересным.       — Нет, Ламберт, я с тобой не потому, что хочу тебя исцелить.       — А почему же тогда?       — Ты знаешь. Ты что-то особенное для меня. Я ждал тебя, всю жизнь ждал, поэтому принимаю тебя любым. Каким бы ты ко мне не пришел, как бы не вел, ты останешься для меня Ламбертом. Моим Ламбертом. Пусть лишь на совсем малую часть, но мне и ее хватает. Это так странно… Ведь всю жизнь мне было важно, чтобы я для человека значил целый мир. А теперь я значу для тебя так мало, но чувствую полное удовлетворение.       Я тяжело выдыхаю.       Какой же ребенок. Он весь этой юностью пропитан, и эта юность в его глазах, в его словах.       — Ты таким глупым порой бываешь, — все-таки говорю я.       Он лишь усмехается.       — В твоих глазах я всегда глупый. Это нормально. Ведь сколько между нами разницы?       — Напомни, сколько тебе?       Внезапно, я впервые задаюсь этим вопросом. Он всегда просто был совсем ребенком в моих глазах, обычным мальчуганом, который желает занять в моем мире слишком много места, слишком сложное и важное.       — Двадцать один будет через месяц.       — Двадцать один?       Это так странно.       Ведь я в двадцать один откачивал своих товарищей, пытаясь спасти их от неожиданной смерти. В двадцать один мир предстал передо мной в тумане от пожарищ и в крови. Где вместо пения птиц — стоны боли, где вместо улыбки девушки — слезы твоего друга, который лежит уже седьмой день в лазарете и мучается болью, борется за жизнь, но все равно знает, что все заранее безуспешно.       Так странно…       И Лютик. Юн и весел, беззаботен и легок, еще не перебит жизнью, поэтому с такой отчаянностью отдает себя мне полностью, готовый стать для меня всем. Уверенный, что справится с этой ответственностью.       — Да, двадцать один. Так сколько у нас разница?       Я моргаю.       — Шестьдесят шесть лет…       Он присвистывает.       — О боже… ты бы мог быть мне дедушкой! Даже прадедушкой! А я… а мы!       Я невольно смеюсь, глядя на его искаженное в удивлении лицо. Будто бы он думал, что я шибко молод. По ведьмачьим меркам — очень даже, но для него я доживающий свой век старик.       Еще месяц назад так и было.       Сейчас же я снова молод и полон сил.       Так странно. Как сильно меняешься ты и мир вокруг тебя только от того, что место на постели рядом с тобой делит что-то, что желает тебя спасти, что хочет тебя совсем не так, как хотят все они. По-особенному жарко, особенно слепо и отчаянно.       — Значит, через месяц?       — Да, в августе…       — Как ты хочешь отпраздновать этот день?       Он снова смотрит на меня во все глаза. Ветер треплет его по волосам, а я ловлю себя на слепом желании чтобы вместо ветра были мои пальцы. Думаю о его губах.       Думаю о том, как все глупо, как все смешно, и так легко.       Сбежать… А куда бежать? Разве есть смысл куда-то бежать теперь? Разве ж не будет самым верным принять все это, не оспаривать судьбу и плыть по течению. Ведь я делал это всегда, и это было верным, самым верным, что я мог вообще сделать.       Может быть, теперь мне тоже противиться не стоит.       — Я не знаю. Я обычно не праздновал…       — В смысле? Ты? Не праздновал? Не верю.       — Обычно я… знаешь, выступал и пил больше обычного.       Я хмыкаю.       Как будто в наше время возможно делать это как-то по-другому.       — Но если вдруг… если вдруг ты хочешь… сделать этот день особенным для меня.       Да. Вся проблема в постановке предложения.       Я просто спросил, как ты хочешь отпраздновать.       Он говорит, что я хочу сделать это день особенным для него.       Два разных смысла, две разных фразы. Однако, в сущности, для меня они абсолютно одинаковы.       Возможно, Лютик в самом деле меня выучил.       — То… Было бы хорошо, просто… провести его вместе. Совсем-совсем вместе. Я хочу, чтобы ты был рядом, понимаешь?       — Мы и так почти всегда рядом.       — Нет, ты не понимаешь.Обычно ты в своих мыслях, смотришь на других, чем-то занят. Порой ты даже не слышишь, что я говорю. А хочу, чтобы как сейчас. Чтобы ты слышал, чтобы спрашивал, чтобы был рядом. Я хочу… чтобы ты был со мной так, как ни с кем раньше, понимаешь? Это будет самым лучшим подарком. Ничего не сможет сравниться с этим.       Я внимательно смотрю ему в глаза.       Прекрасный день, прекрасный он. Все сегодня так просто, все так легко, я а даже не сделал ему больно. Не похоже на меня.       Возможно, это просто от того, что я просто не кручу сто раз одну и ту же мысль о том, что я должен уйти.       Ведь тогда я просто постоянно его отталкиваю. Раз за разом, снова и снова. Сейчас, именно в этот момент, они мне кажутся безумием. Поэтому я говорю:       — Хорошо. Как скажешь.       Он едва не сияет.       С усталым выдохом я сажусь. Снимаю с себя перчатки и тяжелую куртку. Лютик внимательно за этим следит.       Я отстегиваю мечи, откладываю кинжал и два зелья прозапас, которые висели на ремне.       Потом с таким же усталым выдохом поворачиваюсь к Лютику, беру его лицо в свои ладони и целую. Он почти парализован, и я медленно подталкиваю его на траву, нависая сверху, будто пытаюсь закрыть его от всего мира, от этого прекрасного светлого неба, от солнца, от леса, от порхающих стрекоз и бабочек.       Он не сразу приходит в себя. А когда приходит — намертво в меня вжимается, прижимаясь ко мне ближе, сжимая мои бока коленями и отвечает. Отвечает так, будто мы целуемся в последний раз.       Хотя я точно знаю, я уверен, что нет, не в последний.       у меня нет сил, чтоб сопротивляться.       я и не хочу.       Возможно, это минутное наитие из-за погоды. Из-за лени. Из-за светлых глаз Лютика, и из-за того, что он всегда рядом и занял маленький кусочек меня.       Маленький кусочек, который распространился по всему телу. Конкретной зоны нет, ты весь в этом. С головы до пят. Порой тебе даже сложно дышать, но от того следующий выдох слаще и желаннее. Даже обычное действие превратится для тебя в рай светлый, в божье благословение.       Эти чувства так же токсичны и вредны, как невероятны и прелестны.       В любом случае, вопрос воздуха меня сейчас не особо волнует.       Пока Лютик целует меня, он заменяет мне даже кислород.