Ультранасилие

      В эту ночь заснуть мне так и не удалось. Может из-за неудобной позы, может из-за присутствия рядом плохо знакомого человека.       Любой солдат знает, что нельзя спать рядом с человеком, которому ты не доверяешь. А не доверяешь ты почти всем.       По сравниванию с Каэр Морхеном война оказалась куда более хорошей школой жизни.       В любом случае, я не спал.       Лютик скрутился у меня под боком в неясный комок, уложив голову на мое плечо, и сопел мне на ухо.       А я смотрел в потолок и думал: в самом деле, зачем я причинил ему столько боли?       Он не желал мне зла, он не был мне противен и он точно не заслужил плохого к себе отношений. Если бы я в самом деле хотел от него отвязаться, то, должно быть, сделал бы это более действенным способом. Я бы просто не вернулся в ту ночь, продолжая бы ехать вперед. Но я вернулся, и, возможно, причинил Лютику своим возвращением боль более сильную, нежели своим настоящим уходом.       Откуда это больная тяга к боли?       Я ведь даже на войну пошел не то чтоб из-за своей дурости. К тому времени я не был таким уж наивным, чтобы в самом деле повестись на все эти захудалые речи о долге, чести и любви.       Нет, тогда мне уже было все равно. Все равно мне стало ровно сразу же в тот момент, когда я оказался на том пыточном столе.       Это инстинкт.       В тот момент я понял, если я хочу выжить — теперь мне все равно.       На себя в том числе.              Если это и вправду так, то неужели на войну я пошел за чужой болью? Это целый спектакль о боли. Разных мастей и породы. Разные способы, разные последствия, разные стоны и крики.       Какая угодно боль.       Это странная жажда к чужой боли.       Еще в детстве, когда я отрывал лапки лягушкам. Когда смотрел увлеченно, как дворовый мальчишка разбивал себе колено. И с не меньшим удовольствием смотрел, как рану обрабатывает щиплющим антисептиком.       Смотреть на наказания в Каэр Морхене.       Час сидеть над умирающим в луже собственной крови и блевоты человеком.              Изучать чужую боль, пытаясь понять собственную.       Я медленно открыл глаза и посмотрел на потолок. Лютик под моим боком поерзал и я погладил его по спине, успокаивая. Я сделал это быстрее, чем успел осознать, что я делаю. Этому учили еще в Каэр Морхене. Чтобы тело работало на опережение. Тебя только сбили с ног, но твое тело уже начинает вставать, пока ты только успел осознать падение.       В Каэр Морхене этому учили днями напролет, по несколько часов подряд ударяя тебя по ногам.       Лютик меня выучил этому быстрее.       Да, возможно, через Лютика я просто пытался понять себя.       Ведь я не знал, как описать то, что со мной происходило.       Хочу я умереть или нет — в итоге это неважно. Куда важнее было понять природу этой боли. Почему я ее чувствую? Откуда она? Почему всегда так нетерпимо тяжело?       Почему постоянно так хочется плакать и звать маму, лицо которой я не помню?       Через всех них я просто хотел понять природу своей боли. С Лютиком это было легче всего. Лютик был сродни проводника, он все показывал и все объяснял. Его боль была нагляднее и понятнее, несмотря на то, что несколько сложнее той, что исписывает солдат со стрелой в легких.       Самое грустное, что понять я так ничего и не смог.       Просто одним утром понял, что мне это уже тоже неважно.       Важен был Лютик.       Я поцеловал его в лоб и попытался заснуть, обнимая его за плечи. Это было самое правильное.              Просыпаюсь я от шума на первом этаже. Сначала я вообще не понимаю, что происходит и почему я проснулся. Глянув в окно, зажмурившийся от света, я понимаю, что это раннее утро.       Прислушался к шуму внизу. Стучали ящики, что-то постоянно о что-то ударялось. Я пробую заснуть снова, думая, что они готовятся к открытию или что-то такое, но внезапно слышу постоянное причитание. Женщина говорит не переставая. Мужчина велит ей заткнуться или что-то такое.       Тишина.       Только дыхание Лютика.       Женщина сказала после паузы:       — Как так, оставить все это?       Мужчина, кажется, сплевывает.       Я сонно моргаю. Так хочется спать.       — А ты хочешь быть изнасилованной этими солдатами? Они прорвут оборону и будут тут уже к…       Дальше я не слушаю. Я чувствую, как сердце подскакивает к глотке и я с силой дергаю Лютика за плечо. Он поежился.       — Лютик, блять, вставай, быстро.       Пока Лютик сонно моргает и оглядывается, я хватаю Эмму за руку, дергая. От неожиданности она подскакивает, роняет книгу и почти падает со стула.       — Мы уезжаем. Лютик, одевайся, а ты, — я смотрю на Эмму, — едва мы доезжаем до безопасного места — и ты разбираешься со всем сама, поняла?       — Д-да…       Она быстро встает, отдавая книгу Лютика и одергивает юбку у платья.       Лютик сонно моргает, плавно встает и пытается поправить волосы. Я раздраженно говорю:       — Лютик, началась война, я не хочу неприятностей.       Лютик испуганно вздрагивает, смотрит на меня во все глаза и начинает собираться несколько быстрее. Я хватаю куртку, мечи и сумку, скриплю зубами, думая о том, что мне сделать с Эммой. Лошадь нас троих не выдержит, но идти пешком, пока город наполняют чужие войска? Самоубийство.       Когда мы спускаемся, я спрашиваю у собирающего все вещи корчмаря о том, где тут можно побыстрее купить лошадь. Он смотрит на меня, как идиота. Да, думать о лошади надо было раньше.       Он бросает:       — Если на рынке кто сейчас есть, то там и найдешь.       Я киваю. Было бы так хорошо сейчас плюнуть на Эмму, оставить ее и быстро уехать, но тогда зачем я помогал ей? Зачем спас?       Я выдыхаю, пытаюсь успокоиться. Когда иду к выходу — Лютик, не стесняясь, берет меня за руку, а я сначала сжимаю его руку в ответ и только потом понимаю, что я делаю.       Да, это просто инстинкт.       На улице удивительно хорошая погода. Солнечно и тепло. И под этим солнцем чужие военные будут насиловать здешних женщин.       Свобода как она есть. Сплошная вседозволенность.       Как хорошо, что мы не свободны, иначе мы давно друг друга перерезали.       — До рынка пойдем пешком, а там и по лошадям и каждый в свою сторону. Поняла? — я смотрю на Эмму.       Она белая и сейчас кажется, будто бы еще тоньше.       Однако, внезапно, она поджимает губы и становится какой-то уверенной и серьезной. Она кивает. И говорит первее, чем успевает понять:       — Да, сэр.       Я делаю вид, что не обращаю внимания.       В городе тихо и спокойно. Можно идти и ни о чем не думать, греться на солнце. Но не тогда, когда ты знаешь, что война на носу, через пару часов. Для здешних это уже что-то сродни повседневности. Неприятной повседневности, сродни холодной зимы. Выживут не все, но жаловаться особо не на что.              Если бы только они начали понимать, в чем разница природных явлений и обычной человеческой жадности…       Даже природу они пытаются приручить какими-то обрядами и магией, но вопрос геополитики никого не интересует, хотя это можно было бы изменить на самом деле.       Лютик что-то лепечет, продолжая держать меня за руку, а я смотрю на ряд домиков. Через пару часов что-то будет сожжено, что-то разрушено. Мужчины избиты и повешены, женщины — изнасилованы, дети — убиты.       Просто забавы ради.       Я тяжело выдыхаю. Нет, надо думать о том, как мы придем в безопасный город и отпразднуем день рождения Лютика. Разве что-то еще важно?       В заднем кармане куртки я нащупываю небольшое кольцо для Лютика. Подарок.              Киваю.       — Лютик? Ты бывал хоть раз в местах военных действий?       Лютик выдыхает и пожимает плечами.       — Нет, это не то, на что хочу смотреть в двадцать лет… Я знаю, что люди бывают жесткости. Очень жесткости. Но пусть это просто останется знанием, без наглядной иллюстрации…       — Ясно. Скоро мы будем в другом городе, так что не переживай.       Лютик улыбается.              — Я совсем не переживаю, Ламберт. Когда ты рядом, я знаю: мне нечего боятся.       Это и непонятно и понятно одновременно.       Всегда отчего-то доверяешь людям больше, когда они причинили кому-то боль. Значит, человек сильный. Значит, он может сделать это снова.       Очередное заблуждение.       Эмма, смотря под ноги, спрашивает:       — Вы так близки… Наверное, вас многое связывает?       Я тихо фыркаю:       — Я бы сказал, нас многое не связывает. Ты бы расплакалась, если бы услышала нашу не очень прекрасную историю.       Лютик тяжело выдыхает.       — Да, Ламберт тот еще чурбан, но у него доброе сердце.       Эмма улыбается:       — Да, я знаю.       Я смотрю на женщину с ведрами воды. Что с ней случится этой ночью? Доживет ли она до утра? Что сделают с ее детьми и мужем?       Главное не задавать вопрос «зачем», это все так усложняет.       Ведь даже с природой, как оказалось, легче договориться.       Ведь даже дождь не идет просто так, его учатся предсказывать. У этого есть какие-то связи, есть причины. Есть и последствия.       У человеческой жесткости нет ничего.       Ее невозможно прогнозировать. К сожалению.       На рынке, как ни странно, все идет своим чередом. Возможно, новости о войне еще не дошли до сюда. Либо же корчмарь что-то напутал и это были сплетни. В любом случае, даже если это в самом деле так, то уехать отсюда все равно надо.       — У тебя есть деньги?       Эмма активно кивает и достает из складок своей юбки прицепленный к чему-то кошелек. Он достаточно тяжелый и, возможно, ей хватит на еду. С учетом того, что я помогу купить ей лошадь.       Я тяжело выдыхаю. Это последнее, что я для нее сделаю, для…       Слышен крик, и когда я открываю глаза — в метре от меня стрела. Эмма взвизгивает и вжимается в меня, а я слепо хватаю Лютика за плечо, пряча за спину.       — Я же говорила, что они придут! Я гово…       Я отпихиваю ее, доставая меч, с трудом успевая отразить еще одну стрелу.       — Бери лошадь и уезжай!       — Но…       — Стряхни все гребаные сумки и уезжай!       Я жду еще стрелу, вглядываясь вперед, все слушаю, хотя за копошением рядом людей сложно уловить другие звуки. Все бегают, кричат, говорят о войне…       Эмма бросается к лошади и спотыкается на ровном месте. Лютик подхватывает ее и помогает взобраться на лошадь.       Еще две стрелы, правее меня. Я ругаюсь, делая разворот, отражая первую стрелу, с трудом успеваю отразить вторую. Позади меня вскрикивает мальчик и я испуганно поворачиваюсь. Его не задело, и к нему тут же подбегает испугавшаяся женщина, хватая его на руки.       Война? Прямо сейчас?       Я резко поворачиваюсь, стиснув зубы, готовлюсь отразить еще одну стрелу, но понимаю, что поздно еще на полувыпаде. И так и застываю. Мне кажется, эти секунды растянулись на несколько минут, за которые я должен был успеть встать впереди Эммы. Или оттолкнуть Лютика.       Эти жалкие секунду были словно издевательством, за которые я ничего, ничего бы не смог сделать.       Но выглядело это так, будто за это время я смог бы выиграть войну.       Когда я моргаю — они уже кончаются.       И Лютик падает на колени, слепя пытаясь коснуться своей шеи.       Эмма вскрикивает рядом с ним, лежащая на земле. Упала, когда Лютик ее оттолкнул.       А я стою и смотрю на это. Слышу крик Эммы и хриплые задыхающиеся звуки, идущие из глотки Лютика.       И ничего, ничего больше.       Только красный цвет и женский крик.       Слава Богу, что мое тело научили действовать на опережение. Мой разум все еще тут, смотрит на Лютик со стрелой в глотке, а тело уже сидит напротив него и кричит Эмме, чтобы она убиралась отсюда.       Это странно, я не знаю, почему, у меня нет причин и доводов, но мне кажется, как только она уйдет — все прекратится.       Она с трудом встает, снова чуть не падет и бросается бежать, а после теряется в толпе.       А я сижу на земле, придерживая Лютика за плечи и смотрю пустым взглядом на стрелу в его шее. Слышу эти задыхающиеся звуки. Чувствую, как Лютик цепляет за меня и пытается что-то прошептать.       А мое тело не знает, что делать.       Но я знаю отлично, что сидеть здесь и ждать чудо — нельзя.       Я с трудом встаю, придерживая Лютика. Он еле встает, почти что карабкается, держась за меня. Он задыхается.       Под испуганный взгляд окружающих я как можно аккуратнее его перехватываю и с трудом взбираюсь на лошадь, чтобы не потревожить его. Я знаю, блять, знаю, что перевозить его таким способом не лучшее, что я могу для него сделать, но так будет быстрее.       С трудом вспоминая о доме травницы, я понуждаю лошадь двинуться вперед, а дальше — перейти на галоп.       Лютик что-то хрипит и цепляется за меня. Его шея, его губы, его сорочка — в крови.       Он смотрит мне в глаза, и его глаза — испуганные, переполненные агонией, и светлые-светлые, будто смотрят на меня и не глаза живого человека, а две стекляшки.       Я не теряю самообладание только потому, что видел такое сотню раз до. Таких я видел и товарищей, и врагов. Кто-то выживал, кто-то — нет.       Но я знаю, что Лютик — да.       Никаких других вариантов, ничего другого.       — Потерпи, — прошу я сквозь зубы. — Я знаю, больно, очень больно, но ты должен потерпеть. Скоро все будет хорошо. Пожалуйста, просто потерпи.       Я целую его в лоб, и Лютик снова издает хриплый звук, а потом с трудом говорит:       — Лам… берт.       — Все хорошо.       Я ближе прижимаю его к себе, стараюсь максимально ограничить его движения. Его руки белые, лицо — еще белее. Мертвенно-белые. Стрела, торчащая из его глотки, и кровь. Так много крови!       Его лицо, его шея, его сорочка.       Он сильнее цепляется за меня и снова хрипит.              — Лютик, пожалуйста, не напрягайся. Просто потерпи. Немного, совсем немного…       Если тот момент длился минуту, то весь путь до травницы — вечность. Вечность, за которую Лютик то оживал, то умирал. Будто бы в мире перестало что-либо существовать, кроме его тяжелого дыхания и бешеной хватки на моей рубашке.       Когда я приезжаю к травнице, то с ужасом понимаю, что ее нет. Она уехала. Возможно вчера.       Я матерюсь, а после ногой открываю дверь.       По крайней мере здесь должны быть хоть какие-то травы… Мои зелья скорее добьют его, чем помогут.       В домике пахнет травами и пылью, он выглядит заброшенным, будто бы здесь никто не жил последние лет пять. На минуту у меня перехватывает дыхание. А был ли тут кто-то на самом деле? И та девушка с лютней и пророческими песнями?       И я в ужасе смотрю на белое лицо Лютика.       На моих руках он стал будто бы еще меньше.       «с судьбою прощайся, с судьбою последних дней».       Я так и каменею, дыхание перехватывает. Я с трудом держусь на ногах, смотря на его белое лицо.       А потом шепчу:       — Нет… Нет-нет-нет!       Лютик дёргается на моих руках и с трудом приоткрывает слипшиеся из-за слез ресницы. Он смотрит на меня туманным из-за боли глазами.       Лютик, мучащийся на моих руках, и я, стоящий и не могущий никак, блять, никак ему помочь.       Разве я что-то смогу? Достать стрелу из горла, ничего не повредив?       «с судьбою последних дней…»       — Нет…       Я не могу этого допустить. Не здесь, не сейчас, не с Лютиком.       Он единственный, кто по-настоящему заслуживает любви и спокойствия. Он единственный, кто был со мной искренен и честным. Он любил меня. Любил даже тогда, когда я не заслуживал этого.       Он не боялся меня в моменты, когда следовало бы убежать.       Лютик. Тот белокожий юный Лютик, так похожий на нимфу при свете луны, на суккуба в свете свечей, а при дневном свете на драгоценный камень.       Лютик, спасающий и оживляющий. Лютик, способный укротить даже меня.       Какое право я имею стоять и горевать?       Я не прощу себя, если хотя бы не попытаюсь.              Я медленно укладываю его на кушетку. Она пустая, без всяких простыней и подушек. Тут так пусто и холодно. Тут так странно, будто бы я в ночном кошмаре.       А когда я смотрю в пустые, слезящиеся от боли глаза Лютика, то понимаю — да, я в кошмаре.       И я не проснусь от него, если Лютик умрет на моих руках.       — Лам… берт… Я… я умираю… да?       — Блять, нет! Нет!       Он смотрит на меня, как на Бога. Как на единственное, что может дать ему правильный ответ.       — Прав…да?..       — Правда. Ты не умрешь, Лютик, нет, не у меня на руках. Я Бога с небес достану, но ты выживешь. По-другому быть не может!       Он кое-как улыбается и поднимает ослабевшую руку, и я резко беру ее в свою, сжимая. Он улыбается еще шире, прикрывая глаза.       — Я… люблю… тебя.       — И я тебя. А сейчас не напрягай главное горло, ладно? Расслабься так, как можешь. И не говори.       Он с трудом раскрывает глаза, смотрит на меня и кивает.       Я судорожно выдыхаю. Я работал с разными ранами. И многим ужаснее. Но проблема в том, что когда кто-то умирал на моих руках — это не было трагедией. Порой было неприятно, да.       Но если умрет Лютик — случится катастрофа.       Я наспех осматриваю комнату. Мне удается найти небольшой набор, вроде аптечки. Там есть бинты, иглы, нитки, антисептик и какая-то неясная бурда в стеклянной баночке. Еще я нахожу какие-то неясные травы и цветы, но все это бесполезно.       Когда я смотрю на иглу, я думаю о том, как бы все было хорошо, будь рядом Трисс. Как бы все было хорошо.       Я наклоняюсь над Лютиком, внимательно осматривая рану.       Если он говорит и не потерял сознание, то гортань не задета. Уже неплохого. Не потерял сознание — никаких важных вен и артерий. Главное аккуратно вытащить. Учитывая, что она прошла насквозь, то я смогу это сделать, не повредив его горло еще больше.       Сейчас главное убрать наконечник и верхушку, а дальше вынуть, как занозу.       Только от мыслей, насколько это будет больно, насколько больно будет Лютику, мне становится не по себе.       Но никак по-другому. Никак.       Руки у меня дрожат, пока я надламываю стрелу в двух местах. Лютик дышит тяжело, он дрожит, по вискам скатываются слезы, а я даже не могу дать ему обезболивающее!       Или… Нет, это опасно, слишком большая концентрация для него, для его тела в таком состоянии. Сердце может не выдержать.       — Сейчас будет больно. Если хочешь — кричи.       — Х…х…хорошо.       Я судорожно выдыхаю, начиняя медленно извлекать стрелу. Лютик напрягся, мешая процессу, потом зажмурился, потом — заскулил. Через еще какое-то время — закричал, с силой ударив кулаком по кушетке.       Прости, Лютик, но я не могу облегчить твою боль.       Когда я извлек основание — у меня вся спина мокрая. Я с трудом успеваю пережать артерию, закрепить все на шее так, чтобы немного остановить кровотечение.       Иглой работать уже привычнее, но весь процесс я чувствую, что этого мало. Если там что-то разорвано… Я никак не смогу помочь, а его состояние будет оглушать.       Когда я заканчиваю, я чувствую, как что-то капает с моих щек. Я думаю, что это пот, но потом понимаю — это слезы.       Только в этот момент, глядя на белое лицо Лютика, на кровь на моих руках я в полной мере осознаю ситуацию.       Лютик умирает. Он может умереть.       Лютику больно. Лютику плохо.       Когда я это осознаю, то с трудом могу удержать крик ужаса и отчаянии от происходящего.       На миг я замираю. Сижу рядом с ним, смотрю на его белое лицо и понимаю, что даже дышу с трудом. Мои руки в его крови. На какой-то миг я даже не могу поверить в происходящее. Это Лютик предо мной? Лютик мучается, страдает, умирает?       Но это же невозможно.       Лютик, нежный и ласковый Лютик, он же создан для моих рук, для ласк и поцелуев.       Это же невозможно.       До слуха доносится хриплый голос:       — Ла… Ла…мберт…       — Да? Я тут, Лютик, я тут, — я крепко сжимаю его руку, и я чувствую, как трясутся мои внутренние органы. Мое тело будто бы спокойно, мои руки уже не дрожат, но весь я там, внутри — оно неустойчиво, оно дрожит. Я чувствую, как меня тошнит этим страхом.       Лютик пытается улыбнуться кровавыми губами, его глаза мутные от боли, он ничего не соображает.       Лютику плохо. Лютику больно.       — Все… все бу…дет…хо…хорошо?..       Я тупо смотрю на его белое лицо. На его окровавленные губы, мутный взгляд, намокший лоб. Его дрожащая рука, и кровь, везде его кровь. Лучше бы это была моя кровь, лучше бы ее было в два раза больше, но это была бы моя кровь.       Я бы справился, я бы выжил, я знаю, других вариантов нет.       Но Лютик…       Все будет хорошо?       Я не знаю. Я, черт возьми, не знаю.       И это осознание душит своей отчаянностью и безвыходностью.       — Да, Лютик, все будет хорошо. Я обещаю.       Я целую его белые костяшки. Я не знаю, что делать.       Можно умереть вместе с ним. Рядом, на одном смертном ложе. Можно умереть рядом с ним, и это будет последнее, что мы сделаем вместе. Никаких больше сонных поцелуев, объятий. Лютик мне больше не улыбнется, я не коснусь его нежной, почти девичьей коже.       Не посмотрю ему в глаза и не подумаю о том, каким же все это время я был придурком.       Нет. Безумие.       Блять, просто безумие.       Надо найти чародея, или кто там, тут кто-то был, не идет на контакт, правда, но это неважно. Мне нужно узнать, где он. Он сможет помочь. Я заплачу, блять, любые деньги, если надо будет — готов сам его от врагов защищать, могу на коленях перед ним ползать. Могу отдать ему последнее. Что угодно.       Я медленно выпускаю руку Лютика, и Лютик отчаянно хватается за меня и смотрит на меня испуганным, отчаянным взглядом.       — Не… Нет… Не уходи…       — Я вернусь. Мне нужно найти чародея, Лютик. Он поможет.       — Нет… нет… — испуганно лепечет Лютик, изо всех сил сжимая мою руку. И силы в нем — совсем мало. — Не… не уходи… По… пожалуйста… Лам… Ламберт… — он почти задыхается. Ему страшно. Я чувствую его страх через его пульс. Его ужас в его глазах.       — Лютик, я очень быстро.       Я вырываю свою руку из его ладони, и в глазах Лютика застывает истинный, дикий ужас. Его рот приоткрывается, он тщетно тянется своей рукой ко мне, пытается за что-то зацепиться, пока мое сердце сжимается в очередном болезненном импульсе.       Я плотно сжимаю губы и расстёгиваю свой амулет.       — Вот, держи, — я вкладываю его в руку Лютика, и на секунду в его глазах отображается какое-то понимание. — Это мой амулет. Ты знаешь, что я не никуда не могу уйти без него. Я и без тебя никуда не смогу уйти, но ты же мне не поверишь, и это только моя вина… — говорю я с отчаянием, говорю я так, будто рыдаю.       Лютик умирает, и он не верит мне.       И это только моя вина.       Лютик сжимает белыми пальцами мой амулет и не сводит с меня отчаянного, болезненного взгляда.       Я чувствую, как что-то капает с моего подбородка.       — Я скоро буду, любовь моя, — я склоняюсь над ним, мягко прижимаясь своими губами к его — холодными и сухими от крови. Я целую его и судорожно всхлипываю. Меня внутри трясет от страха. — Ты будешь в порядке. Только потерпи, немного, совсем немного, Лютик. Я все исправлю.       — Я… лю… люб…люблю те…бя… — шепчет он еле слышно в мои губы, и я жмурюсь, как от боли, но на самом деле просто стараюсь не разрыдаться.       Я с силой заставляю себя встать. Укрыв его покрывалом, я спешно ухожу из хижины, стараясь не оборачиваться.              Через пять минут галопа я встречаю человека.       К сожалению, он не знает, где чародей.       К сожалению, я узнаю, что началась война.