Ультранасилие

      Лютик, разумеется, приболел. Богу слава, ничего серьезного. Насморк да легкий кашель. На ногах стоит вполне хорошо, но он все равно полдня предпочел валяться в кровати.       Ему просто нравится, когда я таскаю к нему все на подносах и кормлю с ложечки. Впрочем, ничего страшного. Мне тоже это нравится.       Эмму я не вижу с самого утра. Жанна сказала, что она до сих пор не вставала с кровати. Пришлось навестить ее, сказать, чтоб она не увлекалась. На миг я даже испугался: а что, если она ее все-таки избила? Что, если она не сможет сама выйти из корабля?       Правда, сразу после я думаю: а волнует ли меня это на самом деле?       И понимаю, что да, иначе бы вчера я просто со всей силы скинул ее на палубу, к Жанне, и меня ничего, абсолютно точно ничего не волновало.       В каюте темно, ни одной свечи. Эмма лежит в самом углу, завернутая в одеяло, как в кокон. Я аккуратно убираю покрывало, осматриваю ее. Никаких синяков, ничего. Из нового на ней только дорогущее шелковое белье. Низ сполз с бедер.       Я укрываю ее обратно и осторожно треплю за плечо. Не реагирует.       — Эмма, мать твою!       Она резко раскрывает глаза.       — Ох, это ты… Ты же, Ламберт, ты?       — Я. Или я шибко на нее похож? Мы даже пахнем по-разному. В общем, вставай и иди обедай. Днем спустишься к нам.       — Она не отпустит…       — Значит возьмем ее с собой.       — Но…       — Вставай и одевайся. Осталось чуть больше часа. У тебя не шибко много времени отыграть исцеление.       В каюте темно, но я все равно вижу, как она на меня смотрит. На подушке разметались светлые волосы, ее кожа почти сливается с простыней.       — Я так не хочу вставать… Видеть ее.       — Могу предложить тогда сбросить тебя с палубы. Пойдет?       — Нет-нет… Я встаю… — она откидывает одеяло.       — Вставай.       Медленно ступая по палубе, я осматриваюсь. Погода сегодня ясная и солнечная. Через несколько дней у Лютика день рождения. Плавно подходя к краю палубы я стою, и как полоумный просто смотрю на воду. Лютик этим часто занимается.       Он смотрит на закат по часу, на рассвет. На воду, на огонь, на природу, в конце концов, на меня. Он может просто смотреть очень долгое время, а я всегда считал это идиотизмом.       Я тоже смотрел на закаты, и на рассветы. Смотрел на затянувшееся небо тучами, на пожарища, на костры, на море и океан. Но для меня это никогда не значило ничего больше, чем обычная красивая картинка.       Я ничего не мог разглядеть в течении воды или оранжевом светиле, разливающем кровь по небу.       Небо для меня никогда ничего не означало.       Любой солдат скажет, что небо просто полотно над твоей головой. Шум снарядов может идти и утром, и днем, и ночью. Небо окрашивается в цвет крови, в цвет синяков, но ничего, ничего не меняется.       Истинное спокойствие давала лишь земля.       Лютик этого никогда не поймет. Это поймет лишь человек, который в пылу сражения прижимался к ней, и ощущал, что здесь хорошо, здесь ты в безопасности, здесь тебя не найдут ни ядра, ни стрела, ни меч. Все спокойно.       Я смотрю на небо.       ничего, ничего я в нем не вижу.       Статичная картинка.       Лютик говорил мне о красоте. Красота… Красота не так много значит, чтобы любоваться ей, чтобы хотя бы в ней что-то найти. Что на самом деле может она дать?       Ничего. Пустая обложка. Созерцание прекрасного доступно лишь щеголеватым людям, у которых есть на это время, которые могут упиваться красотой, потому что у них есть на это время, и еще больше — у них есть на это место в голове.       Едва я замираю на миг и замираю взглядом на небе, в моей голове вспыхивает рой мыслей и рой чувств, которые затмевают любую красоту.       Люди, в самом деле способные ее наблюдать часами — вот кто по-настоящему заполняют пустоту внутри себя.       Им просто нечего предложить.       Но Лютик… О Лютике я такого сказать не могу.       Он громок, эмоционален, и как он захлебывается в этот момент паузы и лицезрения всего этого для меня величайшая загадка.       — Вот ты где, я тебя искал!       Лютик буквально подскакивает ко мне. Он обнимает меня за локоть и кладет голову на плечо. И снова заинтересованно и глубоко смотрит вдаль, на горизонт, где соприкасается материальное и до того далеко, что пространство прогибается и исчезает.       — И что же заставило тебя встать с постели?       — Тебя слишком долго не было!       — Полчаса?       — Ты даже продумать не можешь, как это много для сердца. Неужели ты не соскучился?       — Нет. Совсем.       — Ах ты!       Я смеюсь.       — Потому что я думал о тебе, Лютик. Фактически, ты был со мной. Возможно даже более близко, чем сейчас.       — Правда? И что именно ты думал?       — Вспоминал о твоей любви наслаждаться всеми этими видами… И что же в ней такого ты видишь, чтобы порой зависнуть на десятки минут или часы…       Он фыркает. А потом проскальзывает в протестантство между мной и палубой, загораживая собой горизонт. Сорочка развязана у горловины, его белая шея уже заставляет меня забыть обо всех тех глупостях.       На фоне моих чувств даже пережитое, даже война перестает казаться мне трагедией. Так странно.       — Красота, Ламберт. Красивыми вещами хочется любоваться.       — Красота, — повторяю я. — А что в ней? В мире красоты, красота черства. С нее ничего не взять, она не может ничего дать.       — Красота… Ну это нельзя описать, Ламберт. Она заставляет тебя чувствовать. Восторг, восхищение, неопределенное желание идти вперед…       — Мне не понять, Лютик. Можешь больше не стараться и не объяснять.       Он тяжело выдыхает.       — Для таких, как вы, красота уже ничего не значит, я понимаю. Вы начинаете ценить куда более практичные вещи. Вам важен результат…       — О, результат! К черту эти результаты!       Лютик вскидывает бровь, теребя пуговицы на моей рубашке, и смотрит на меня.       — А что для тебя тогда важно?       — Отчасти ты прав. Только практичность, только реальные изменения… но результат? Вся наша жизнь это стремление к результату, к получению благ. Окончание университета, поиски заработка, поиска партнера, купля дома, отпуск на море… Вся наша жизнь это одно сплошное стремление к результату. Но почему-то только когда тебе лет под сраку, то внезапно осознаешь, что нужен был тебе не результат, а сам путь. Способ его достижения. Только во время него ты жил, но ты был так устремлен получением своего сокровенного подарка, что просто закрывал на это глаза.       Лютик хмыкает.       — А для меня это не новость.       — Отчего же?       — Я… знаешь, я посвятил свою жизнь любви. Я все люблю. Каждого человека.       — О, вот как. Чудесно.       — Ламберт, не начинай свою песню про то, что мне надоест. К тебе у меня нечто особенное, это совсем не любовь, это навсегда…       — Ладно, продолжай, мне рассказы про эфемерные чувства тоже немного надоели.       — Грубиян, — цыкает он, но совсем не обижается. Он давно привык. — Так вот. Я говорил о том, что я все наделяю любовью. А любовь сама по себе есть путь, у нее нет цели. Поэтому я люблю жизнь, я ей наслаждаюсь. Я ни к чему не иду. Мой путь есть цель, моя жизнь уже совершенна и полна… Теперь... Теперь это так. Раньше мне чего-то не хватало, и я маялся, как больной, от одного к другому. Брал то слишком много, то слишком мало. Искал способы, возможности, а сейчас встретил тебя, и… — он пожимает плечами, — и теперь могу сказать уверенно: я живу, и я люблю это. А ты?       Я смотрю ему в глаза. Его детские наивные глаза.       Поразительно, сколько за ними в самом деле мудрости. Немного все портится глупостью, но ничего страшного, это только добавляет ему особого шарма и отчаяния.       — Да, мне тоже начинает казаться, что сейчас я живу по-настоящему. У меня нет цели, и это прекрасно.       На секунду он опускает взгляд, а потом льнет ко мне ближе. Шмыгает носом, трет его и морщится. У него он уже покраснел от того, что часто он его трет.       — Ламберт… Что на самом деле тобой двигало до этого всего? В смысле… Я не про галлюцинации. Кстати, сегодня ты опять просыпался, и снова… это. Тебя что-то взбудоражило днем?       — Да. И ты прекрасно знаешь, что именно. Но сейчас все хорошо. Надо мной не висит грозный дух Весемир и больше не сует мне иглы в вены.       — Но ночью сувал… Ладно-ладно, это... Я привык к этому. Я спрашивал о том, как ты пришел к этому. К полу-смерти.       — Я искал не смерти.       — А что?       Я молчу. Вот только этого мне еще не хватало. Ворошить старое грязное белье в поисках ответа.       Почему? Откуда я знаю.       Отчаянные люди не имеют мотивации, они лишены чувств, лишены мотивов, они идут напролом, чтобы достичь одной-единственной цели. Отчаянные люди не умнее обычной собаки, которой отдали команду.       Боль была единственным способом получить счастье.       Чувство, когда боль отпускает прекраснее всего. То облегчение, что ты чувствуешь. Когда все проходит, остается только пустота — тогда ты наслаждаешься ею сполна. Она больше не пугает, больше ты не хочешь орать, раздирая свое лицо ногтями.       Момент после боли — самый прекрасный, самый насыщенный. Момент рассвета и заката.       Я не был сумасшедшим. Я просто хотел свободы.       Впрочем, все это знать Лютику вовсе необязательно.       — Ламберт?..       — Я не хочу это обсуждать. Было и было. Не самый прекрасный период моей жизни.       — А когда у тебя вообще был прекрасный период?       Я молчу.       — Почему ты ничего не рассказываешь о своей жизни?.. — задушено шепчет он, будто этим я совершаю страшный акт предательства.       — Ты знаешь о ней. Все, что тебе нужно, ты знаешь.       — Я ничего не знаю. Война… Галлюцинации… И твое желание к смерти, которое таковым и вовсе не было.       — Лютик.       — Что? Что Лю…       — Замолчи. Ты слишком много волнуешься о том, о чем волноваться не следует.       — Я?! Я интересуюсь тобой, Ламберт. Ты мне важен! Важен, как никто другой! А ты… Ты!..       — А я не хочу об этом говорить! В моей жизни было дерьмо, одно дерьмо, и я не хочу о нем вспоминать! Я впервые отдыхаю. Отдыхаю душой и телом, и я люблю тебя, Лютик, так зачем мне лезть в это прошлое? И ради чего? Чтобы утолить твой детский интерес? Лютик, признайся хотя бы самому себе, от того, что я расскажу тебе что-то о своем прошлом, ничего не изменится! Нечего исправлять, не о чем говорить!       — А ты не думал, что мне это просто… важно?.. — сипло спрашивает он и весь сжимается, будто хочет впечататься всем своим телом в палубу, отделаться от меня. Будто я стал ему слишком далеким, чтобы позволить такую близость.       — Важно. Хорошо. Для чего? С какой целью?       Он молчит.                    — Хорошо. Как только сформируешь более серьезные предложения, тогда и поговорим. Хочешь серьезные взрослые диалоги — будь любезен и вести себя, как взрослый.       Лютик смотрит на меня затравленным взглядом, отталкивает меня и уходит.              Я качаю головой.       Ребенок. Горький ребенок.       Он пока не понимает, что есть те вещи, о которых ты не можешь говорить. Есть разница между не хочешь и не можешь.       Иногда слова застревают в глотке, а ты сидишь и задыхаешься этими словами, тупо смотря в одно точку.       Есть вещи, которые не можешь говорить от жалости к самому себе.       я еще не совсем кончился, у меня есть жалость к себе.       Я снова поворачиваюсь к горизонту. Сморю на воду.              Что в ней, в бесконечном однотипном течение? Что красивого? Почему красота манит людей по типу Лютика?       И почему ничего увидеть не могу я?       Но ведь в Лютике я все это вижу. Вижу эту красоту, и на него я тоже могу смотреть подолгу. Особенно, когда он лежит рядом, в полудреме, не обремененный ничем, не мучающейся, любимый и теплый.              в такие момент смотреть на него можно по-особенному долгу.       Лютик со мной не разговаривает. Затеял обиду, которую, я уверен, он сам не понимает, не может сказать, чего же он от меня хочет и чем так оскорбился.       ребенок.       Милый глупый ребенок.       И красивый… Безмерно красивый.              Это единственная красота, которую я впервые понял по-настоящему.              Может поэтому она так меня и манит?       Он ждет меня внизу, у трапа, бесцельно оглядываясь. Я поворачиваюсь к Жанне.       — А вы, случаем, не разбираетесь в хороших платьях?       Она окидывает меня спокойным взглядом.       — А я похожа на такого человека? За свою жизнь я не надела ни одного платья, я все детство донашивала одежду брата.       Я строю крайне озадаченное лицо. Пират рядом со мной нетерпеливо бьет каблуком сапога по палубе. Жанна спрашивает:       — Зачем же вам платье?       — На подарок.       — Кому? Лютик не похож на человека, который носит платья.       — А при чем тут Лютик? Это не для него.       Она снова осматривает меня с ног до головы оценивающим взглядом, словно коня на рынке. Осталось еще зубы проверить мне.       — Могу позвать Эмму… Она в этом хорошо разбирается. Вечно у нее все качественное, все дорогущее… и ради чего? Чтобы порвать в очередном бою или на палубе?       — Она дерется?       — Нет. Подбадривает.       — Мило. Так у нее есть время?       — Да. Часа два мы тут еще будем. Она чувствовала себя нормально утром. Проверьте, я не разбираюсь в этом… Она спала больше двенадцати часов.       Я киваю. В каюте Эмма сидит бледная, на краю кровати, сложив руки на коленях. Я закрываю дверь и внимательно смотрю на нее.       — Ты готова?       — Я подумала, а куда… куда мне идти?.. Я совсем не знаю этого города.       — Не знаю, куда, но оставаться здесь не советую. Они на пороге войны. Соседи уже полгода на них поглядывают. Власть ни к черту, планируют захватить за месяц, если не меньше. Стратегия быстрой войны, вообще-то, ни у кого еще не срабатывало действительно быстро, но, глядя на здешнего принца, думается, что…       — О боже… — шепчет она. — Война… Еще хуже! А вы… куда вы?       Я внимательно на нее смотрю.       — Куда дорога заведет. Я ведьмак, у меня нет пунктов назначения.       Она мнется. Что угодно, лишь бы не навязалась с нами. Нет, не хватало мне еще одного инфантильного ребенка с хрупкой психикой и травмами.       — Ты умеешь шить, может быть?       — Немного…       — Отлично. Я дам тебе денег, купишь лошадь и немного еды, доберешься до другого государства. Граница недалеко, за две ночи управишься. А там уже примут где. Швеи востребованный народ. В крайнем случае помощницей пекаря к какому…       — Но… наверное, им не нужны такие, как я… Я не работница, делать много не умею…       — Тебя научат, — говорю я, и прекрасно знаю, что таким заниматься будет далеко не всякий. У большинства купцов и ремесленников вполне наложенное дело и без всяких бродяжек, иначе бы оных вообще не было. Но я уверен, есть добрые души, которые приютят ее из жалости.       — Но это же… это же так сложно?       — А как ты думала? Сбежишь и кинешься в руки к дворянину? Нет, так это не работает. Если хочешь, оставайся здесь. Могу дать тебе зелье. Помучаешься полчасика, если не меньше, и уйдешь в мир иной. На корабле тебя никто не сможет откачать.       Она поднимает на меня нерешительный взгляд, сжимаясь в плечах.       Я прекрасно знаю, чего она хочет. Чтобы мы взяли ее с собой, провели до города и на работу устроили. Но нет, так это не работает. У меня на это ни времени, ни желания.       — Но я… Я же и так умру…       — Ну, ты довольно мила, так что если совсем отчаешься, можешь уйти в проститутки. Заработаешь сколько надо и уйдешь.       — Но это же… это же ужасно!       — Попрошу, дорогая, я знал многих девушек, работающих на этой профессии, и многие из них более, чем образованы, воспринимавшие эту работу как и любую другую работу, где они зарабатывают деньги на нужное им ремесло. Кто-то хочет открыть пекарню, кто-то молочный магазин… Эмма, пожалуйста, реши быстрее. Ты идешь или нет?       Она поджимает губы, качает головой, потом резко встает, оправляя юбку.       — Да. Иду.       — Хорошо, слушай меня. Сейчас мы поедем в город, якобы выбрать платье мне на подарок одной даме… Подальше уйдем от города, дабы не кинулись на помощь пираты. Когда выйдем на улицу, я буду с ней разговаривать, попытаюсь отвлечь. Я сделаю тебе знак — скину сумку на землю. Случайно я этого не сделаю, потому что никогда так не делаю. Ты начнешь плавно, помни, плавно отходить назад, якобы смотришь на витрины. А потом беги. Я ее задержу.       Я вижу, сколько сомнения на ее лице она не уверена, она напугана.       Но так все в этой жизни и работает. Самые необходимые вещи приходится делать вопреки страху и даже самому себе.       Я таким образом смог допустить к себе Лютика. И это было самое прекрасное решение в моей жизни.       Я выхожу из каюты, и Эмма медленно следует за мной. Сжавшись, она похожа на тень самой себя.       — Слава Богу, я уж подумала, она помирать там собралась! Эмма, сколько можно?       Она глупо улыбается, берет платье за подол и делает разворот, говоря:       — Я выбирала себе платье. Тебе нравится?       Жанна смотрит на нее в упор, а в итоге кивает, качая головой.       — Мне на тебе все нравится.       Со стороны и не скажешь, что здесь кто-то кого-то насилует. Забавно выйдет, если это все неправда. Если она, допустим, должна этой Жанне кучу денег, но за неимением оных, отрабатывает телом, или еще как на корабле помогает.       Я оглядываюсь.       — А где Лютик?       Жанна пожимает плечами.              — Не знаю, я за ним не следила.       Я нервно оглядываюсь, когда мы спускаемся. Принюхиваясь. Ничего.       Отлично. Чудесно, блять, чудесно. Если он еще и влип, то хуже этот день уже ничего не сможет сделать.       — Подожди, я обойду территорию… Он абсолютно не управляем, и если не следить за ним, то обязательно напорется на меч.       — Кого-то мне это напоминает, — Жанна устало выдыхает, кидая быстрый взгляд на Эмму. Эмма смотрит на свои туфли.       Я обхожу пристань вдоль и попрек. Его нигде нет. Черт возьми.       Ладно, потом… встретимся, еще встретимся. Лишь бы только додумался валить из города, пока не начались боевые действия. Схватят в плен, и не посмотрят, что он тут прожил примерно пять часов в общей сумме.       Без интереса я возвращаюсь к Жанне и Эмме.       Без интереса я спрашиваю о путешествиях и о том, каково это: драться на кораблях.       — Ужасно, — говорит Жанна, пока Эмма внимательно осматривает платье. Портниха предлагает сшить под заказ, но я кидаю через плечо, что нет времени. Эмма осматривает ткань.       — Пушки. Самое страшное. Одно ядро, и в корабле дыра. Слишком высок риск… Слишком мало времени.       — Мне говорили, что вы хорошо держитесь. Что вы…       — Талисман. Ага. Что вы знаете о талисманах?       — Думаю, у нас разные понятия. В моем случае это были люди, которые всегда выбирали место так, куда не прилетит снаряд. Которые знали, в каком случае на первую полосу лучше не идти.       — Вы воевали?       — Да.       — По вам видно… А в нашем случает это когда ты убиваешь больше всех людей. Чувствуете разницу? Фронт это фронт. Море это море. Разные категории.       Эмма демонстрирует мне платье, а я качаю головой.       — Она любит приглушенные цвета. Кто вам Эмма? — спрашиваю я резко и внезапно.       Жанна пожимает плечами.       — Любовница.       — Это я понял. Как вы познакомились? Просто интересно. Море, насколько я знаю, не кишит любовными страстями.       — О, вот тут вы ошибаетесь. Хотя что люди вроде вас знают о страстях? Ваш мальчишка сбежал от вас, а вы и мышцей не повели.       — Пусть так.       Боже, снова оно! Одно сплошное фарисейство!       Если ты не разыгрываешь спектакль, не начинаешь орать и рвать на себе волосы, бегать взглядом и трястись, то тебе обязательно все равно.       Я готов простить такие мысли Лютику, он же ребенок, юный и глупый, и любящий меня, ему позволено хотеть от меня спекталей, но Жанна?.. Жанна должна понимать, что после того, как тебя мучили, пытали, после того, как ты сражался на смерть, тебя уже не хватает на эти истерики.       Страх внутри. У тебя дрожат органы и сердце, но ничего больше.       Силы на эмоции не хватает. Ты кончаешься, ты и твоя эмоциональность, даже чувствительность притупляется. Но некоторые вещи остаются в тебе навсегда.       — Любите ее?       — Не знаю. В море нет любви.       — Надо же, какие слова. И вы еще укоряете меня.       — Вы прожили на войне не больше года. Я живу на войне всю жизнь.       — Хорошо.              Спорить нет смысла. Каждый искренне считает, что их борьба, их война — самое страшное. Что именно их она подкосила сильнее всего. Я не намерен с этим спорить. Нельзя заявить другому человеку, что у него, видите ли, сильнее болит зуб, чем у другого человека.       Мы этого никогда не узнаем.       Все знают одно.       Война есть война.       После нее сложно жить. Мне кажется, я вспомнил, каково это лишь сейчас. Рядом с Лютиком.       Если бы он только знал, сколько я к нему чувствую, то он бы не стал обижаться на все эти глупости.       Ну ладно, пусть. Он имеет право. Он никогда на меня не обижался даже когда имел повод и причины. Пусть хотя бы сейчас.       В конце концов я говорю, что надо пойти к другой портной, здесь мне ничего не нравится.       Жанна цыкает и смотрит на часы.       — У нас не так много времени.       Я смотрю на ее лицо. Поджатые в одну полоску губы, острые скулы, прищуренный взгляд. Она напряжена и ей не нравится мое общество, что она показывает одним лишь своим видом. Не очень вежливо, но не мне судить. Рядом со мной люди и похуже свое отвращение показывали.       — Хорошо, тогда не буду вас задерживать, — я киваю, и Эмма кидает на меня встревоженный взгляд, с трудом убирая руки от платья. Она тихо следует за нами. — Куда вы держите путь сейчас? — спрашиваю я уже на улице, резко останавливаясь.       Когда Жанна останавливается — я почти слышу скрип. Она внимательно смотрит на меня.       — А что, хотите, чтобы вас подбросили? Это не бесплатно, предупреждаю.       — Спасибо, я уже понял, что у вас нет ничего бесплатного.       — Скеллиге. Надо навестить одного приятеля нашему капитану. У них друзья по всему свету, так раздражает! Истинный борец не должен иметь никаких друзей.       — Но вы?..       Эмма позади нас смотрит на витрину, оперевшись ладонями о колени, разглядывая побрякушки на самой нижней полке.       — А я? — Жанна нетерпеливо топчется на одном месте, смотря на свои ботинки.       — У вас есть Эмма.       Я медленно ставлю сумку на землю. Жанна цыкает. Эмма смотрит на меня и идет чуть правее. Сразу за этим магазином есть еще один, а он уходит за поворот. Легкий путь.       Она заглядывает в окошко второго. С выпечкой.              — Эмма не находится на другой стороне континента!       От звука своего имени Эмма вздрагивает и выпрямляется, как по струнке.       — Вы вообще ведьмак с человеком по правую руку! Вот что сумасшествие!       Я пораженно моргаю. Она уже какой раз упоминает Лютика, в какой раз с таким видом, будто пытается меня обвинить в этом, но в чем именно — неясно.              — Что?       — Ведьмак и человек. Он всегда с вами таскается, это опасно. Кроме того, не зря слухи ходят, что вам все эмоции вырезали. По вам это видно. У вас на лице вообще ничего не меняется.       Я моргаю.       — Вы беспокоитесь о Лютике?       — Только потому, что вы разобьете ему сердце.       — Кто знает. Может, это он мне? Как молодой любовник.       — Вам, — она закатывает глаза. — После войны сердца нет.       — Вы ошибаетесь. Поле войны оно на месте, и порой даже боле требовательное.       — Да, но…       Она прерывается и смотрит назад, на магазин. Вздрагивает, оглядывается.       — Эмма?!       Она резко делает шаг вперед, и я кладу руку ей на плечо.       — Кажется, вам только что разбили сердце.       — Отпустите, я…       — Не отпущу.       Она резко поворачивается ко мне. Только сейчас я замечаю, что она не взяла с собой саблю, даже кинжала. Сейчас передо мной стоит обычная женщина. Может, у нее чуть больше силы, более сильные руки, может немного более быстрая реакция, но ничего сложного.       Она едва не задыхается от возмущения.       — Вы не понимаете! Эта девчонка сейчас потеряется, и ч…       — И что? Думаете, что случится что-то хуже того, что было на коробле? Насколько с вами был счастлив человек, который бросился в воду?       — Это просто представление! Шутки ради!       Она резко дергается. Я сжимаю ее плечо сильнее. Она морщится и переводит на меня взгляд исподлобья. Она ничего, совсем ничего не может сделать.       — Это вы ей помогли с побегом.       — Побегом, — повторяю я, причмокивая. — А был смысл устраивать побег? Если да, то вам стоит задуматься. Пока вы волновались за мои отношения, следовало бы последить за своими.       Она дергается, и я убираю руку с ее плеча. Эмма уже должна была убежать подальше. Улочки здесь маленькие, плутующие, поворот за поворотом, здесь если потеряешь кого из виду, то черт потом ноги сломит искавши.       — Ламберт! Ты… Ты просто ужасный человек! Я искал тебя!       Я смотрю через плечо на Лютика.       — Какое совпадение, я тоже.       — И вообще… Ой, здравствуйте, а что вы здесь делаете? — он осматривает Жанну, подходя ко мне ближе.       Жанна внимательно на него смотрит, потом мне в глаза и говорит:       — Помните, что благами делами выложена дорога в ад. Кто знает, когда начнется ваш.       Она идет вперед. Уверенная и непоколебимая, будто бы ничего не случилось. Кто знает, может Эмма для не тоже была не самой прекрасной любовницей. Я смотрю ей в след, говоря:       — И вам всего доброго.       Лютик моргает, смотрит на меня:       — О чем она?       — Понятия не имею. Ты, кажется, обиделся на меня?       — И до сих пор.       — И за что?       — За то, что ты сухарь. Неужели мне придется убить годы на то, чтоб сделать тебя более мягким?       Я возвожу глаза к нему. Ладно. Ладно.       Это было ожидаемо. Очень ожидаемо.       — Пойдем в таверну, Лютик, — я поднимаю сумку и тяну Лютика за руку вперед. — Лично я на этом корабле устал только.       — В качестве извинений я требую… — он смотрит на витрину магазина. — Смотри, какая чудесная сорочка! О Боже, кажется, она женская… Ладно, не велика беда. Кто об этом узнает? Никто!       И он тянет меня в этот треклятый магазин под видом покупки сорочки для сестры. Для моей сестры, видимо, раз плачу я. Для сестры ведьмака, чудесная шутка. Портниха косится на нас, но ничего не говорит.       А сорочка и вправду хорошая. Легкая и кружевная.       Лютик усмехается, когда ловит мой взгляд.       Едва нам успевают протянуть ее, завернутую в бумагу, как в магазине гуляют женские крики:       — Сэр ведьмак, вы тут! Я рада!              Я замираю.       О нет. Только не она. Нет. Нет. Я же просил…       — Эмма? — Лютик прячет сорочку в сумку. Со стороны можно подумать, что подарок для нее. — Что ты здесь делаешь?       Я без желания поворачиваюсь, осматривая ее. Стоит, растрепанная и краснощекая, запыхавшаяся.              — Я… Пойдемте на улицу, — она хватает меня за руку, и Лютик, ничего не понимая, плетется за нами.       Пока мы идем, она рассказывает ему свою печальную и драматическую историю, а потом говорит:       — Я одна не смогу, и...       — Я помогу тебе выбрать лошадь, — прерываю я. Нет-нет, мы же договорились. Я не хочу, черт, не хочу с ней таскаться. У нас нет на это времени.       — Да, но… Как дальше? Я голодна и у меня нет сил.       — Я могу снять тебе номер и дать денег на еду.       Лютик косится то на меня, то на нее, будто не может решить, на чьей он стороне.       — Можно и так… ждать, пока она придет. Она находит все.       Я смотрю на нее. Моргаю. Она смотрит на меня в ответ, раскрывая как можно шире свои огромные голубые глаза. У нее приятная тонкая внешность, очень аристократичная.       — Ладно, всего одна ночь. Дадим тебе переспать, а дальше поможем найти лошадь и поедешь в другой город. Здесь задерживаться нельзя.       — Да, — кивает Лютик. — Подслушал разговор чей-то… Говорят, соседнее государство нарушило условие по поводу демилитаризованной зоны, на севере… В общем… Война у них не за горами. Хотя какая тут может быть война? Слишком маленькая армия, да и повинность воинская у них отменена была годом ране… Демократия, говорят они. Ну вот вам и демократия под флагом другого государства, — бурчит себе под нос Лютик, а я его почти не слушаю.       Надо будет таскаться с Эммой и спать, кажется, на полу, потому что едва ли кто-то из нас позволит девушке студить кости на нем. Ладно, можно постелить выделку… Не впервой на холодной земле спать, в самом деле. У Лютика простуда разве, ему нежелательно… Ладно, если повезет, то будет комната с двумя кроватями. А еще лучше — поселить ее в соседнюю. Если только она согласиться отцепиться от нас…       В таверне ей приходится объяснять буквально по пальцам, что стены тонкие, мы услышим, если что, мы придем.       Она говорит:       — Кто сказал, что они сделают это с шумом?.. Я не хочу быть навязчивой, но…       ты уже навязчива.       — Я просто хочу быть уверенной. Это всего на сутки, так ведь? Я хочу быть уверенной.       Я смотрю на нее исподлобья. Она сморит на пол, теребя каемку кружевных перчаток на своих руках. Шмыгает носом, дергает плечами. Лютик говорит:       — Что ж… Это всего одна ночь, так? Не так много, а человеку легче будет.       Без желания я киваю. Да, всего одна ночь.       Номеров с двумя кроватями не осталось, перенести кровать из свободного номера тоже нет.       Чудесно. Чудесная ночь на холодном грязном полу.       Самое страшное, что она от нас не отходит все это время. Когда мы обедаем — она сидит рядом. Когда Лютик встает выступить, она едва не вжимается в меня, оглядываясь. Я веду плечом и чуть отсаживаясь. Я говорю:       — Здесь очень душно.       Она растерянно кивает.       Когда я иду к знахарке за раствором от насморка, она намертво оказывается пригвождена в номере рядом с Лютиком. Лютик, однако, не сказать, что очень страдает от ее компании. Он только рад лишним ушам, на которые можно присесть.       По крайней мере мне удается побыть одному.       Травница, к которой я прихожу — я даже не могу сказать, сколько ей лет. Она выглядит молодой, но от нее веет старостью. Она не похожа на чародейку, сделавшую себе бессмертие и молодость. Просто что-то идет о нее такое, когда смотришь на человека и думаешь, что он прожил намного больше, чем ты.       — Насморк, — повторяет она и кивает. — Десять минут. Насморк, Богу слава, дело житейское.              В доме прохладно и относительно светло. В комнате, где она собирает травы, сидит юная девушка. Глядя стеклянными глазами, она играет на лютне и что-то напевает. Слов разобрать я не могу, плохо слышно. Да и девушка выглядит жутко. Будто бы кто-то ее топил-топил, но на половине процесса пожалел. И вот, сидит, не живая и не мертвая, пугающая тем, что выглядит, как стеклянная кукла.       — Работы много? — спрашиваю я, когда женщина зевает и на миг будто застывает. Так бывает, когда сильно устаешь и думаешь только о том, как бы тебе лечь спать.       — Не то слово. Раньше большая часть ходили к местному чародею… или чародейке. Не знаю, кто там у нас… а сейчас вот… за него работаю.       — Почему перестали ходить?       В голову настойчиво лезет мелодия на лютне. Я привык, вроде, и Лютик мог часами играть, и меня это не будет отвлекать. Сейчас это похоже на раздражающий детский крик, который то затихает, то возрастает.       — Он нелегально работает. Сбежал из Ривии.       — Они же сейчас… войну собираются развязать?       — Да. Если выйдет из дома — свяжут, скорее всего, как пленника да дезертира. Сбежать не может. Стража караулит. Прийти они тоже не могут — он не дает. А когда начнется война… — она тяжело выдыхает. — Ривия ее заберет. Не любят они, когда придворные чародеи сбегают. Якобы они страну предали, секреты расскажут. Как пить дать, запытают до смерти.       Она прервется на миг и, тяжело выдыхая, смотрит в окно.       До меня доносится едва различимые слова из песни «нагрянет нежданно… охотник судьбы… твоей». Я моргаю, качая головой. Слова едва различимы. Будто доносятся из дна колодца.              — Эта неделя была хороша. Прекрасная погода, деньги лились дождем… Только жаль, что все это бессмысленно. Вы заметили? Самые хорошие времена всегда предвещают самые тяжелые.       Мелодия кажется все более громкой и разборчивой.       Голос, высокий и красивый, становится четче. Девушка, не живая и не мертвая, не то утопленница, не то нимфа, поет: «спи наслаждайся, с судьбою прощайся».       Меня передергивает:       — Не самый лучший выбор музыки пред такими неприятными событиями.       Знахарка поднимает меня взгляд, протягивая мне набор трав.       — Что?       — Вы слышите, что она поет?       Я моргаю.       — Да.       «с судьбою последних дней».       Знахарка качает головой.       — Не самая светлая баллада?       — Я бы сказал мрачнейшая.       Она сочувственно мне улыбается.              — Вы были счастливы последние несколько дней?       — Отнюдь.       — Это уже неплохо. Самые светлые времена предвещают катастрофу. Так было, есть и будет.       — Простите?       — Это моя племянница. У нее сейчас что-то вроде транса… Такое бывает. У нее дар предвидения вроде. Не каждый ее пение понимает. А кто понимает, тот судьбу свою слышит.       Я моргаю, принимая мешочек с травами. Я смотрю на девушку. Петь она перестала. Глаза обретают что-то более живое, будто она только-только проснулась и еще не отошла ото сна. Из рук падает лютня. Зевая, она трет глаза.              Я качаю головой.       — Спасибо за помощь, до сви…       — Вы уезжаете?       — Конечно. Я ведьмак, а не солдат. Здесь мне делать больше нечего.       — Тогда поспешите. Война начинается всегда без предупреждения. А даже когда с ним — это вранье. Вы это знаете.       Я киваю.       Да. Я знаю.       Краем глаза я вижу, как девушка подтягивается, и ее тело снова обретает жизнь. Однако я как можно быстрее ухожу отсюда. Бред. Просто бред.       Какая у меня может быть судьба? И с чего бы ее было возможно предвидеть?       Если у меня она и есть, то это — Лютик. Ему надо гадать, ему надо предвещать. Все, что касается меня, не связано никак с реальностью. Это все равно, что гадать о судьбе ветра. Что о нем гадать? Есть и есть. Не подует тут, подует там. Вот и все.       У людей, умирающих сотню раз, ни судьбы, ни жизни нет.       Я даже не чувствую себя живым до тех пор, пока не захожу комнату и не вижу Лютика.       В этот момент я дышу. В этот момент я существую.       Так что все, что она там напела, было обращено уж явно не ко мне. Тогда меня не было. Ничего у меня не было, включая меня самого.       Я улыбаюсь Лютику, закрывая за собой дверь. Эмма сидит на краю кровати, сложив руки на коленях. Она сидит вся зажатая, будто бы неуверенная. Я говорю:       — Не сиди как бедная родственница. Раз уж ты тут, то чувствуй себя раскованно.       — Я ей это уже говорил десять раз, — фыркает Лютика и не без отвращения смотрит на травы. — опять этот ужас пить. Я готов заплатить за чародея!       — Здесь нам его достать не судьба, так что мучайся с этим. А ты, Эмма, надо тебе чего? Хочешь выпить? Тебе станет легче.       — Нет, — качает она головой. Лютик принимает мешочек, делая вдох и морщится, высовывая язык. Актер большого театра, Боже. — Хотя… У вас есть книга? Я не смогу спать ночью, так что вы ложитесь, а я так посижу, почитаю       Я внимательно смотрю на нее. Может, она в самом деле слишком сильно напугана. Но если она боялась побега, не знала, что будет за ним, то зачем было так рваться? Всю жизнь я за ней следить не смогу.       — Ты уверена? Мы привыкли спать на выделке на земле, а тебе нужно отдохнуть.       — Нет, я не смогу спать.       — Хорошо. Если что, у меня в сумке есть выделка. Возьми и укройся, если станет холодно.       — Хорошо. Спасибо.       Лютик копошится в сумках и достает аж две книги, которые, как он сказал, уже до дыр зачитал. Я не понимал, почему именно эти книги, и Лютик гордо мне пояснил, что именно с этими персонажами он ассоциирует себя больше всего.       Как-то я посмотрел эти книги. Один обычный любовный роман, коих тысячи, другой — философский детектив об убитом графе.       С кем конкретно он там себя ассоциирует я так и не узнал.       Ночью, как всем понятно, никто и не спит. Эмма сидит на стуле, читая книгу, мы с Лютиком в разных углах кровати, как прокаженные. Ложится спать, когда девушка сидит как оловянный солдатик на стуле — издевательство для нас обоих. Да и в конце концов, как-то неприлично двум мужикам раздеваться и ложиться в одну кровать. Никто не порицает подобную связь, любовь есть любовь, они говорят, но это уже блядство какое-то.       Лютик с усталым взглядом осматривает свой блокнот, а у меня глаза не смыкаются из-за той песни. Как навязчивая мелодия, она не прекращает крутиться в моей голове. Четыре строчки будто отпечатаны на внутренней стороне моих век, и мне страшно даже моргать.       Как бы сильно я себя не убеждал в том, что это бред, бред, сто раз бред, это не помогает.       В конце концов я хлопаю по месту рядом. Лютик поднимает на меня уставший взгляд и медленно подлезает ко мне. Кладет голову мне на плечо, устало выдыхая.       — Напой мне что-нибудь. В голове всякий мусор.       — Тебя что-то волнует? — спрашивает он шепотом, так тихо, что его я едва слышу.       — Нет. Просто… неприятные мысли. Меня ничего не волнует. Скоро мы уедем, и отдохнем. И отпразднуем твой день рождение.       — Да, — шепчет довольно Лютик, ерзая. — Ладно, спою.       И он поет едва мне на ухо:       It's you, it's you, it's all for you       Ты, ты, это всё ради тебя,       Everything I do       Всё что я делаю,       I tell you all the time       Я каждый раз тебе говорю.       Heaven is a place on earth with you       Рай — он здесь, на Земле, с тобой рядом.       They say that the world was built for two       Говорят, мир был создан для нас двоих,       Only worth living if somebody is loving you       Жить стоит лишь когда тебя кто-то любит —       Baby now you do       Детка, сейчас меня любишь ты.       Я прикрываю глаза. Мои руки сами по себе смыкаются за его спиной. Он льнет ко мне ближе. Одним глазом я вижу, что Эмма задремала и сейчас сидит, прижавшись щекой к стене, прижимая книгу к своему животу.       Лютик мурлычит мне на ухо, поглаживая меня по груди. Он теплый и мягкий.       Почему-то я чувствую странное отторжение, которое невозможно описать.       Нет, Лютик правильный, идеальный. Только для меня, ни для кого более.       Он прекрасен.       Но я отчего-то вспоминаю себя несколько недель назад. Так много изменилось… Так чертовски много, что сейчас я даже не узнаю себя. Раньше мысль о том, что я буду сидеть вот так, обнимать кого-то, что-то чувствовать и даже любить, казалось мне абсурдной и смешной.       Я слишком много пережил, слишком много терпел, слишком много умирал и боялся, чтобы в самом деле видеть себя в будущем с кем-то рядом. Видеть себя человечным. Знать, что я еще могу. Могу нечто большее, чем лезвие в моей руке. Большее, чем тонны галлюцинаций.       Надо же, ведь и галлюцинаций становится все меньше и меньше, а жизнь начинает казаться настолько простой, что на миг ты сомневаешься: точно ли это жизнь?       Разве может она быть такой простой и ясной?       Я вспоминаю то долгое, бесконечное время, когда под моими руками люди не чувствовали ничего, кроме страданий. Даже мои товарищи и солдаты, которых ты перевязываешь, или зашиваешь, все они чувствуют лишь страдания в бреду, когда уже не различаешь, кто враг и откуда боль.       А что потом? Потом снова была ведьмачья жизнь, которая на фоне войны казалось мне раем. Первое время монстры для тебя лучшее, о чем ты мог просить.       Ведь монстры это монстры, безумные и жестокие. Это лучше, чем знать, что абсолютно такими же и являются люди.       И я думал, был уверен, что смогу, смогу жить дальше. После войны, думал я, я стал более человечным, вспомнил то, что забыл, узнал, чего не знал.       Бред. На самом деле война тогда забрала у меня все, что осталось после испытаний.       Что Трисс, что Кейра… Ошибка на ошибке. Не получилось с Трисс и зачем-то пошел к Кейре. Все вышло еще хуже.       Но с Лютиком-то все совсем по-другому.       Это чувствуется. Ты просто это знаешь, понимаешь. То, что я чувствую рядом с ним, и то, как отчаянно он идет ко мне навстречу…       — Лютик?       — Да?       — Помнишь ты говорил, что когда я все пойму, мне станет больно… Но больно мне не было. Почему?       Он моргает и чуть отдаляется от моего плеча, смотря мне в глаза. Он пожимает плечами.       — Просто ты думаешь, что я ребенок, и подсознательно не относишься ко мне серьезно. Ничего страшного, я понимаю…       — Стой, нет, это не…       — Правда. Помнишь, как ты издевался, когда я сказал, что мне тоже было тяжело? Ты не веришь в то, что другим людям могло быть тоже больно, потому что твоя боль ведь сильнее… Я понимаю это и не обвиняю.       — Нет, стой, я…       — Тсс, — он мягко улыбается. — Не надо. Все в порядке, волчонок. Мы вместе, и это чудесно. Большего мне не надо. Я знал, на что шел, когда хотел тебя. Ты холоден, отрешен, тебе плохо все это время… а еще ты пришел с войны. Люди после войны всегда такие. Кажутся равнодушными. Но я знаю, что внутри ты пытаешься. Когда-нибудь это все вырвется наружу, а сейчас я рад и этому.       — Лютик… — я говорю почти обессиленно, потому что только в том, что он сидит рядом, и стремится так меня понять, уже говорит о многом. О большем, о чем когда-либо мне кричала Кейра. — Я знаю, что не подхожу под твой типаж. Тебе нужны эмоции и страсть, во мне этого нет. Но… Я люблю тебя. Просто знай это.       — Да, я знаю, милый, я знаю, — он кладет голову мне на плечо и обнимает. — Я тоже тебя люблю. Это самое главное. А там… придет время, и все станет так, как надо.       Да. Так, как надо.       Я обнимаю его сильнее.       Только как надо? Как надо на самом деле? Кто может дать правильный ответ, рассказать, как правильно прожить жизнь и не жалеть?       Я не знаю. Совсем не знаю.       Вроде чувствую, что Лютик в моих руках — правильно. Такого я не чувствовал ни с Трисс, ни с Кейрой. Но…       Я смотрю на его юное белое лицо. Молодость в его глаза, счастье на его губах.       Но так ли это на самом деле? Лютик юн и красив, ему нужна отчаянная любовь, страсть и бешеный ритм жизни.       Я же не могу ему этого предложить.       Мне даже иногда кажется, что когда я веду себя, как мудак последний, для Лютика это и то лучше было, чем то, что я даю ему сейчас.       А даю я ему примирено ничего.       Однако мысль уйти по-прежнему кажется мне безумием.       Впрочем, когда-то таком же вздором мне казалось то, чтобы остаться.       Иногда кажется, что статичность единственное, где тебе действительно может быть по-настоящему комфортно.       иначе кругом сомнения, тяжесть, боль, ужас, страх.       Но я хотя бы обнимаю Лютика. Так что, может быть, не так уж оно все и страшно, как мне кажется.       А я имею свойство недооценивать опасность.